В сердце пустота. Одиночество. Елена любит…
— А не переброситься ли нам в картишки, господа? — предложил Бирич. По маленькой.
— Охотно. — потер руки Суздалев. — У меня такое предчувствие, что сегодня фортуна будет на моей стороне.
— Это мы посмотрим, — поднялся из-за стола Толстихин.
Задвигали стульями и перешли к карточному столу. Струков не принимал участия в игре. Он лениво следил за картами и прикидывал, как бы он поступил на месте того или иного игрока, Конечно, он не стал бы так блефовать, как Громов. Это безнадежно. Так и есть — опять Громов проиграл. Ему буквально не везло, зато банк за банком срывал старый Бирич. Он был в ударе.
— Не надоело смотреть? — подошел к Струкову мрачный Трифон. — По единой не согласитесь? — он кивнул в сторону выпивки. — Рому…
— С удовольствием, — откликнулся Струков. Они вернулись к обеденному столу. Принимая от Трифона рюмку, Струков кивнул на играющих: — Громову сегодня не везет. А ваш отец молодцом держится, из дает спуску.
— Пусть немного отыграется, — обсасывая ломтик лимона, ответил Трифон. — Не все же господину Громову брать жирные куши.
— Какие? — не понял Струков. — Что-то я не замечал.
— Не хитрите, мы же все свои… — погрозил пальцем с пьяной ухмылкой Трифон. — Вчера моего папахена пощелкали чуть-чуть. Ну, ничего, у него хватит. А сердит был здорово, когда домой пришел.
Струков насторожился. Трифон говорит о чем-то важном, чего он не знает. Струков уже сам наполнил рюмки и осторожно выведал у Трифона новость, которая потрясла его. Накануне Громов потребовал от Бирича уплатить сполна весь долг, о котором ему стало известно от Тренева. Павел Георгиевич был удивлен, так как считал, что у него с Громовым близкие отношения, но начальник уездного управления держался так официально и сухо, что коммерсант вынужден был сдаться. Правда, Громов пошел на уступки. Они договорились, что Бирич оплатит только половину долга прямо в руки Громова без расписки, что и было сделано в долларах и золотом.
— Губа не дура у Гро-о-мова, — покачиваясь, говорил Трифон. — Так и недели не пройдет, а он самым богатым человеком на Севере станет. Теперь по перышку с других коммерсантов, — Трифон пьяно икнул и, не в силах дальше продолжать, махнул рукой и потянулся за бутылкой.
Струков был ошарашен. Вот оно что! Громов за его спиной берет взятки, а сам лицемерно при всех сказал Треневу, что долгов с коммерсантов не будет взыскивать. Какой подлец! Струков чувствовал себя обойденным и, расстроившись, пил рюмку за рюмкой. Нина Георгиевна с большим трудом довела его до дому. Струков всю дорогу угрюмо молчал, пытался поймать ускользавшие от него мысли. Оказавшись дома, Струков ударил кулаком по столу:
— Все сволочи и воры! Думают Усташкина обмануть… Усташкин не даст себя в обиду!
— Какой Усташкин? — механически спросила Нина Георгиевна, наливая ему чашку кофе.
— Я! — Струков хлопнул себя по груди и развалился на стуле. — Я! Я соберу себе капитал и удеру отсюда к черту!
— О чем ты говоришь, Дима? Куда ты уедешь, зачем? А я? — Нина Георгиевна подошла к нему, думая, что он спьяна бредит.
— Ты? Со мной? — Струков уставился на нее и захихикал. — Ты… проститутка… пойдешь к чукче в ярангу! Ха-ха-ха! За мороженую рыбу…
Нина окаменела. Нет, это был не бред. Пьяный высказывает мысли трезвого. Значит, все было обманем! Женщина едва держалась на ногах. Она облокотилась о стол и с мольбой произнесла:
— Ты, Дима, шутишь, это неправда, это…
— А-а, не понравилось! — Струков наслаждался тем впечатлением, которое произвели на Нину Георгиевну его слова. С пьяным упорством и откровенностью он продолжал:
— Я тебя купил, я тебя и продам, тут продам! Ты смазливая, и дадут много, а Усташкину ты не пара!
Струков подошел к ней и схватил за плечо:
— Что-о ты думала, что я…
— Уйди, мразь! — Нина с силой оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнатку.
Она лежала ничком на кровати и не чувствовала льющихся слез. «Что делать? Куда, к кому идти?» Никогда, казалось ей, она не была такой несчастной, как в этот час.
— Этого можно было ожидать, — сказал Мандриков, выслушав рассказ обескураженного Берзина о его последней поездке к оленеводам. — Люди привыкли, вернее, их приучили так вести обмен пушнины на товары. Иного они не знают, и то, что ты им рассказывал, для них пока звучит хорошей сказкой.
Август Мартынович привык к решительным действиям, хотел быть все время в бою, и кажущаяся медлительность их работы несколько угнетала его. Мандриков понимал его:
— Мне тоже осточертело торчать в этом складе. Но, пойми, людей-то сразу не убедишь, а тем более здешних, запуганных и прибитых жизнью. С ними надо говорить каждый день, каждый час, раздувать революционную искру в пламя.
— А разве мы каждый день бываем у шахтеров или у чукчей? — Берзин понимал, что они еще довольно редко бывали и на копях и в стойбищах.
— Ты прав, — согласился Мандриков. — И я об этом думал. Титов и Фесенко могут почти каждый день приносить нам новости. Они же слушают не только Владивосток. А мы с тобой будем писать листовки и передавать их на копи.
— Это дело! — оживился Берзин.
Они тут же составили первую листовку. Она вышла яркой, боевой. Куркутский с охотой согласился по ней провести беседу в стойбище. Но возникло затруднение с доставкой листовок на копи. Клещин не мог часто приезжать в Ново-Мариинск, чтобы не возбудить подозрения. Выход был найден неожиданно. Мандриков, возвращаясь вечером со склада, заметил на лимане упряжку. Она шла с копей. «Кто это может быть?» — заинтересовался Мандриков и, приглядевшись, узнал шагавшего у Нарт, груженных углем, Рыбина. Дождавшись его, Михаил Сергеевич приветливо поздоровался.
— А охота? Вы же собирались в тундру!
— Жена боится, что я заблужусь, да и Бесекерский дороговато за ружье заломил. Вот и приходится на подвозке угля подрабатывать. Слава богу, этой работы на всю зиму хватит.
— И часто вы на копях бываете? — Мандриков напряженно думал: а не посылать ли листовки на копи через Рыбина?
— Каждый день, если пурги нет.
— Устаете? — Михаил Сергеевич еще не знал, как же ему лучше поступить.
— Что делать! — вздохнул Рыбин. — Судьба наша такая. Не привыкать день-деньской спину гнуть.
— Должно здесь скоро все измениться, — бросил пробный камень Мандриков.
— Советы, думаете, придут? — на шепот перешел Рыбин и оглянулся. — Колчак разве не идет на Москву?
— Не верьте слухам, что распускают Громов и его люди. — Мандриков нахмурился. — Лгут они. Колчак отступает. Приходите ко мне вечерком на чашку чая, — сказал Мандриков на прощание. — Посидим, потолкуем…
Рыбин, соблюдая осторожность, пришел, когда уже было темно. Обида на Бесекерского не проходила. Кроме Мандрикова, у него, не было здесь знакомых, а так тянуло поговорить с кем-то, Обменяться мыслями.
Мандриков долго и убедительно рассказывал ему о советской власти, о Ленине, о неминуемой гибели белых. От Мандрикова Рыбин ушел с твердым убеждением, что Советы придут в Ново-Мариинск довольно скоро. Тогда он сможет лучше жить, а может быть, даже даром получит ружье и боеприпасы, начнет охотиться, разбогатеет, будет торговать. Эта мечта настолько сильно овладела им, что когда Мандриков попросил захватить на копи небольшой пакетик и передать его Булату, Рыбин охотно согласился.
Вернувшись домой, Рыбин не выдержал и вскрыл пакет. В нем была листовка. Придвинув поближе лампу, Рыбин, часто поглядывая на своих жену и детей, стал читать:
«Товарищи, шахтеры, люди труда! Вас обманывают уездные правители, что Колчак наступает на Москву! Не верьте! Это ложь! В Москве находится вождь мирового пролетариата и мировой революций Владимир Ильич Ленин! Красная Армия громит белых и интервентов. Уже освобождены от деникинцев 15 ноября Касторная, 16 ноября Курск. Красные бойцы и красные конники Буденного преследуют врага. Отступает и Колчак. Он цепляется за Дальний Восток, как утопающий за соломинку, но это не спасет его. И здесь будут Советы. Вас, товарищи шахтеры, заставляют для Колчака и американцев рубать уголь, заставляют голодать! Почему? Кто имеет на это право? Громов представляет незаконную власть. Законная власть — Советы! Готовьтесь ее поддержать и укрепить здесь! Готовьтесь к борьбе за лучшую, светлую долю, за…»
Рыбин испуганно сунул листовку в карман: на кровати зашевелилась жена. Убедившись, что жена спит, Рыбин до конца прочитал листовку и повторил ее последние слова: «Скоро красный флаг свободы будет реять над Ново-Мариинском!»
На следующий день листовка была уже у Булата, Вечером ее жадно читали шахтеры. Малинкин хотел взять ее, но один из шахтеров сунул ему под нос кукиш:
— Видел? А если побежишь к Щетинину, то вот этого отведаешь. — Кукиш превратился в огромный кулак…
Весь вечер Малинкин прислушивался к тому, о чем говорили шахтеры, и запоминал…
Все было постыло Елене Дмитриевне в доме Биричей. Она не находила себе места, стала раздражительна. Ее зеленые глаза были полны презрения и ненависти. Трифона она не замечала. Бирич терпеливо сносил поведение молодой женщины, Он был убежден, что она стала любовницей Свенсона, и сдерживал сына, когда тот стал оскорблять Елену:
— Раз не смог в руках бабу удержать, то руганью не исправишь!
— Я… я… ненавижу ее, — закричал, брызгая слюной, Трифон. — Я готов убить ее! В шею ее отсюда!
— Веди себя поприличнее. Я вижу, сидеть-тебе в Ново-Мариинске вредно. На днях поедешь в Усть-Белую, — тоном, не допускающим возражения, сказал Бирич.
— Зачем? — не понял отца Трифон, но поездка его заинтересовала. Она обещала разнообразие.
— В свое время узнаешь, — уклонился от ответа Бирич. — Готовься к дороге. Понадобится три-четыре упряжки, подбери получше.
— Хорошо, — покорно согласился сын.
Елена старалась как можно реже встречаться с Биричами. Она много гуляла, часто бывала у Нины Георгиевны. Она видела, что подруга убита горем, но не расспрашивала ее, а сказала: