— Я живу на Тигровой улице, — сказала Нина Георгиевна.
Мандриков довел ее до Тигровой, взбегавшей на сопку. Отсюда был виден Амурский залив, по которому бродили шаланды рыбаков. Тянул бриз.
— Теперь наверх. Мой дом вон там, за углом, — указала Нина Георгиевна куда-то в конец улицы и потянула Мандрикова за локоть.
— Идемте!
Он осторожно, но решительно высвободил локоть, достал несколько иен из кармана и протянул их женщине:
— Возьмите. Спасибо за компанию. До свидания.
Он приподнял шляпу и пошел к обрывистому скалистому берегу Амурского залива.
Нина Георгиевна стояла с деньгами в руках и смотрела немигающими глазами в спину уходящего Мандрикова. Он ускорил шаг, но тут же остановился. «Мне же надо отдохнуть. У «Иллюзиона» меня будут ждать только под вечер. Где провести день? Идти к знакомым опасно». Он обернулся и увидел, как женщина медленно уходила.
— Нина Георгиевна, — позвал Михаил Сергеевич и быстро зашагал к ней.
Женщина остановилась. Она ждала Мандрикова и думала: «Кончил рисоваться. Ты такой же, как все». У нее разом изменилось лицо, и хотя она улыбалась Мандрикову, но в ее глазах была усталость, разочарование и покорность.
Михаил Сергеевич понял ее и сказал:
— Можно у вас отдохнуть?
— Да, да, — закивала Нина Георгиевна и добавила. — Ты будешь доволен.
Мандрикову было неприятно слушать женщину, но тут же он ее пожалел. Она привела его в двухкомнатную аккуратную квартиру. Сбросив шляпу, виновато призналась:
— Только у меня нет вина.
— Спать я хочу, — вместо ответа сказал Михаил Сергеевич. И опять это прозвучало у него как приказ.
— Сейчас. — Женщина быстро разобрала постель. — Ложитесь, я сейчас…
— Мне постелите вот здесь, на диване, — попросил Мандриков, не входя в спальню.
— А почему не на кровати?.. — удивилась Нина Георгиевна, но Мандриков покачал головой:
— Вы меня не поняли. И вам и мне надо отдохнуть. Мы оба устали. Мне будет удобно на диване. Дайте подушку и больше мне ничего не надо.
Женщина смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она ничего не понимала. Почему же этот человек отказывается от того, на что он имеет право. Ведь он так много израсходовал! И ей пришла мысль, от которой лицо вспыхнуло. Она тихо произнесла:
— Если вы опасаетесь… я… здорова…
— Я хочу у вас отдохнуть, только отдохнуть, — сказал он уже почти сердито. — Дайте мне подушку, и прошу вас не будить меня… Впрочем, сколько я могу здесь поспать?
— Сколько хотите, — пролепетала Нина Георгиевна.
— Вот и отлично, — кивнул Мандриков. — А теперь будем спать.
Через несколько минут женщина, лежа в своей широкой постели, с изумлением услышала из соседней комнаты храп. И, сама не зная почему, заплакала от нахлынувших на нее чувств, хороших, светлых, которые уже давно не приходили к ней.
Проснулся Михаил Сергеевич от звяканья ложек о фарфоровые чашки. В комнате пахло свежим кофе. Нина Георгиевна была в халате.
— Пожалуйста, выпейте чашку кофе!
— С удовольствием! Как хорошо вы придумали, — оценил Мандриков порыв благодарности своей случайной знакомой.
Пора было уходить. Мандриков встал из-за стола, взял на руку накидку, надел шляпу. Он протянул руку Нине Георгиевне:
— До свидания. Спасибо за гостеприимство.
— Если надо… приходите… пожалуйста, — сбиваясь, говорила женщина, провожая Мандрикова до порога.
Он вышел на залитую августовским солнцем улицу, оглянулся, достал из кармана очки с синими стеклами, надел их и торопливо зашагал в сторону Первой Речки. Можно было не спешить. До встречи у «Иллюзиона» было еще много времени.
…Этот солнечный жаркий день казался Мандрикову бесконечным. Он бродил по раскаленным, заполненным духотой улицам, отсиживался в китайских харчевнях, где до тошноты пахло горелым соевым маслом, а синеватый дымок, неподвижно висевший в воздухе, ел глаза, вызывал кашель. Заглянул Михаил Сергеевич и на Семеновский базар. Кричали продавцы у лотков и в лавчонках, расхваливая свой товар. Кореянки в белоснежных платьях безмолвно, с застывшими бронзовыми древними лицами стояли у широких корзин, полных красного перца и овощей. Звонко и весело предлагали торговцы свежую рыбу, черных, похожих на огурцы, трепангов, лежавших в мелких, наполненных водой корытцах, серых шелестящих чилимов, черепах и моллюсков в кадках… Шумел, гудел базар, и, казалось, здесь никому не было дела до войны, до интервентов, колчаковцев, до революции…
Мандриков вышел на берег Семеновского ковша, отгороженного от Амурского залива тонким усом насыпанного из камня брекватора[13]. В ковше было тесно от рыбацких шаланд, а впереди лежал Амурский залив. От его голубой глади веяло приятной, пахнущей водорослями прохладой. Мандриков жадно вдыхал запах моря, такой родной, близкий, что защемило сердце.
«Кончится война, и, когда здесь, на Дальнем Востоке, будет советская власть, пойду снова на корабль», — думал Мандриков, глядя на залив.
У самых ног, среди камней, обросших тонкой и шелковистой морской травой, ракушками, всхлипывала вода с зеленоватым отливом. Сквозь нее можно было видеть, как между камней пробегают маленькие крабы, серебристыми блестками мелькают рыбки. Жадно раскрыв створки, лежал черно-фиолетовый моллюск, и было видно, как от подводного течения колышется его нежная бледно-розовая мантия.
Белыми хлопьями взмывали чайки, снова садились на голубую воду, и в этот момент они очень походили на нежные цветы. Мандриков чувствовал себя необычно легко. Его оставила постоянная тревога, ощущение опасности. Мандриков следил за чайками, подняв к небу лицо. Он был сейчас такой же вольный и свободный. «Скоро, скоро придет время, — думал он, — когда все наши люди будут такими же свободными, как и эти чайки. Свобода! Что может быть дороже, чем свобода! Без нее нет настоящего человека».
Мандриков прикрыл глаза и прислушался, как в нем поднимались ненависть и новые силы. Он обернулся к городу, изнывающему под знойным солнцем. Как красив Владивосток! И вот улицы этого русского города сейчас топчут башмаки интервентов, колчаковцев, которые забыли о том, что они русские. Мандриков надел темные очки, и все потемнело, стало однотонным, мрачным. Он невольно подумал: «Вот истинный цвет города и его жизни сейчас». Забыв о море, Михаил Сергеевич зашагал по брекватору к берегу. Погруженный в свои думы, он миновал базар и направился на Первую Речку по переулкам и многолюдным улицам. Со стороны он выглядел очень спешащим деловым человеком, каких было много в те годы во Владивостоке. Их звали коммерсантами, хотя дела их больше походили на обыкновенное жульничество.
К «Иллюзиону» Михаил Сергеевич подошел, когда начало темнеть. Мандриков остановился у витрины. Женщина на афише уже успела пожелтеть, как и пальмовая ветвь в ее руках.
— Сергеич, — услышал Мандриков. Он обернулся и увидел Новикова.
— Жив! — Мандриков обнял рабочего, прижал к себе. Тот добродушно ворчал:
— Тише, медведь. Раздавишь. Пошли!
— Что же вчера с тобой случилось? Ждал, ждал…
— Потом, — отмахнулся тот и повел Мандрикова к домику у мельницы. На условный стук им сразу же открыли дверь. Товарищ Роман был здесь. Он только что пришел и сейчас вместе с Берзиным пил чай.
— Как раз вовремя, — приветствовал он. — Ну, здравствуй, Михаил Сергеевич. Соскучился по тебе, — Роман поднялся навстречу.
Мандриков улыбнулся, счастливый, что снова среди своих, что кончилось его затворничество. Он забыл гневные фразы, которые приготовил для комитета. Берзин невозмутимо продолжал прихлебывать чай, словно в комнате ничего не происходило.
Роман с улыбкой сказал:
— Знакомьтесь, товарищи, и получше.
Берзин встал, протянул руку Мандрикову. Они обменялись крепким рукопожатием, не зная еще, что им с этой минуты предстоит вместе жить и бороться.
Глава четвертая
— Ох, господи, прости раба твоего. — Агафопод, лежа на спине, краем глаза следил за матушкой, Это был вопль жаждущего о глотке, но не воды, а водки. — Ох, грехи наши тяжкие.
Матушка делала вид, что не слышит, и с грохотом передвигала чугуны и кастрюли.
«В гневе великом благоверная». Священник вздохнул. По стуку кастрюль он понял, что облегчения от благоверной ждать не приходится.
Он шумно вздохнул и прикрыл глаза. Голова была тяжела и гудела как басовитый колокол. Накануне у чуванца-охотника Ефима Шарыпова он святил новый дом. Шарыпиха, ходившая на седьмом месяце, угощала таким пойлом, что отбило всю память. «На ядовитых грибах настояла, дьяволица», — думал Агафопод. Вставать, однако, надо было. Жажда похмелиться была настолько сильной, что Агафопод, превозмогая боль во всем теле и тошноту, поднялся и сел на кровати. Она заскрипела под семипудовой тяжестью. Агафопод тряхнул взлохмаченной головой:
— Бр-р-р…
Матушка, под стать Агафоподу, такая же дородная и густоволосая, стояла у печи, держа на весу ухват. Ее круглое, заплывшее жиром сонное лицо ничего не выражало, но маленькие глазки злобно сверлили Агафопода.
— Очухался, изверг, мучитель мой! В каком виде приполз вчера, бесстыжий, забыл о сане совсем, греховодный!
Агафопод болезненно покривился. Не было для него более худшего и невыносимого, чем эти причитания матушки. Они выматывали душу. В такие минуты Агафопод старался отвлечься и не слышать жужжащего голоса матушки. Сейчас он думал о своей жалкой доле. Когда учился в семинарии, Агафоподу Спицыну предрекали большую будущность. Его голос, внешность, обаяние являлись тому залогом, но склонность к бражничеству, к любовным утехам, к буянству привела его на Чукотку. Жизнь не удалась, а после сорока уже нечего пытаться ее изменить. Матушка с силой хватила ухватом об пол. Агафопод вздохнул и испуганно вздрогнул.
— Слышь, черт патлатый! Неси дров!
Агафопод торопливо направился к двери. Он в трезвом состоянии побаивался матушки. Недаром же ее нарекли Марией