Он передвинул своего ферзя и сказал:
— Шах королю!
— Поймал-таки, — крутнул головой Игнат, который увлекся игрой. — А я-то тебе приготовил сюрприз, да опоздал. Сдаюсь!
Куркутский взял фигуру коня и, внимательно рассматривая ее, рассказал Фесенко о своих сомнениях, думах. Игнат от неожиданной откровенности учителя растерялся и не знал, что ответить, но все же попытался:
— Надо рассказать о Ленине, ну и… — Игнат запнулся, чувствуя свою беспомощность, и пообещал: — Я спрошу у товарищей…
— Хорошо, — Куркутский стал расставлять фигуры для новой партии. — Я буду ждать, и скажи своим товарищам, что я с вами.
— Молодец, — просиял Игнат. — Давно бы так!
Возвращался Фесенко домой поздно. Он жил вместе с семьей Титовых в домике около радиостанции. Шумел лиман, дул холодный осенний ветер. Проходя мимо дома Биричей с ярко освещенными окнами, он услышал залихватскую песню. Бездушный граммофонный женский голос верещал:
Гай-да тройка, снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Веселье в доме коммерсанта было в самом разгаре. Старый Бирич щедро угощал Москвина и Перепечко. Он непрерывно подливал им в бокалы ром, в то же время зорко следил за своим сыном. Едва Трифон брался за рюмку, как отец, сидевший рядом, толкал его ногой и строгим взглядом приказывал не пить.
За ними с насмешкой наблюдала Елена Дмитриевна. Ее зеленые глаза были полны презрения и скуки. Облокотившись о стол, она лениво бросала куски ветчины Блэку, сидевшему у ее ног. Собака щелкала большими челюстями с металлическим звуком, словно захлопывала капкан. При этом Москвин, у которого голова все больше и больше свешивалась на грудь, вздрагивал, открывал полусонные глаза и брался за бокал:
— За ваше… наше здоровье.
— Ур-ра! — громко рявкал Перепечко и, расплескивая вино, начинал дирижировать полной рюмкой, подпевать граммофону:
Светит месяц серебристый.
Мчится парочка вдвоем.
Он потянулся к Елене Дмитриевне и, заговорщически подмигивая, заговорил пьяным громким шепотом:
— Нам бы с вами тройку, Елена Дмитриевна. Да нет ее здесь. Собаки, нарты… Мороз есть… Месяц есть… а тройки нет. Парочка есть. Вы с Трифоном Павловичем… Вот он, счастливец…
Перепечко медленно повернулся и ткнул в него пальцем:
— Пей, Трифон, за жену свою красавицу… ур-ра!
Взгляды Елены Дмитриевны и Трифона встретились: холодный, снисходительно-презрительный — у нее и просительный, умоляющий — у Трифона… Молодой Бирич залюбовался женой. Какая она необычная… Вызывающая красота, рыжеватые брови и зеленые глаза, фигура, затянутая в муаровое вечернее платье. Она его жена и в то же время чужая. Как, почему он потерял ее? Да ее ли одну? Он все потерял, как и Перепечко. У того большевики забрали поместье отца, у него же ничего, так почему же он чувствует себя опустошенным, никчемным человеком, у которого нет ничего и никакой цели?.. Почему? Отец виноват! Трифон искоса взглянул на занятого едой отца, на его крупное спокойное лицо и почувствовал себя таким маленьким, ничтожным. Где-то в глубине шевельнулась обида на отца. По его настоянию он снял погоны, приехал в Ново-Мариинск, привез с собой Елену, думал, что будет счастлив…
Не обращая внимания на предостерегающее покашливание отца, Трифон залпом опорожнил рюмку. Только это и осталось в жизни. Нет! Надо стать богатым, самостоятельным, тогда и Елена будет уважать. Уехать с ней в Америку, в Австралию…
— Больше не пей, — тихо, но строго сказал отец. — Ты мне нужен сегодня трезвый.
— Хорошо, — Трифон покорно отодвинул от себя рюмку. «Что же отцу нужно?» Еще в управлении приглашение в дом Москвина показалось ему неслучайным.
Москвина избрали в управление, когда Бирич был в Гижиге на ярмарке. Москвин был ставленником рыбопромышленника Грушецкого, который сейчас в Японии, и других купцов, конкурировавших с Биричем. Как-то Бирич попросил Москвина изъять из дел управления документы, по которым можно было определить, сколько он забрал из государственных складов товаров, и его задолженность по налогу. Москвин отказался, сославшись на то, что этот вопрос он не может сам решить. Бирич больше не настаивал, но затаил в душе обиду и месть. Сейчас же, накануне прибытия колчаковского уполномоченного, над Биричем, как он думал, нависла опасность. Громов мог проверить документы, и Биричу пришлось бы много платить.
Елена Дмитриевна с начала вечера следила за отцом и сыном. Она догадывалась о каком-то их заговоре и с интересом ждала развязки. Все-таки это было развлечение. Перепечко, обняв голову руками, заснул. Москвин же еще бодрствовал, хотя и клевал носом. Бирич снова налил ему рому.
— Ну, по последней.
— Нет, не хочу. — Москвин отстранил рюмку. — Спасибо… домой пора.
Он поднялся, и, несмотря на уговоры хозяина, качаясь, вышел в коридор и натянул меховую куртку. Оделись и Биричи. Павел Георгиевич сказал Елене Дмитриевне:
— Мы проводим господина Москвина.
Она ничего не ответила. Мужчины вышли. Елена Дмитриевна вернулась в столовую, налила рюмку коньяку, неторопливо выпила. Потом, надев пальто, бесшумно выскользнула из дому.
Ночь лежала над Ново-Мариинском осенняя, холодная. Молодая луна купалась в темных облаках, то прячась, то выныривая и бросая неживой металлический свет на приземистые домики, темную ленту речки Казачки, на гудевший лиман. Поселок спал. Было пустынно. Елена Дмитриевна всматривалась в темноту. Куда же могли пойти Баричи с Москвиным? Председатель поселкового управления жил через три дома от Биричей. Но в этой стороне их не было видно. Елена Дмитриевна направилась к зданию управления. Только туда они могли пойти. Елена Дмитриевна не ошиблась. Пройдя несколько шагов, она заметила три темные фигуры. Прижавшись к стене ближнего дома, Елена Дмитриевна вслушивалась. Сквозь ветер и хул лимана до нее доносились голоса. Москвин что-то бубнил однообразно. Наконец молодая женщина уловила несколько слов:
— Не могу… Нет… Нет…
Старый Бирич на чем-то настаивал, а ее муж молчал. Спор длился долго. Елену Дмитриевну охватил озноб, она сердито подумала: «Болтают, как старые бабы» — и собралась возвращаться домой, Но в это время Трифон Бирич, не принимавший участия в споре, высоко вскинул руку и ударил Москвина чем-то по голове. Тот качнулся и беззвучно рухнул на землю. Елена Дмитриевна испугалась. Она с интересом следила за происходящим. Синевато-белый свет луны заливал людей.
Старый Бирич наклонился над Москвиным, пошарил по его карманам и быстро направился к зданию управления, а Трифон оттянул Москвина к стене пустого склада и остался около него.
Бирич, подойдя к зданию уездного правления, открыл замок ключами, которые нашел у Москвина, и вошел в помещение. Света ему не требовалось. Он хорошо знал, где лежат папки с бумагами…
…Через полчаса Павел Георгиевич вышел из управления, аккуратно закрыл замок, вернулся к сыну и вложил ключи в карман Москвина. Коротко спросил:
— Тихо?
Сын только кивнул в ответ на вопрос отца и добавил:
— Он мертв…
— Чем же ты его так? — Бирич оглянулся. Его с момента выхода из квартиры не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает. Но старый коммерсант ничего не заметил подозрительного.
— Браунингом, — деловито и равнодушно объяснил Трифон.
— Ладно, — оборвал сына Бирич. — Стащим его в Казачку. Поднимай.
Елена Дмитриевна видела, как они вошли на мост и сбросили труп в темную воду. Послышался всплеск, и с моста бегом бросились две фигуры.
Елена Дмитриевна вернулась домой со странным чувством. Она не была потрясена увиденным, и у нее Биричи не вызывали негодования или отвращения. Нет. Ею все сильнее овладевало какое-то новое, острое, волнующее чувство. Она с нетерпением ждала возвращения Трифона и отца, чтобы посмотреть на них, почувствовать рядом людей, которые только что совершили преступление, убили человека и сбросили его труп в реку.
Отец и сын вошли в столовую, даже не вымыв рук. Биричи были прежними, и ничто в них не изменилось. Павел Георгиевич, наливая ром в бокалы, спросил:
— Перепечко не просыпался?
— Нет. — Елена Дмитриевна почесывала за ушами жмурящегося Блэка и, стараясь казаться равнодушной, спросила: — Проводили Москвина?
— Немного. Неисправимый пьяница, — берясь за бокал, поморщился Бирич. Он выпил ром и сказал:
— Ну, спокойной ночи…
Утром по Ново-Мариинску разнесся слух, что пьяный Москвин утонул в Казачке. Его труп выкинуло на косу у самого устья реки. При осмотре у Москвина были найдены деньги и ключи. Ни у кого не возникло подозрения об убийстве.
«Томск» шел на Север. Почти каждый вечер, когда темнота и прохладный ветер загоняли пассажиров в теплые каюты, поднимались наверх Мандриков и его друзья. Они с удовольствием прогуливались по палубе, разминая ноги, дыша полной грудью свежим морским воздухом. В каюте донимала жара: кочегарка оказалась совсем рядом, переборка накалялась так, что к ней нельзя было прикоснуться ладонью.
В этот вечер «Томск» шел в тумане. Чуть покачивало. Берзин, плохо переносивший морское путешествие, остался внизу, а Мандриков и Новиков прогуливались, подняв воротники своих пальто. Николай Федорович, с удовольствием чувствуя под собой плавно ходившую палубу, был оживлен. За дни плавания его настроение улучшилось, и он стал выглядеть лучше. Попыхивая трубкой, Новиков говорил Мандрикову:
— С морем можно сдружиться, как с человеком. Оно ведь живое. Слышишь, как оно разговаривает, а?
Мандриков невольно прислушался. Моря не было видно. Только у самых бортов, в свете, падавшем из иллюминаторов, блестела стремительно несущаяся, всклокоченная вода, покрытая живым кружевом пены. Море говорило десятками голосов, рокотало, смеялось, пело, плакало, шепталось, угрожающе било о борта.
Мандриков опять почувствовал себя моряком. Он вспомнил службу на миноносце, походы на Балтике, стоянки в Гельсингфорсе, Осло… Какими далекими кажутся те годы, а прошло не так уж много лет. Но каких лет! Полных борьбы, напряжения. И вот новый рейс. Мандриков подумал о предстоящей работе на Чукотке. Несмотря на подробные беседы с товарищами из подпольного комитета партии, он все же еще не достаточно ясно представлял, как возьмется за дело. «Кончик нужен, кончик, — думал он, — тогда и вся веревочка вытянется. Надо найти хотя бы одного верного человека. Вся надежда на Новикова. Надо разыскать его знакомых. Да живы ли они?»