— Он уже перестал считать, сколько раз его таскали в глухую комнату пыток. Да и нужно ли было считать? Главное — молчать, молчать… И когда после полуночи вновь с противным скрежетом отворили железную дверь камеры, Антон, как обычно, весь ушел в себя. После окрика он с трудом поднялся с мешковины, на которой лежал, и, покачиваясь от слабости, двинулся к двери. Переступив порог, он чуть не упал. Яркий свет лампочки ударил в глаза так сильно, что он зажмурился и неверно ступил. Его подхватил под руку солдат и шепнул:
— Держись. Немного осталось. Ну…
Антон сначала не понял, о чем говорит солдат, но когда его провели мимо комнаты, где допрашивали, по лестнице вывели во двор, Антон понял, что значили слова: «Немного осталось»…
Это конец. Но мысль о смерти не взволновала его. Антон глубоко дышал. Свежий воздух ночи казался необычайно вкусным, кружил голову. Лениво моросил мелкий дождичек. Он приятно охлаждал пылавшее истерзанное тело. Антон подставил лицо и с наслаждением чувствовал на нем капли прохладной воды.
Вымощенный булыжником двор окружали высокие стены домов. Только в одном были освещены окна, и из них падали желтые квадраты света на небольшую кучку людей, сбившуюся в центре двора. К ней подвели Антона. Он увидел таких же, как сам, измученных людей. Они все были полураздеты. Одежда изорвана. Люди стояли молча. В этом молчании Антон почувствовал огромную несгибаемую силу.
Он подошел к крайнему и стал так близко, что коснулся его локтя. Тот тихо охнул. Антон увидел, что рука соседа висит как плеть. Она была перебита. Вокруг суетились офицеры и солдаты. Одни из арестованных не обращали на них внимания, другие настороженно следили. Наконец арестованных пересчитали и, окружив цепочкой конвоиров, повели к распахнувшимся воротам. Около них стоял в плаще офицер. Он громко, чтобы слышали арестованные, приказал начальнику охраны:
— При малейшей попытке к бегству — расстреливать.
По голосу Антон узнал офицера. Это был Фондерат, который пытал его. Мохова охватила такая ненависть, что он подался вперед. Сосед задержал его:
— Спокойно… Пришьют…
Антон с трудом перевел дыхание. Ему не хватало воздуха. От охватившей ненависти он нервно раскрывал рот. Арестованных гнали по темному переулку. Дождь не переставал. Антон шел босиком. Сапоги с него содрали в первый же день ареста, и сейчас он Ступал голыми кровоточащими ступнями по неровным камням мостовой. Каждый шаг давался с трудом. Боль от ран пронизывала тело. Дорога казалась ему необычайно долгой. Арестованных по закоулкам привели на станцию и на дальнем пути прикладами загнали в пустой товарный вагон. Антон опустился на пол, прислонившись к стенке вагона.
Когда дверь с грохотом захлопнулась и в вагоне Стало темно, арестованные заговорили, заволновались: куда повезут?
— На Седанку нас везут, — раздался в темноте чей-то суровый голос. — А оттуда на Коврижку. Чего тут гадать!
В вагоне стало тихо. Было слышно, как по крыше барабанит дождь, натруженно на путях дышат паровозы, где-то переговариваются люди… Вот затрубил в рожок сцепщик. Тишина стала словно осязаемой. Люди были придавлены обрушившейся на них правдой. Их везут на расстрел, везут, чтобы отнять жизнь. Коврижка у колчаковцев — излюбленное место расстрелов. Почему они облюбовали этот каменистый Островок в центре Амурского залива — сказать никто не мог. Доставлять на остров смертников было неудобно. Поездом везли до пригородной станции Седанка, а затем на катере до острова. Море часто выбрасывало трупы, но это не смущало палачей.
Антона не пугала смерть. Его тревожила мысль: «Почему он колчаковцам больше не нужен? Неужели они все узнали и арестовали Новикова и Наташу?..» Мохов представил себе Наташу в руках колчаковских истязателей, и ему стало страшно за любимую. Он не смог сдержать стона. Кто-то наклонился над ним:
— Что с тобой, товарищ?
— Ничего, ничего… — Антон уткнулся лицом в колени и неожиданно для себя заплакал.
Прицепили паровоз и пассажирский вагон. Через полчаса поезд мчался во мраке сквозь дождь. Колеса стучали на стыках рельс, как будто выговаривая: скоро конец, скоро конец…
Кто-то, отыскав в стенке вагона щель, непрерывно сообщал:
— Проехали Первую Речку… проехали шестой километр… Проехали Вторую Речку… проехали Бойню…
Путь к смерти быстро сокращался, но люди не хотели, не могли это принять, с этим согласиться. Они не могли представить себя мертвыми и даже сейчас вершит в жизнь. Едва поезд миновал Бойню, как паровоз неожиданно резко затормозил, завизжали, завыли застопоренные колеса. Толчок был настолько сильный, что арестованных бросило друг на друга. Послышались стоны. Суматоху еще больше увеличивала темнота.
За стенками вагонов послышались выстрелы и крики. Около вагонов забегали люди. Арестованные притихли, прислушиваясь, Перестрелка усиливалась. Кто-то из арестованных крикнул:
— Ложись!
Все бросились на пол. Прижались друг к другу.
— Наши. Нас спасают! — закричал неожиданно сосед Антона, и все подхватили:
— Нас, нас спасают!
Трещали выстрелы. Бухнул один гранатный разрыв, за ним второй, третий… Кто-то застонал протяжно и с руганью. На секунду все стихло. В этот же момент открылась дверь вагона. Пахнуло дождем и мокрым лесом.
— Выходи! Быстро! Скорее! — кричали какие-то люди у вагона.
Арестованные бросились к двери и спрыгивали вниз, падали, вскакивали и бежали к лесу. Вокруг трещали выстрелы, кричали люди. Антон, спрыгнув почти последним, мельком увидел, как в окнах пассажирского вагона вспыхивают огоньки. Это стреляла колчаковская охрана. Такие же огоньки появлялись и исчезали у кювета и около леса, начинавшегося за ним. Антон видел перед собой спины бежавших к лесу людей и ринулся за ними. Он съехал по мокрому песку насыпи, перемахнул через кювет и бросился под спасительную защиту деревьев, в мокрую темноту леса, наполненного шорохом дождя и эхом перестрелки.
Мохов бежал по лесу, натыкаясь на кусты, обдававшие его брызгами, на мокрые стволы деревьев. В ногу впился сучок, Антон, вскрикнув, упал. Над ним склонилось двое:
— Ты что? Ранен?
— Нет, ноги, — с усилием проговорил Антон. — Не могу идти.
Антона подняли сильные руки, осторожно понесли… Он хотел сказать людям что-то большое, взволнованное, идущее от сердца, но у него только дрогнули губы, и из глаз на мокрое лицо скользнули слезинки…
Мандриков не сводил оживленных глаз с товарищей, сидевших за столом, на белой скатерти которого стоял поющий самовар. Пришел конец его затворничеству и безделью. Он снова будет работать, бороться. Интересно, какое поручение от подпольного комитета партии он получит, куда пошлют? Мандрикову не терпелось заговорить о деле, высказать свою обиду на то, что его так долго, как он говорил себе, «мариновали». Присутствие Берзина сдерживало его. Мельком поглядывая на спокойное, немного замкнутое бледно-серое лицо Августа, на его крутой лоб и тщательно зачесанные назад светлые, отливающие желтизной длинные волосы, он старался угадать: кто же этот товарищ? По жестам, выправке Михаил Сергеевич в нем безошибочно определил военного, по выговору — латыша.
Товарищ Роман налил из самовара стакан чаю, подвинул его Мандрикову и с легкой улыбкой сказал:
— Клади больше сахару, и чай станет таким же сладким, как вино в «Золотом роге».
— Знаете? — лицо Мандрикова порозовело, и он обиженно произнес: — Другого выхода не было, вот и пришлось кутнуть. Но, надеюсь, я сюда приглашен не на стакан чаю с бубликами.
— Они же свежие, теплые, — Роман разрезал бублик на две половинки и стал намазывать маслом. — А ты, Михаил Сергеевич, все-таки поступил опрометчиво, пойдя в ресторан. Наш товарищ тебя видел и готов был прийти на помощь. Только на рассвете ушел, когда убедился, что ты в безопасности.
Мандриков покраснел еще гуще.
— Не подумайте, что я… — Мандриков вдруг невольно почувствовал, что он не столько хочет оправдать тебя, сколько защитить эту женщину, и остановился.
— Я знаю, о чем ты хочешь сказать, — Роман воспользовался его замешательством. — Не надо. Я верю, — и, изменив тон, заговорил строже: — Нет, не на стакан чаю мы пригласили тебя, Михаил Сергеевич. Хотя и приятно вот так посидеть за столом.
— Не хочу я спокойствия, — не сдержался Мандриков. — Отдохнул на сто лет вперед! Почему вы меня прячете, как какую-то принцессу от дурного взгляда. Я требую настоящего дела. Или здесь, во Владивостоке, или пошлите в тайгу, к Лазо!
— И здесь не оставим, и в тайгу не пошлем. — Роман словно не замечал горячности Мандрикова и неторопливо помешивал ложечкой в стакане.
— А куда же? — воскликнул Мандриков, на которого внимательно и изучающе смотрел Берзин.
— Поедешь вместе с Августом Мартыновичем, нет, теперь он Дмитрий Мартынович, — в Анадырский уезд.
Мандриков и Берзин с удивлением смотрели на Романа. Новиков кивал, подтверждая, что они не ослышались и правильно поняли представителя комитета партии.
— Куда? — почему-то тихо переспросил Мандриков.
— В Ново-Мариинск, — тем же тоном пояснил Роман. — На Чукотку.
— Это что же, — Мандриков резко отодвинул стакан. — Выходит, я тут не нужен, или опасаетесь, что не смогу выполнять задания? Отсылаете в тихое место, подальше от дела? От волнения у Михаила Сергеевича прерывался голос. Берзин же после секундного замешательства вновь занялся чаем, и по его непроницаемому лицу трудно было догадаться, как он принял эту весть. Слишком она была неожиданной.
«Зачем в Анадырский уезд, — размышлял Берзин, — что там делать? Борьба же идет здесь, а не на краю света. Какая цель поездки вместе с Мандриковым? А он, кажется, вспыльчивый, с самомнением. Как с ним сработаемся? Но раз надо — будем».
Товарищу Роману не понравилось, как было принято его сообщение, и он строго заговорил, больше обращаясь к Мандрикову:
— Не кипятись раньше времени. Подпольный Приморский комитет партии решил послать вас в Анадырский уезд! Причин для этого много. Там, на Крайнем Северо-Востоке, нет коммунистической организации. Орудуют купцы и спекулянты. Они вместе с иностранными компаниями грабят местных жителей, вывозят пушнину. Анадырский уезд близок к Аляске и возможно, что американцы и японцы вместе с колчаковцами попытаются создать для себя там плацдарм. Это очень опасно! Вспомните, сколько было попыток оторвать Камчатку от России, сделать ее «автономной»! Для кого? Для тех же японцев и американцев!