Стайн был взбешен, но сдерживал себя. Придется ждать Свенсона. Сейчас с его приказчиком говорить бесполезно. Стайн решил сорвать злость на Свенсоне, но где он и когда прибудет сюда? Стайн предвкушал, как он отчитает Свенсона, поставит на колени Лампе.
Однако этого не вышло. Олаф прибыл в Усть-Белую через сутки посла Стайна. И прежде чем Сэм успел напуститься на него и потребовать, чтобы Лампе выполнял приказы Стайна, Олаф сказал:
— В стойбище у Ново-Мариинска я видел русского из управления уезда. Он там у них истопником. Светловолосый такой, худой.
— Ну и что? — безразлично отозвался Стайн, готовясь к наступлению на Свенсона.
— А знаете, что он делал в стойбище? — Стайн не мог не обратить внимания на интонацию Свенсона.
— Ну?
— Уговаривал чукчей помогать советской власти и не покупать у меня товаров. — Свенсон с любопытством смотрел, какое впечатление произвело на Стайна это сообщение.
— Не может этого быть! — Стайн был ошарашен. — А он-то считал, что с большевиками в Ново-Мариинске покончено. Он требовательно спросил: — Вы арестовали его?
— Я не хочу портить отношений с господином Громовым. Этот агитатор — его служащий. — Свенсон был доволен, что может досадить Стайну. — К тому же мои чукчи его не послушали и не послушают.
— Это безразлично, — Стайн вспомнил человека, которого он похлопывал по плечу в управлении, но все же спросил:
— Как звать этого большевика?
Олаф пожал плечами:
— Он мне не вручил визитной карточки. И был он не один, с ним был, как сказали мне чукчи, учитель из Ново-Мариинска, туземец.
Струков, удивленный не меньше, чем Сэм, назвал имена.
Стайн бушевал. Он набросился на Струкова.
— Как вы могли взять в управление человека, которого не знали? Этот Хваан — большевик. Теперь я понимаю, почему шахтерам многое было известно!
Стайн уничтожающе посмотрел на Струкова. Тот молчал, хотя вины за собой не чувствовал. Громов сам набирал служащих. У Струкова все кипело внутри. С каким наслаждением он дал бы американцу по морде, посадил на место; но он сдержал себя.
— Мне нужно вернуться в Ново-Мариинск. Я возьмусь за этих большевиков. Клянусь честью офицера… — сказал он. Струкову надоело находиться в обществе Стайна.
— Возвращайтесь, — согласился Стайн. — Нельзя, чтобы у нас за спиной действовали большевики. Теперь я на господина Громова мало надеюсь. — Стайн не скрывал своего беспокойства. — Не стесняйтесь, железной рукой наведите порядок!
Вместе со Струковым возвращался в Ново-Мариинск и Трифон Бирич, который выполнил все поручения отца. К тому же он хотел заехать в несколько стойбищ, как он сказал Струкову, «на воле порезвиться». Струков решил ехать не торопясь, и, пока Трифон будет «резвиться», он пополнит свои песцовые трофеи новыми шкурками. Свой план колчаковцы скрыли от Стайна, который, тревожась за положение в Ново-Мариинске, поторопил их с выездом.
— Спасибо, Сэм! — с нарты насмешливо крикнул Бирич, когда каюры погнали собак.
Стайн и Малков махали им руками и что-то кричали, но Бирич выругался, правда, не очень громко:
— Ну вас к черту.
Стайн смотрел вслед удаляющимся нартам со Струковым, Биричем и несколькими милиционерами и думал о том, что русские плохие хозяева и что эта земля должна перейти во владение американцев.
…По настоянию Чекмарева Новиков изменил свой план. Он побывал в селах Ерополе, Остино и даже добрался до Пенжино. В каждой поездке его сопровождали кто-нибудь из марковских товарищей. Они представляли Николай Федоровича бедным жителям, как посланца советской России. Везде его жадно с надеждой слушали. В каждом поселке он видел одно и то же: голод, нужду. Население находилось в зависимости у коммерсантов. Вся власть была в руках у купцов. Конечно, эту власть можно без большого труда свергнуть, поднять красный флаг и объявить советскую власть. Население поддержит. Но нужен толчок со стороны. Так ему и сказали рыбаки в Ерополе:
— Ты добрый человек, верно толкуешь, нашу думку узнал, да боязно как-то самим начинать. Уж подождем, когда в Ново-Мариинске советская власть в силу войдет.
«Да, все зависит от Ново-Мариинска», — снова подумал Николай Федорович, сидя спиной к Оттыргину. Упряжка бежала резво. Собаки отдохнули, набрались сил и сейчас не отставали от упряжки Парфентьева, которая шла впереди. Этот белобрысый камчадал охотно возил Новикова и не уставал расспрашивать его о советской власти, о том, что изменится здесь, какая пойдет жизнь.
Николай Федорович охотно объяснял и не раз видел Парфентьева глубоко задумавшимся. Новиков говорил себе удовлетворенно: «Дорожку к Советам ищет».
Новиков не ошибся. Парфентьев искал правильный для себя выход. Его замучила бедность, а так хотелось сытной и спокойной жизни. Ему надоело возить чужие товары за гроши, голодать. Послушаешь Новикова — все кажется правильным. Но и сомнение берет. Выходит, при советской власти все будут одинаковы. Богатых не будет, и бедных не будет. Нет, что-то непонятно. Куда же денутся бедные? Неужели он, лучший каюр Марково, будет со всеми наравне?.. Обидно это.
Парфентьев обернулся и взглянул на следовавшую за ним упряжку Оттыргина, на которой ехал Новиков. Из Марково они выехали вместе. Мартинсон нанял его отвезти Лампе в Усть-Белую два тюка пушнины, которую он выменял на ярмарке.
«Хорошо говорит Новиков, много обещает, — думал Парфентьев, — а когда все это будет? Товары у купцов, оружие у колчаковцев, сам он ездит по тундре тайком. Почему так? Тайком всегда нехорошее дело делаешь». Парфентьев не мог разобраться в своих мыслях.
Оттыргин привычно подгонял собак, но мысли его были далеко, — в Марково, от которого уносила его упряжка. Что с Вуквуной? Куда она исчезла? Оттыргин боязливо думал, что Вуквуну могли взять злые духи. За что же они рассердились на нее или на него? Он посмотрел по сторонам. Упряжки бежали по широкой заснеженной глади Анадыря… На берегах из снега торчали черные низкорослые деревца, кусты. Серое небо висело низко и хмурилось. Скрипели нарты, шуршал снег, Поднялась вспугнутая стая белых куропаток. Они отлетели недалеко и снова опустились на снег, слились с ним. Оттыргин проводил их равнодушным взглядом. Ничто не радовало его…
Под вечер маленький караван въехал в Усть-Белую, стоящую на слиянии рек Белой и Анадыря. Селение казалось вымершим. Так здесь было тихо и безлюдно. Упряжки петляли мимо построек по грязному снегу. Прямой улицы в Усть-Белой не было. Маленькие, занесенные под самую крышу домики сгрудились, как стадо напуганных оленей, и тоскливо посматривали затянутыми рыбьей кожей оконцами. По сравнению с Марково Усть-Белое выглядело жалко. Только несколько построек — дом Малкова, склад фактории Свенсона да еще два-три походили на приличное человеческое жилье.
Парфентьев остановил упряжку у приземистого домика. К его дверям и окну в снегу были прокопаны траншеи. Новиков с трудом поднялся с нарты, разминись, сделал несколько шагов. Парфентьев, нырнувший в низкую дверь, почти тотчас вернулся в сопровождении грузного Афанасия Кабана.
— Скорее в хату, — не здороваясь сказал он Новикову и тревожно оглянулся по сторонам. — Не в добрый час вы приехали.
— Что случилось?
Кабан не ответил на вопрос Новикова, а, приказав Оттыргину оставаться около упряжки и предупредить, если кто будет направляться к домику, помог Николаю Федоровичу спуститься по нескольким ступенькам в темный коридор, а оттуда провел в маленькую комнатушку, отгороженную от хозяйской. В ней стояли топчан, столик в углу и одна табуретка. Было так тесно, что в узком проходе двум людям было трудно разминуться. Кабан усадил гостя на табуретку, сам пристроился на топчане:
— Чекмарев беспокоится — от вас ничего нет, — Новиков присматривался к Афанасию. Тот почесал лохматую голову:
— Вначале нечего было писать. Мы с Николой, — он пояснил, — это Наливай, с людьми потихонечку, по-осторожному говорили. Я даже в Чикаево[20] смотался. Плохо, ох плохо людишкам там. С нового года и жевать-то им будет нечего.
Новиков видел, что Кабан не сгущал красок. Тут было хуже, чем в Марково. Николаю Федоровичу почудилось, что все несчастья здешних жителей в этот момент пришли в эту унылую маленькую комнатку.
— Злы люди. А они злые от доли своей несчастной. На все пойдут, только правильно им указать надо, — продолжал Кабан. На его лице жизнь оставила тяжелые следы — глубокие морщины, горькую складку у глаз, но в широких плечах, огрубелых руках, в пристальном взгляде чувствовалась большая сила и решительность, не сломленный дух.
— Сколько можете собрать человек, если советскую власть будем ставить? — решительно перешел Новиков к главному вопросу. Он был убежден, что вот тут, в этом маленьком селении, пожалуй, уже окончательно назрел момент для переворота.
— Сейчас трудно сказать, — помрачнел Кабан. — Колчаковцы у нас. Оружие привезли. Отряд свой сколачивают. Американец всем командует. Стайном кличут. Был и молодой Бирич, и начальник новомариинской милиции. Так те вчера что-то назад побегли.
— Вот как, — в раздумье произнес Новиков. Новость была слишком неожиданной. Может, что случилось в Ново-Мариинске. Почему колчаковцы создают отряды? Николай Федорович был убежден, что враги не ограничатся только Усть-Белой. Значит, в других пунктах уже есть или будут колчаковские отряды. Для чего? Может, Громову стало известно о деятельности Мандрикова и его товарищей? Может быть, Красная Армия стремительно идет к Владивостоку, и беляки готовят для себя местечко.
— Охотно люди идут в этот отряд? — спросил Новиков, прервав свои размышления.
— Кое-кто сам бежит, да таких десяток, — пренебрежительно махнул рукой Кабан. — Другие — в сторону смотрят, их силой пытаются загнать. А народ побаивается. Пойдет…
Парфентьев, не произнесший за все время ни слова, встал:
— Вы толкуйте, а я груз Лампе сдам и мигом обернусь.
Парфентьев вышел от Кабана расстроенный. Вон, оказывается, какая сила у Малкова, Бирича. Американцы тоже с ними. Оружие привезли. Отряд собирают. Разве против такого можно идти. Нет уж, подальше надо держаться от таких, как Чекмарев, Кабан, Новиков. Вон как затревожился старик, когда услышал об отряде. Но в то же время Парфентьев не мог не признаться, что и Новиков и другие стараются, рискуют не для себя, а о бедных беспокоятся.