но, но тихих, пугливых мало, больше злых, хмурых, готовых все снести к чертовой матери, только бы легче жилось. Да не знают, как это сделать, и побаиваются громко о своей подлой жизни сказать. Все помнят страшную смерть забойщика Варавина. Когда пришла весть об Октябрьском перевороте, Варавин, мужик спокойный, работящий, призвал шахтеров свою власть рабочую установить в Ново-Мариинске, своего брата-шахтера в уездное управление посадить. Кто-то донес на него купцам и рыбопромышленникам.
Ночью Савелия взяли и увели. А утром на берегу лимана собаки растаскивали куски изрубленного тела Варавина…
Булат сильно затянулся, вспомнил, как посуровели лица шахтеров при вести о смерти Савелия. Нет, не забыли и не простят этого шахтеры. Не притихли они, а стали осторожнее, друг к другу зорче присматриваются. Знают, что есть среди них лизоблюды. Такие продадут за полушку. Александр сплюнул. Если бы знал он, кто предал Савелия, своими бы руками задушил. Булат даже пошевелил пальцами, сжал их в кулаки и тут же тряхнул головой. Нет, на самочинную расправу он не пойдет. Убийц надо судить. Давно погасла трубка Булата, а он все посасывал ее мундштук, и, когда во рту стало нестерпимо горько, он остановился, осмотрелся и, сойдя с тропинки, нагнулся, сгреб полную пригоршню золотистой морошки и с наслаждением глотал холодные терпкие ягоды. От оскомины заныли зубы, свело скулы. Булат вернулся на тропинку. Впереди показались копи. Полуземлянки-бараки — жилища шахтеров — в беспорядке разбежались по косогору.
Несколько лет назад на этих невысоких холмах, на левом берегу лимана, было безлюдно. Но вот однажды сюда из Анадыря пришли три брата — кавказские шахтеры. Родину они покинули в надежде найти счастье на Аляске и, не найдя его, перебрались в Ново-Мариинск. Вернуться на Кавказ не смогли. Не в пример другим, не стали они долбить мерзлую землю в надежде напасть на золотую жилу и разом разбогатеть, не пошли в работники к местным богатеям, не стали выманивать за гроши мех у охотников… Своим шахтерским глазом заметили приметы, которые говорили, что в этой земле лежит уголь. В разных местах копали землю братья, и всякий раз их поднимали на смех. Не любит горец, когда над ним смеются, — горят глаза, дрожат крылья носа, крепче сжимает рука заступ. Вот-вот замахнется им. Братья сдерживались, только изредка бросали презрительно:
— Зачем смеешься? Дурная голова — умное дело не знает. Отойди!
Не только для себя старались братья. Видели они, как мучились без достатка топлива анадырские жители. Как дорого платили за уголь, который привозили на пароходах из Владивостока. И нашли. На левом берегу лимана они заложили первую шахту, похожую на звериную нору. Много ли кайлом да лопатой сделаешь? Так родились копи, к которым сейчас шел Александр Булат и на которых шахтеров уже сотня человек. Разные люди, у каждого своя судьба, о которой не всегда услышишь правду. Жизнь, согнавшая их сюда, научила бояться друг друга. Шахтеры плечом к плечу рубили уголь, дышали одним пыльным воздухом, ели за одним грубосколоченным столом, спали рядом на нарах, покрытых тряпьем, и все же почти каждый скрывал свои мысли, свое прошлое. Но каждый знал, что соседа, как и его, сюда, под холодное небо, на суровую землю пригнала неласковая рука судьбы. Не было таких, кто пришел бы сюда по доброй воле. Здесь были те, кто бежал от несправедливости, от голода, обиды и неутоленной жажды справедливости.
Но были у Александра Булата и друзья, с которыми его крепко связала мечта о новой жизни. Они нашли дорогу друг к другу, и теперь ничто не могло их разлучить. Вот и барак. Маленькие оконца, затянутые моржовыми пузырями, слабо желтели. Где-то плаксиво пиликала гармошка, под которую пьяный простуженный голос тоскливо выводил что-то неразборчивое. Булат открыл низенькую дверь и, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вошел в барак. В лицо ударил густой, спертый воздух, насыщенный испарениями давно не мытых человеческих тел, вареной рыбы, сохнущего у печки мокрого тряпья. После свежего воздуха, запаха моря у Александра захватило дыхание. Он помедлил закрыть дверь. Из глубины барака зло закричали:
— Чего застрял в дверях, как рыбья кость в глотке? Захлопывай, сукин ты сын!
Булат прикрыл дверь, осмотрел барак. Низкий, длинный, он был наполнен каким-то густым туманом, в котором слабыми огоньками мерцали керосиновые лампы с закопченными стеклами или без них. На нарах сидели и лежали шахтеры. Некоторые, сгрудившись у огня, шлепали картами, сопровождая каждый ход руганью. Другие занимались штопкой одежды, ремонтировали обувь. Лица рассмотреть было невозможно. Лоснились желто-медные щеки, лбы. Заросшие, с всклокоченными волосами, головы шахтеров казались мрачно-зловещими.
Булат подошел к нарам, на которых в бреду метался человек. Около него сидело двое; один из них пытался напоить больного из кружки и терпеливо уговаривал его:
— Ну, дружок, ну глотни чуточку, легче станет.
— Ты, что ли, Мефодий? — по голосу Булат узнал шахтера с кружкой.
— А, Булат, — поднял Галицкий голову и блеснул зубами.
— В этой тьме первозданный Адам Еву бы не узнал.
— Как Семен? — наклонился Булат над бредившим, попытался рассмотреть его заросшее лицо. Глаза его были закрыты.
— Плох, — ответил Галицкий. — Горяч, как котел над костром. Вот никак не могу напоить отваром из каких-то трав.
— Откуда взял?
— Евтуги сварил, говорит, что поможет, — указал Галицкий на сидевшего рядом человека, одного из немногих чукчей, работавших на шахте.
— Семена добрые духи берегут, — сказал Евтуги.
Александр похлопал чукчу по плечу:
— Помоги, помоги, Евтуги.
Тот закивал и что-то начал нашептывать, уговаривая внешние силы не сердиться на русского и помочь ему быстрее выздороветь. Второй день бредит Гринчук. Он попал под обвал, и товарищи едва его вытащили из забоя. Евтуги уговаривал духов скорее вылечить Семена, потому что он из тех русских, которые не обижают чукчей. Они сами все равно как оленные чукчи, оставшиеся без оленей. Таким стал и сам Евтуги. У него было небольшое стадо, с которым он кочевал по тундре, но чем-то разгневал духов. На стадо напала волчья стая, а оставшихся оленей унесла неизвестная болезнь. Евтуги прибрел с женой и дочерью в Ново-Мариинск. Он был здоров и думал, что сможет прокормить семью около русских. Но жену и дочь заманили на свой корабль какие-то моряки и увезли. Так они и не вернулись. Евтуги многие годы ждал их, от горя не находил себе места. Чтобы не умереть с голоду, рылся в мусорных кучах. За этим и застал его Семен Гринчук. Евтуги хорошо помнит тот холодный день, когда на лимане ломался лед. На Евтуги была рваная кухлянка. Он только раскопал сырые рыбьи головы и начал их грызть, как его окликнули:
— Не ешь такую мерзость!
Евтуги поднял глаза и увидел стоявшего над ним человека. Его глаза сердито уставились на Евтуги. Половина лица скрывалась за черной бородой. Евтуги испуганно попятился, но человек схватил его за плечо, вырвал из рук Евтуги рыбьи головы и швырнул их в сторону. Евтуги совсем перепугался и беспрекословно подчинился человеку, который привел его в одну из харчевен и накормил там строганиной и пельменями, напоил чаем. Евтуги стал как пьяный от еды и плохо соображал, куда его ведет Семен. Так звали нового и доброго знакомого. А Гринчук привел его на шахту. Так Евтуги сделался шахтером. Он благодарен и Семену и его товарищам, которые относятся к нему, как к равному, хотя он уже стар и работает хуже других.
Евтуги стал быстрее заклинать духов помочь Семену. Булат положил ладонь на лоб Гринчука и ощутил большой жар. Тревога за товарища охватила его. Он взял из рук Галицкого кружку с отваром.
— Давай-ка я тебе помогу!
Они приподняли Семена и с трудом напоили его. Уложив больного и поправив на нем старое солдатское одеяло, Булат осторожно погладил его густые, жесткие от угольной пыли волосы:
— Поправляйся, Семен!
— Поправится. — Галицкий кивнул на могучую фигуру больного. — Поправится и снова полезет вперед, чтобы ему на голову опять пятипудовая глыба ухнула. Такой, как Гринчук, умнее не станет. Уж очень задирист в работе. Некуда силу бугаю девать.
Булат посмотрел в глубь барака:
— Где Бучек?
— Тут, где ему быть? — Галицкий поставил у изголовья больного кружку, легко поднялся и тихо спросил Булата:
— Новости какие есть? Чего Фесенко звал?
Булат кивнул.
— Есть. Так где же Бучек?
Галицкий не успел ответить. Среди картежников завязалась драка. Послышались удары. По стенам заметались уродливые тени, но никто не обращал на дерущихся внимания, как не обращают внимания на давно привычное, обыденное. Булат шагнул вперед:
— Не тех бьете, дурачье!
Драчуны неожиданно стихли и расступились. Между ними стоял маленький лысый человек.
— Вон Бучек, — усмехнулся Галицкий. — Он всегда на своем месте.
В бараке стало тихо. Все прислушивались к негромкому голосу Бучека.
— Мало, что ли, обушком в забое намахались? — говорил Бучек спокойно. — Поразмяться захотели? Эх вы, поберегли бы силенку для доброго дела!
— Какого это доброго дела? — с острым любопытством спросил шахтер, державший в руках развернутые веером карты. Он не принимал участия в драке и сейчас стоял около лампы. Она освещала его полное лицо с пышными усами и чисто выбритым подбородком. Суконная рубашка с аккуратно пришитыми заплатами ладно сидела на нем.
— Ты лучше всех в очко режешься, Малинкин, — ответил Бучек, — значит, ты умнее, сообразительнее, вот и догадайся сам, о каком добром деле я говорю.
— Нет, ты скажи, — вмешался взлохмаченный шахтер с расцарапанной щекой и разорванной на плече рубашкой. Он шумно дышал и с трудом выговаривал слова. — Нечего тут загадки загадывать!
Бучек оглядел барак. В этом маленьком человеке с корявым лицом и рыжеватой бороденкой была особенная сила, которая заставляла шахтеров слушать его. Никто бы, пожалуй, не смог сказать, когда Бучек стал самым уважаемым человеком среди шахтеров, но так повелось с его первого появления на шахте. Теперь его мнение и слово пользовались уважением и вниманием. Василий никогда не повышал голоса, говорил рассудительно, но с такой глубокой убежденностью, что трудно было встретить человека, который бы ей не поддался. Вот и сейчас все внимательно слушали забойщика. Он указал рукой на разорванную рубашку шахтера: