— Накорми собак. Отты и мне спать!
Больше суток лежал в крепком сне Новиков, а потом горячая баня, бритье, настоящий обед и опять сон. На вторые сутки к вечеру Николай Федорович пришел в себя и подробно обо всем рассказывал Чекмареву. В маленькой, бедно обставленной комнатке было чисто и уютно. Новиков, помешивая в чашке ложечкой, слушал Чекмарева. Тот озабоченно говорил:
— Ты, Николай Федорович, главного не привез. Когда же мы советскую власть тут должны поставить? Вот скоро придут мои товарищи. Верные люди, злые на эту жизнь, на ее хозяев. Они тоже об этом спросят. У нас все готово, ждать больше нельзя. Ты не смотри, что тут, — Чекмарев постучал по черному от ночи стеклу окна, — ярмарка бушует. Завтра последний день. Разъедутся оленные чукчи, охотники, и в нашем Марково голод будет. Рыбы нынче мало взяли. Ниже по Анадырю, ее промышленники перехватили. Купцы три шкуры драть будут за свои товары.
— То же самое, и в Ново-Мариинске, — Новиков, забыл про чай и взялся за трубку. Его исхудавшее обмороженное лицо с впалыми щеками было совсем старым. Чекмарев со щемящей болью подумал: «Сдает Федорович. А молодец, до меня добрался».
Приезд Новикова, указания партийного комитета вывели Чекмарева из томительного ожидания, освободили от проклятого сомнения, которое последнее время одолевало его. Ведь действовал он на свой риск, делал так, как подсказывала и разрешала партийная совесть. Правильно делал! Значит, когда был оторван от партии, он не потерял чутья, не сбился с верного курса. Тревожно стукнуло сердце: а как же Шошин? Но тут же успокоил себя: Иван человек твердый. Теперь разыщем его. Новиков после нескольких затяжек похвалил друга:
— Хорошо сделал, Василий, что своих послал в Усть-Белую. Жаль, что мы с Отты туда не заехали, к тебе торопились.
— Скоро Кабан и Наливай должны письмецо прислать, — успокоил Чекмарев.
— Нет, ждать не будем, — Новиков забыл об усталости, о трудностях дороги, — через пару деньков двину в Усть-Белую. Надо выяснить, какая там обстановка, и Мандрикову быстрее сообщить. — Николай Федорович посмотрел в глаза Чекмареву. — Сам говоришь, что нет больше терпения.
— Нет, — кивнул головой Чекмарев. — Нет!
— В Ново-Мариинске Мандриков и Берзин будут действовать смелее, если тут, в тундре, к советской власти люди готовы идти.
— За Марково ручаюсь, — убежденно заявил Чекмарев. — Не знаю, как в Усть-Белой, Малков там — дружок Бирича. Всех вот так держит. — Чекмарев сжал кулак.
— И не таких раскусывали. — Новиков выпустил струю дыма. — Надо только присмотреться, какой стороной и на какой зубок положить! А там трах — и пополам.
В окно негромко постучали. Чекмарев встал из-за стола, бросил насторожившемуся Новикову:
— Свои.
Он вышел в сени. Оттуда донесся говор и в комнату вошли Федор Дьячков, Глеб Борисов, Каморный, угрюмый Ефим Шарыпов. Последним пожал руку Новикову светловолосый Парфентьев, с маленьким, как бы припухшим, лицом. Подбородок и верхнюю губу едва прикрывали реденькие светлые усы и бородка. Давно не стриженные, они придавали каюру неопрятный вид. Небольшие круглые глазки, точно ощупывали Новикова, встретились с его взглядом, но не ушли в сторону, а остановились, не мигая, точно спрашивая: «Кто же ты? Почему тут?»
Представляя Парфентьева, Чекмарев заметил:
— Коренной камчадал. Отец и мать черные, как вороны, а он…
— Белая ворона, — усмехнулся Парфентьев, погладив редкие усы.
— Которая на своих собаках летает по тундре быстрее любой птицы, — заметил Каморный.
— Да, собаки у него холосые, — с акцентом проговорил Дьячков, и его узкие глаза засветились. — Холосые собачки.
— Какое там! — скромно махнул рукой Парфентьев, хотя было видно, что похвала доставила ему удовольствие. — Берегу их, последний кусочек собакам отдаю. Нельзя иначе бедняку.
Чекмарев подкинул дров и поставил чайник на плиту.
Разговор предстоял долгий, а какая же беседа без чая. Дьячков следил, как Чекмарев достал из шкафчика плитку чая и стал его крошить.
— Побольсе, побольсе ложи. Не жалей. Длусков угощай.
— Для тебя не пожалею. Ты чай сильнее водки любишь, — шутил Чекмарев. Он затягивал время, чтобы его товарищи присмотрелись к Новикову, как-то подготовились к важному разговору. Федор Дьячков Вдруг выругался и сказал:
— Хотел напиться сегодня. Денег, челт, нету.
Его лицо темно-коричневое с едва уловимым медным отливом было в морщинах. По нему прошла сердитая гримаса. Дьячков потупил глаза и как-то тяжело замолк.
— С чего хотел загулять? — удивился Чекмарев.
— Чем колмить детишек, жинку? Ходил к Челепахину, смеется, говолит, лаботай. Лаботал у него, думал, муку, табак домой плинесу. А он, сволочь, на тлубку табака не дал, муки не дал. Все за долг заблал.
Он говорил неторопливо, негромко, видно, очень переживая свое положение, а затем повернулся к Новикову и неожиданно закричал:
— Смотлеть не могу, как детишки с голоду слезы льют. Жинка совсем плоха!
— Ты чего же молчал? Помогли бы! — сердито набросился на него Чекмарев, и его поддержали остальные. — Конечно, поделились бы.
— Кусок от себя? — Дьячков вскочил на кривые ноги. Был он низкоросл и широкоплеч. — Ты, Шалыпов, лыбу дашь… Ты, Камолный, хлеб кусок… Сегодня, а завтла сами голодать… У Челепахина товалы, у амеликанцев товалы… Сколько… много… Ничего не, дают… Нам помилать надо… Уйдет ялмалка, сдохнем…
Новиков видел, как товарищи слушали Дьячкова, которого била нервная, дрожь, и понял, что Федор не преувеличивал. Он видел несчастных людей, над которыми нависла угроза голодной смерти, но не смирившихся, не потерявших надежду на лучшее, пришедших за советом к нему. Он должен не только посоветовать им, но и помочь. Ведь для этого его послала сюда партия.
Да, с восстанием медлить нельзя. Если положение такое же и в других пунктах, то дело за Ново-Мариинском. Он должен подать сигнал, Николая Федорович спросил Дьячкова:
— Готовы вы здесь свою власть поставить? Силы есть?
— Я давно об этом толкую! — вместо Дьячкова торопливо заговорил Каморный. Он подошел к столу, оперся о него, нагнулся к Новикову:
— Скажите Чекмареву, что ждать нельзя. Мы ему верим, но… — Давид махнул рукой. — Сколько ждать можно? Сколько?
— Правильно, что верите Василию, — Новиков говорил медленно, подбирая слова. Он видел, как жадно, с какой надеждой слушали его собравшиеся. — Правильно, что Чекмарев сдерживал вас. Одним вам восставать бессмысленно. Раздавят купцы. Всем уездом надо, сразу!
— Когда же? — Каморный не в силах был сдержать себя. — Я думал, что ты, товарищ…
— Вы думали, что скажу вам: немедленно, завтра же поднимайте красный флаг? — спросил Новиков. — А ты подумал, товарищ Каморный, что получится? Кто нас поддержит?
Все внимательно следили за спором Новикова и Каморного.
Новиков уже говорил не Камерному, а обращался ко всем:
— Поднимете вы советский флаг, а кто с вами до конца пойдет? Ведь вас сразу спросят: а что в Ново-Мариинске? Там тоже Советы? Что вы ответите? Да и сила пока на стороне купцов. Другой бы пошел с вами, да подумает, у Советов товаров нет, а у купца есть.
— Да отберем мы у купцов товары! — не сдавался Каморный.
— Это надо сделать после Ново-Мариинска, по приказу советской власти, — строго произнес Новиков, видя, что горячий Каморный может напортить многое. — А если по своей воле начнете реквизировать товары, то вас шайкой бандитов объявят.
— Что же делать? — растерянно произнес Каморный, который, узнав о приезде Новикова, возлагал надежды на быстрое, даже немедленное восстание.
— Чай поспел, Василий? — обратился Новиков к Чекмареву. — Наливай всем да покрепче. Нам сегодня спать не придется. Подсаживайтесь, товарищи, поближе к столу…
…Над непроснувшимся Марково плыл медный беспорядочный звон. Поп Агафопод, не успевший прийти в себя с вечерней попойки, остервенело бил в небольшой старинный колокол, завезенный сюда казаками. На колоколе была трещина, и звон получался дребезжащий, неприятный, тревожный. Казалось, что колокол не то жаловался на свою судьбу, не то подхихикивал мелким издевательским смешком. Но этого никто не замечал — привыкли. Когда же колокол гудел в неурочное время, марковцы прислушивались и по звуку безошибочно определяли, что произошло.
Это значило, что Агафопод бил в колокол или спьяну, или от душевной смуты, когда ему хотелось снова выпить. Вторые сутки Аренкау и Мартинсон поили его, уговаривая обвенчать старик Аренкау с Вуквуной, которая с отцом приехала на ярмарку. Сейгутегин сдерживал свое слово, он не хотел ссориться с Аренкау, да и породниться с ним для него было лестно и выгодно. Но было боязно ослушаться наказа попа Агафопода и отдать Вуквуну в жены Аренкау без его камлания. Вот почему Сейгутегин, чтобы не попасть впросак и сохранить с обоими хорошие отношения, все предоставил делать Аренкау, а тот излишне поторопился. Приехав в Марково, Аренкау, как обычно, поставил свои яранги на лучшем месте и пригласил к себе в гости Агафопода.
Спицын пришел охотно, с надеждой выпить. У него побаливала голова. Накануне он был в гостях у Черепахина. Аренкау приготовился к приходу гостя, набрав у Мартинсона побольше спиртного, и допустил просчет. Аренкау щедро подливал Спицыну в кружку ром. Потом попросил попа разрешить Сейгутегину отдать ему в жены Вуквуну. Агафопод уставился на него красными воспаленными глазами и, туго соображая, начал издалека:
— Новую жену хочешь?
Аренкау закивал, затряс своей редкой бороденкой, А морщинистое лицо превратилось в сплошную улыбку.
— Козел ты! — буркнул Агафопод и покорно вздохнул. — Язычник, что с тобой поделаешь. Женись. Погуляю у тебя на свадьбе. — Агафопод хотел запеть, но тут что-то вспомнил и с гневом уставился на жениха. Аренкау улыбнулся и, причмокивая, говорил:
— Ой, девка, хорошая девка, Вуквуна мне детишек будет рожать, ты крестить… — его глаза встретились с гневными глазами Агафопода, и Аренкау осекся. Он увидел, что лицо попа налилось кровью.