— Наблюдение за квартирами, где скрывался Мандриков, не снимать даже после его ареста. Явки большевиков могут дать неплохой урожай.
Усташкин нагнул голову, щелкнул каблуками желтых английских ботинок и вышел из кабинета.
Заложив руки за спину, полковник неторопливо шагал по ковру. Мысли вновь вернулись к разговору у Хорвата. Фондерат почувствовал тревогу. Генерал перечислил все дела, с которыми контрразведка топчется на месте. Случайно ли это? Или Хорват намеревается представить его Розанову как слабого начальника контрразведки, чтобы оправдаться самому? Как же он об этом раньше не подумал! Хотя еще не поздно. Если Розанов решит его заменить, то Фондерат уйдет к генералу Грэвсу[12]. Американцы охотно возьмут его в свою разведку. А как быть с Усташкиным? Впрочем, и его пристрою. Полковник стал спокойнее.
Фондерат прекрасно знал, что положение колчаковской армии далеко не блестяще. Народ почему-то с большевиками или сочувствует им. Люди идут добровольно в Красную Армию, в партизаны. Почему? В чем сила большевиков? Взять хотя бы этого Мандрикова. Фондерат достал папку «Дело Мандрикова» и стал листать его. Сын крестьянина, во время службы на Балтийском военном флоте попал под влияние эсеров. После службы работал слесарем в портовых мастерских. Спасаясь от ареста за участие в подпольных собраниях, бежал на Дальний Восток. Работал кузнецом и слесарем во Владивостокском военном порту, потом в союзе приамурских кооперативов.
Фондерат недоумевал: как это полуграмотный матрос вдруг стал руководителем союза, завоевал такую огромную популярность среди крестьян, что они избрали его депутатом в Учредительное собрание? Тогда Мандриков еще не был большевиком. Но в Петрограде он покинул Учредительное собрание, слушал Ленина — вожака большевиков и из столицы слал телеграммы своим избирателям с призывом поддержать Советы, бороться за них. Перелистывая подшитые документы, Фондерат задержался на вырезках из владивостокских газет. Вот вырезка из газеты кадетов «Голос Родины». Красным карандашом подчеркнуто название статьи «Неожиданный поворот» и дата 21 января 1918 года. Фондерат начал читать газетные столбцы:
«Что же теперь мы видим? — г. Мандриков в присылаемых телеграммах призывает всех подчиниться большевистскому правительству, а на местах — Советам солдатских и иных депутатов… В одной из телеграмм г. Мандриков уверяет, что собравшийся на место разогнанного Учредительного собрания съезд Советов даст народу все, что ему нужно, а главное — немедленно объявит социализацию земли… Вот кого вы выбрали, граждане крестьяне Приморской области, вот кто оказался ваш излюбленный человек…»
Привлекла внимание Фондерата и другая вырезка. Она была из газеты «Крестьянин и рабочий» за 27 февраля того же года. Мандриков, вернувшийся во Владивосток, отвечал руководителю областной продовольственной управы эсеру Соловьеву, который обвинял его в измене:
— Вы утверждаете отсутствие стойкости моих убеждений. Вы забыли… что в самый критический момент русской революции я остался на стороне баррикады вместе с трудящимися, вы же еще сейчас не перестаете кричать вместе с Корниловым, Семеновым, Пуришкевичем «Вся власть Учредительному собранию!», несмотря на то, что этот лозунг сама жизнь сделала контрреволюционным.
Полковнику захотелось увидеть Мандрикова, услышать его голос, самому удостовериться в той убежденности, силе, которая веяла от этих слов. Фондерат вернулся к началу дела, где были фотографии Мандрикова. На него смотрел молодой человек с пышной густой копной черных волос, с пристальным взглядом из-под несколько нахмуренных бровей. Лицо решительное, сильное, лицо человека упорного и настойчивого. Но оно говорило Фондерату меньше, чем слова Мандрикова. Вот запись его выступления на заседании Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов!
«Настал, граждане, час экзамена всем тем, кто называет себя убежденным социалистом. Настал час смертельной опасности. Тут сегодня я слышал лозунг об Учредительном собрании. Пусть те, кто выкидывают этот лозунг, не забывают, что Учредительное собрание не было способным совершить социалистическую революцию. В то время, когда обсуждался в Петрограде вопрос о мире и войне, я был там. Этот вопрос обсуждался три дня в присутствии 2000 человек… Заключение мира есть закрепление революции. Ленин только к этому стремился…»
Фондерат разыскал взглядом пометку о дате: «февраль, 1918 год». А в марте Брестский мир был большевиками подписан. Какая прозорливость, какое убеждение у этих большевиков. Откуда они? И везде, где бы они ни были, всегда продолжают свою агитацию, доказывают и убеждают людей, и люди идут за ними.
Вот этот Мандриков такой же. После чехословацкого мятежа Временное правительство автономной Сибири арестовало Мандрикова и других большевиков, но ему удается бежать из концлагеря и его прячут в селе Владимиро-Александровском. Фондерат вспомнил донесения оттуда. И там Мандриков призывал крестьян помогать партизанам. Около пятидесяти человек ушло из села в сопки. Мандриков снова арестован и снова бежит и вот скрывается где-то во Владивостоке. Удастся ли его сегодня схватить?
Фондерат перевел взгляд на план города: где, в каком доме скрывается этот большевик? Черты лица Фондерата заострились — он выдвинул ящик стола, раскрыл металлическую коробочку и, взяв щепотку белого порошка, с наслаждением втянул его жадно дрогнувшими ноздрями и откинулся на спинку кресла.
Несколько минут Фондерат сидел неподвижно, с закрытыми глазами, потом рывком поднялся. Его зрачки расширились, лицо стало розовым. Он шумно захлопнул дело Мандрикова. Хватит листать мертвые бумаги! Он сегодня поговорит с живым Мандриковым! Он узнает и адрес подпольной типографии большевиков. Сегодня этот мальчишка все ему скажет. Пусть Розанов убедится, что начальник контрразведки еще кое-что стоит.
Фондерат подошел к вешалке, взял со столика лайковые перчатки и вышел из кабинета. Не обращая внимания на вытянувшихся встречных офицеров и солдат, он спустился в подвальную, небрежно побеленную комнату. При входе полковника со скамьи у дверей соскочили и вытянулись два солдата крепкого телосложения, с тупыми лицами.
Под отсыревшим потолком тускло горели две электрические лампочки. Плохо отмытый кирпичный пол, низкий дощатый топчан с металлическими захватами для рук и ног в пятнах крови. В углу стояла металлическая печка. От нее шел горьковатый запах угара и тлеющих углей. Из открытой конфорки торчали длинные металлические стержни с деревянными ручками. На стене — набор плеток, клещей…
— Введите мальчишку! — приказал Фондерат и натянул перчатки.
Где-то в глубине коридора загрохотала железная дверь, послышалась возня, отрывистая ругань, глухие удары. Через несколько минут солдаты втащили в подвал Антона с опухшим от побоев лицом, в кровоподтеках. Изорванная в клочья рубашка едва держалась на нем. Антон с ненавистью смотрел на Фондерата.
— Ну, сегодня будешь говорить? — тихо, почти ласково спросил Фондерат, похлопывая ладонями.
Антон отрицательно покачал головой. И с этой минуты он перестал слышать полковника. Он в такие моменты думал об отце, о Наташе, о Новикове, матери, и боль была уже не так нестерпима.
— Так кто тебе дал листовки? Где они печатаются? Где типография?
Мохов молчал. Фондерат не выдержал и закричал:
— Клади мерзавца! — Антона бросили на топчан. Щелкнули захваты.
Мохов лежал и безучастно смотрел в отсыревший потолок. У полковника задергалось лицо.
— Молчишь? Сейчас заговоришь… — он выхватил из печки раскаленный стержень и, подойдя к Антону, крикнул: — Скажешь?..
Началась очередная зверская пытка.
…Фондерат устал… Действие кокаина прошло, и движения стали вялые, замедленные. Он стянул запачканные в крови перчатки и, швырнув их к печке, указал головой на лежавшего без сознания Мохова.
— Убрать!..
Солдаты бросились к распростертому Антону, а Фондерат вышел из камеры допроса с ощущением проигрыша. Да, этот мускулистый парень оказался сильнее его. Он ничего не сказал, не назвал ни одной фамилии, кроме имени «Наташа», которое приводило полковника в бешенство… «Это какой-то фанатик», — думал Фондерат и признался себе, что таких пыток не выдержал бы. В конце концов жизнь дороже всяких там убеждений, принципиальности, дурацкого понятия о долге, честности.
— Черт возьми! Сколько же времени я потерял. Меня ждет Колдуэлл. Опаздываю! — вспомнил Фондерат и почти вбежал в кабинет, когда там надрывался тревожной трелью телефон. Полковник снял трубку и услышал мягкий голос американского консула:
— Ну, что же, мой дорогой полковник? Ждем вас.
— Выезжаю, выезжаю, — торопливо-извиняюще ответил Фондерат, уловив в голосе консула недовольные нотки. Окончательно обессиленный, он снова принял кокаин и несколько минут лежал в кресле, пока не пришла нервная жажда действовать, говорить. Он отправился к консулу.
Темнота уже окутывала город. Машина Фондерата медленно двигалась по улице, запруженной потоком экипажей. Полковник с трудом сидел. Ему хотелось что-то делать. Он посматривал на тротуары, где текла густая река людей. К консулу он вошел быстрым упругим шагом, и никто не поверил бы, что всего полчаса назад он едва мог говорить и двигаться.
— Добрый вечер, мой дорогой! — Навстречу из глубокого кожаного кресла поднялся тучный, уже начинающий седеть консул. — Наконец-то!
Колдуэлл крепко потряс руку полковника и даже слегка хлопнул его по локтю, стараясь создать дружескую атмосферу. Фондерат, ответно улыбаясь консулу, с изумлением увидел, что Колдуэлл не один. С ним был не кто иной, как новый начальник Анадырского уездного управления Громов, с которым он встречался как-то у Хорвата.
«Что он здесь делает?» — подозрительно подумал Фондерат и понял, что приглашение его к Колдуэллу связано с Громовым. Он любезно протянул ему руку:
— Очень рад вас видеть.
— Я также, — чуть приподнялся в кресле Громов. Лицо его было надменным, замкнутым и не располагающим к себе. Его крепкую фигуру тесно облегал наглухо застегнутый френч с коричневыми костяными пуговицами. Гладкая прическа казалась приклеенной к круглому черепу. Маленький рот был немного приоткрыт, словно Громов собирался что-то сказать. Колдуэлл внимательно следил за ними, делая вид, что всецело занят разливанием коньяка. Указывая на рюмки, он пригласил: