Я надеюсь, что при первой возможности мне удастся переправить Якобину домой, в Ландсхут. Но боюсь, что возможность такая появится не ранее, чем мы выдвинемся на юг на соединение с главными силами. Пока же Паппенгейм требует, чтобы люди из моего полка держали под присмотром Лейпцигский тракт и путь на Дессау. Задача, право, совсем несложная, и, на мой взгляд, для ее выполнения хватило бы не полка, а всего пары кавалерийских эскадронов.
Все-таки истинная, непреложная правда: от добра добра не ищут. Мне следовало придумать какую-то отговорку и оставаться со своими людьми в лагере. Ты ведь знаешь, как это делается. Пока письма к графу ходили бы туда-сюда, мы выиграли бы не меньше месяца спокойной, обеспеченной жизни. А вместо этого – ступили по колено в дерьмо. Я не говорю уже о том, что нам здесь совершенно нечего делать. Паппенгейм стянул к Магдебургу несколько тысяч человек, включая мой полк, а спрашивается: зачем? Если с севера на нас ударит шведский король – а случится это, по моим представлениям, довольно скоро, – нам все равно не выстоять. К тому же, чтобы следить за порядком на дорогах, нужна кавалерия, а не пешие. В моем же полку с кавалеристами туго. За последний месяц мор унес без малого три дюжины лошадей, у остальных от бескормицы выпирают ребра. Впрочем, черт бы с ними, с этими лошадьми, тем более что нам удалось некоторым образом поправить свои потери в них за счет местных общин. Главная проблема – люди. Ты знаешь, каковы ныне солдаты и из какого гнилого материала формируются наши полки. Но голод и отсутствие занятий превращают этих людей в форменных скотов, в скотов окончательных. Не проходит и пары дней, чтобы мне не пришлось отдать приказ о повешении или порке кнутом. Представь: на Святую Троицу поймали двоих. Изнасиловали какую-то девчушку за мельницей и вдобавок сломали ей нос за то, что кричала. Оказалась – племянница старосты. Пришлось повесить обоих при въезде в деревню».
Кусок следующей фразы съела чернильная клякса.
«…не об этом. Провизии в здешних краях можно найти не больше, чем молока у сдохшей коровы. Крестьяне прячут скотину в лесу, зерно ссыпают в бочки и закапывают в ямы, торгуются с нами из-за каждой мелочи. Признаться, меня так и подмывает запалить чертову деревню с углов и вскипятить на этом костре воду для тюрингского супа.
Вот такая теперь жизнь. Дороги кишат разбойниками и крестьянами, озлобленными на нашего брата. Каждый обоз, каждую подводу с оружием приходится отправлять под двойной охраной, иначе они попросту не доберутся до места. Чуть замешкался – попал селезенкой на мужичьи вилы. Впрочем, Кессадо – помнишь этого испанца? – устраивает охоту на негодяев и многих из них отправил уже на тот свет. Но, увы, ни Кессадо с его головорезами, ни конные разъезды, которые я разослал по всем окрестным дорогам на пару десятков миль, не могут ничего исправить. Порядка нет. В лесах прячется мужичье, и горе тому, кто попадет к ним в руки. Раньше я объезжал окрестности в сопровождении Николаса и двоих всадников. Теперь – беру с собой дюжину драбантов и подумываю о том, чтобы увеличить их число до двадцати. Даже это письмо: с ним я посылаю троих рейтаров, тогда как прежде было бы достаточно одного. И ведь все это происходит не в тылу неприятеля, а на нашей собственной земле!
Одним словом, черт знает что такое. И еще – деньги. Не так давно я лично ездил в Магдебург и справлялся у графского казначея, когда будет выделено жалованье моим солдатам. И знаешь, что он мне ответил? Что Вена не переведет нам денег до тех пор, пока не будут сформированы и вооружены новые полки для войны против шведов. Можешь себе представить? Под этаким предлогом мы не получим платы до самого Рождества. Я намекнул этой казначейской заднице, что в долгу не останусь и что если деньги переведут в течение хотя бы двух недель, он получит от этой суммы двадцатую часть. Вполне приличный кусок, между прочим, особенно если вспомнить, что месячное содержание моего полка составляет немногим меньше тридцати тысяч. Конечно, я рассчитывал, что от подобных посулов казначей не откажется. По крайней мере, я бы на его месте ни в коем случае не стал отказываться – вот так, практически ни за что, положить в карман полторы тысячи серебром. Но он даже бровью в ответ не повел!
Признаюсь, все это лишний раз убеждает меня в правоте слухов, которые ходят обо всех этих казначеях, интендантах и счетоводах, занимающихся армейскими поставками, финансами и прочими бумажными делами. Видно, у них и вправду золото само к пальцам липнет, коль скоро наши деньги для них – шелуха. И если мы с тобой проводим всю свою жизнь в мерзлых палатках, среди пьяной солдатни, что ни день должны двигаться маршем или устраивать оборонительную позицию у какой-нибудь богом забытой деревни, выжимая при этом всего по нескольку тысяч в месяц, то эти мерзавцы сидят в тепле и при полном комфорте, пьют подогретое рейнское, спят на перинах гусиного пуха, и деньги к ним льются сами, знай только, подставляй руки. И скажи, зачем тогда нужен патент полковника, если какой-то сраный счетовод, не способный даже забраться на лошадь, умеет нацедить из своей расходной книги куда больше золота, чем мы за всю свою походную жизнь?!
Армию грабят все, друг мой. Каждый талер, который идет сюда, на нужды солдат, проходит через десятки рук, и каждый раз от него отламывают по кусочку, так что на выходе остается обшарпанный пфенниг. И даже за этот дрянной пфенниг я – Август Вильгельм фон Бюрстнер, получивший полковничий жезл из рук самого Валленштайна! – должен унижаться перед брюханами в черных камзолах, которые ползают за своими конторками, словно тараканы за печью. Пальцы у них пухлые, в чернильных каплях, и этими самыми пальцами они потихоньку растаскивают наши деньги, рассовывают их по карманам. Ужасная мерзость… Я не переношу этого, ты знаешь. На войне есть достойные способы заработка, идущие с давних времен. Можно получать деньги на мертвых и дезертиров, коль скоро они прописаны в ведомости и никто не вычеркивает их оттуда. Можно брать заложников и налагать контрибуции на неприятельские деревни. Можно выдавать людям жалованье после сражения, а не до него, оставляя в своем распоряжении деньги убитых. Да мало ли есть на свете ухищрений, которыми умеющий человек всегда сможет воспользоваться! В конце концов, это война, и у нее свои законы и свои непреложные заповеди. Выгоду должны извлекать все: и офицер, и обычный ландскнехт. В противном случае зачем еще люди записываются в армию? Полковник имеет право получать деньги со своего полка. Капитаны – со своих рот. Солдатам разрешены грабежи. Все знают об этом, и никто никогда не подвергает сомнению справедливость подобных порядков. Но разве можно поставить на одну доску деньги, добытые кровью в бою, и деньги, уворованные в тиши канцелярий?! Разве можно уравнивать в правах воинскую доблесть и злоумие крючкотвора?
Я пробовал обратиться к Паппенгейму, но, увы, моя попытка ни к чему не привела. Смелый граф Готфрид совсем не интересуется такими мелочами, как деньги, – разговоры о них наводят на него скуку. Его сейчас заботит только одно: угроза со стороны шведов и восстановление разрушенных укреплений в Магдебурге. По-моему, он только и мечтает, чтобы шведы поскорее атаковали нас и ему снова представилась бы возможность поучаствовать в драке. Едва речь заходит об этом, он весь багровеет, поперек лба у него наливается синюшная вена, и выглядит он в такие моменты как племенной жеребец, увидевший на лугу толстозадую кобылу.
Такой человек, как Паппенгейм, вообще мало приспособлен для того, чтобы управлять армией. Он нетерпелив, подвержен приступам ярости, не любит долгих обсуждений. Не спорю, вряд ли кто-то лучше него умеет вести в атаку солдат, воодушевить их личным примером, и я до сих пор считаю, что без Паппенгейма, его решимости и отваги мы никогда не взяли бы Магдебург. Именно он уговорил Тилли – а ведь Старый Капрал уже всерьез подумывал о том, чтобы снять осаду! – провести последний штурм, в результате которого мы и захватили город. Однако, как стратег и военный администратор, граф Готфрид никуда не годится. Его бешенство и безрассудная храбрость, незаменимые в бою, в повседневной жизни ведут лишь к просчетам и глупостям. Зачем, скажи мне, было стягивать столько войск к Магдебургу, где не хватает ни домов для размещения солдат, ни хлеба, ни фуража? Это разоренный край, из которого мы давно уже выдоили все, что было возможно. Если мы задержимся здесь еще хотя бы на несколько месяцев, это полуголодное, тупое ожидание сделает нас полностью бессильными перед лицом неприятеля.
Повсюду скука, нищета, грязь. Немудрено, что при таком житье люди бегут из полка – только на прошлой неделе в роте Акерманна недосчитались пятерых и еще троих в роте Кессадо. Глупцы. Если они не подохнут с голоду, их наверняка прирежут крестьяне.
Армия медленно разлагается, но мне кажется, что Паппенгейму нет до этого никакого дела. После взятия Магдебурга он возомнил себя этаким сияющим богом войны, который одним усилием воли способен сокрушить любую вражескую твердыню. Впрочем, ему и раньше было свойственно преувеличивать свои способности. Рассказывают, что несколько лет назад, во время войны с королем Христианом Четвертым, Паппенгейм всерьез предлагал захватить с небольшим отрядом датские острова и с триумфом войти в Копенгаген, а испанцам обещал одним ударом поставить на колени Голландию. И я задаю себе вопрос: не является ли беспримерная отвага графа лишь следствием его небольшого ума и неспособности реально оценивать силу и упорство противника?
Однако довольно о Паппенгейме. Он – наш командующий, и приходится с этим мириться, хотя я, честно тебе скажу, предпочел бы служить под знаменем Валленштайна. Вот действительно великий человек! Со времен Цезаря и Александра не было на земле подобных воителей! Простой солдат, богемский дворянин, который сумел из ничего создать стотысячную армию – армию, не знавшую поражений, армию, которая была предана ему безгранично. Нам, офицерам, а также простым солдатам герцог платил щедро и жалованья никогда не задерживал. Самый распоследний пи