бавил: — Даже несмотря на то, что ты так красиво сказал…
— Не сердись, — попросил Мандриков, — этого еще не хватало. И так на душе неважно. Хочешь, я прочту что-нибудь? Например, сонет хороший?
— Давай! — Август одобрительно кивнул.
Мандриков взял один из томов собрания сочинений Шекспира в коричневом кожаном переплете, неизвестно как оказавшегося на складе. Оттуда его и принес Мандриков. Он разгладил глянцевые страницы, кашлянул и начал декламировать:
Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
И вспоминать, что мысли замкнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
Мандриков замолк и перевел дыхание, взглянул на Августа:
— Ну как?
— Даже твое чтение не могло испортить впечатления, — улыбнулся Берзин. — Замечательные стихи. Только вот не нравится мне первая строка. Как там? Прочти-ка ее.
— «Измучась всем, я умереть хочу», — прочитал Мандриков.
— Плохая, — убежденно произнес Берзин. — Что за смирение, за покорность, за бегство. Не умереть, а бороться и изменять надо то, на что с тоской смотрит этот Вильям. — Берзин улыбался. — И что такое: «Измучась?» Значит, уже сдался?
— Это же написано триста лет назад, — уточнил Мандриков, но Берзин продолжал свою мысль:
— Злоба и подлость не уступят без борьбы доброте и честности. Пока куются мечи, пока богатые угнетают бедных, борьба будет продолжаться. Борьба не на жизнь, а на смерть!
— Здесь колчаковцы тоже без борьбы не отступят, — заметил Мандриков. — Что же все-таки они замыслили?
— Не будем гадать на кофейной гуще. — Берзин собрал браунинг и, проверяя, щелкнул курком. — Хороша вещь. Так вот! Как это говорится: утро вечера мудренее.
Август был спокоен, во всяком случае он так выглядел.
— Вот именно — мудренее. А не думаешь ли ты, что ночью… — начал Михаил Сергеевич, но Август перебил его:
— Что бы ни случилось, не пойдешь же ты сейчас прятаться в тундру или к Волтеру! В поселке даже иголке трудно затеряться. Ложись спать.
— Я еще почитаю, — мотнул головой Мандриков и, наугад открыв книгу в новом месте, погрузился в чтение «Макбет».
Он так увлекся трагедией, что забыл об окружающем. Сила слов захватила его. Несколько раз он перечитал и подчеркнул карандашом поправившуюся ему строку: «Непрочен дом, что на крови заложен».
— Хорошо сказано.
Негромкий стук в дверь оторвал его от книги. Мандриков автоматически потянулся к лампе и прикрутил фитиль. Комната погрузилась в полумрак. Мандриков поднялся с табуретки и разбудил Августа. Берзин вскочил с кровати и негромко сказал:
— Живым не даваться, — в руках его появился браунинг.
— Убери револьвер, — рассердился Мандриков. — Твоя жизнь нужна революции. Если пришли за нами — пусть берут. Товарищи уже знают, что делать, — повелительно сказал Мандриков.
Стук повторился. Мандриков посмотрел на Августа и пошел к двери. Проснулась жена Клещина. Август сунул револьвер под подоконник. Михаил Сергеевич подошел к двери:
— Кто?
— Вам записка, — ответил женский голос.
«Старый прием», — Мандриков откинул крючок и распахнул дверь, ожидая колчаковцев. На пороге появилась Груня. Мандриков смотрел на незнакомую женщину с удивлением. «Что ей надо?» Груня закрыла дверь. Он заглянул ей за плечо, все еще ожидая увидеть милиционеров, винтовки, но там была темнота.
— Тебе, читай! — сказала она и протянула ему записку.
Михаил Сергеевич с недоумением взял маленький квадратик бумаги, поднес к лампе и быстро прочитал: «Мне нужно с вами поговорить немедленно. Вам грозит опасность. Выйдите. Я жду. Записку уничтожьте». Подписи не было, но Михаил Сергеевич догадался, кто автор записки. Он был взволнован и быстро спросил Груню.
— Где она?.. — и тут же подумал: «А не ловушка ли это?»
— Иди, ждет она. — Груня потопталась у двери. — Чего стоишь? — И, словно догадываясь, о чем думает Мандриков, добавила — Одна она, с Блэком.
Мандриков посмотрел на Берзина. Тот не произнес ни слова, лишь нахмурился. Он знал об увлечении Мандрикова и осуждал его. Виновато посмотрев на друга, Михаил Сергеевич набросил тужурку и вышел следом за Груней. В темноте казалось, что снег скрипит громче обычного, мороз крепче и злее, а со всех сторон следят чьи-то глаза. Он увидел Чернец. Она стояла с собакой. Блэк едва слышно заворчал.
— Привела! Вот он. Я побегу. — Груня еще не успела отойти, как Елена Дмитриевна бросилась к Мандрикову.
— Пришел. — Она прижалась к нему и снова прошептала: — Пришел.
Михаил Сергеевич крепко обнял ее…
Елена взволнованно рассказала Мандрикову все, что узнала за столом. И чем больше он слушал ее, тем сильнее росло его подозрение. Провокация? Когда же она стала умолять его спасти себя, куда-то бежать, он перебил ее:
— Я вас не понимаю. Вы, очевидно, меня принимаете за кого-то другого. При чем тут я, какие-то листовки, большевики, агитаторы на копях?
— Ах, Сережа, — с отчаянием произнесла Елена Дмитриевна, чувствуя, что Мандриков отдаляется от нее, не доверяет ей. — Неужели ты не веришь мне? Я же люблю тебя! Вот видишь, я сама первая об этом тебе говорю! Я ненавижу Трифона, ненавижу всех их! — Елена говорила быстро и страстно. — Я не обманываю тебя!
Михаил Сергеевич уже не сомневался в ее искренности, но почему она убеждена, что он большевик, что листовки, выступление среди шахтеров дело его рук. Почему? Откуда она знает? Чем он себя выдал? Неужели он, Август и Новиков раскрыты? Кому удалось напасть на их след?
— Никто не знает, что ты большевик, — говорила Елена, крепко сжимая руку Мандрикова, точно боялась, что он не дослушает ее и уйдет. — Никто не знает. Так Трифон говорил. Они собираются только искать. Им приказал Громов и американец Стайн. А я сама о тебе догадалась. Сердце подсказало. — Елена приблизила свое лицо, обняла Мандрикова и поцеловала.
— Ты не беспокойся, не тревожься. Я все, все, что услышу, узнаю от них, — буду тебе передавать. Хочешь? — В ее голосе было столько волнения за него, любви и желания помочь, что Мандриков хотел снова обнять ее, но тут же подумал, что это равносильно признанию справедливости догадок Елены. Он с трудом отстранил от себя женщину и через силу сказал:
— Ты ошиблась… Лена… ошиблась. Я не большевик, а того старика я не знаю. Так, шапочное знакомство.
— Ну, ладно, ладно, — торопливо согласилась Елена Дмитриевна, видя, что ее упорство может только повредить им. — Я ошиблась, ну и хорошо. Ну, прости, поцелуй. Я должна бежать домой…
Мандриков был в смятении. И когда вернулся, он все рассказал Августу.
— Надо было этого ожидать от колчаковцев, — рассудительно говорил Берзин, ничем не выдавая своего волнения. — Это вполне закономерно: листовки появились, на копях бывают агитаторы.
— Что же мы должны делать? — вырвалось у Мандрикова.
— Разумнее всего лечь спать, — Берзин взбил подушку. — Утром будем решать.
Новости, принесенные Еленой, удивили Берзина куда меньше, чем ожидал Мандриков. Михаил Сергеевич погасил лампу. Они долго не могли уснуть, молчали, пока Август не решился:
— Эта северная Магдалина развлекается от скуки или любит тебя?
Мандриков молчал. Берзин снова спросил:
— А ты?
— Да, люблю. — Мандрикову трудно было произнести это короткое слово. Он понимал, что Август не одобряет его отношений с Еленой и даже презирает, но что он может сделать с собой? Он Любит Елену. Но она же жена белогвардейского офицера! Михаил Сергеевич как будто увидел Елену перед собой, ее зеленые глаза, вспомнил ее горячие губы. Он еще чувствовал их прикосновение. Мандриков мучился. Он любит жену врага! Но как ни старался Мандриков плохо думать о Елене, убедить себя в том, что эта любовь ненужная и опасная, он был не в силах отказаться от Елены. Он любил ее, полюбил впервые по-настоящему, глубоко и сильно.
— Плохо это, — после долгого молчания резко, точно рубанул шашкой, сказал Берзин. — Понимаешь ты, что плохо?
Мандриков молчал…
Утром в склад к Мандрикову вошла жена Титова и сказала, что ее муж и Фесенко уйти с радиостанции не могут. Учватов запретил. За ними, кажется, установлена слежка.
После полудня появился испуганный Рыбин. Он торопливо сказал:
— Ночевал на копях. Приехали колчаковцы и запретили шахтерам ходить в Ново-Мариинск. Всех обыскали, но ничего не нашли. Меня тоже обыскивали, но я листовку еще утром передал Булату. Боюсь я возить листовки. Поймают, а у меня дети… жена…
Рыбина била нервная дрожь. Мандриков успокоил его:
— Хорошо, не будешь больше листовки передавать. Несколько успокоенный, Рыбин ушел. Мандриков, отпуская товары, механически отвечая покупателям, искал выход — как быть. Нет, нельзя отступать перед колчаковцами. Надо немедленно менять тактику.
Прошла неделя, и наступило воскресенье. Стайн был доволен. За эти дни он успел сделать столько, что умело составленная для Томаса в Ном радиотелеграмма выглядела, как рапорт об одержанной победе. А разве это не так? Невзрачное лицо Сэма порозовело не только от мороза, но и от самодовольства. Взгляд бесцветных глаз как бы потеплел. Стайн стоял с Громовым и Макляреном на крыльце управления и наблюдал, как отряд охраны общественного порядка марширует по утоптанному снегу на реке Казачке. Около тридцати человек — мелкие коммерсанты, охотники, приказчики, в том числе Мандриков и Фесенко, по приказу Громова зачисленные в отряд, — шагали под командой Перепечко. Его заместитель Трифон Бирич стоял у крыльца. Перепечко, наслаждаясь своей властью, старался оправдать доверие начальства. Преувеличенно громко, очевидно подражая своему бывшему командиру, Перепечко командовал: