Все трое, все трое — и только доносится тихо-тихо далекий голос: «Если погибну, моя смерть будет все-таки иметь смысл».
Первые наши товарищи, которые погибли ИНАЧЕ, не так… — нашептывает голос, но сердцу нет утешенья.
Спустя несколько дней Эдек заявил на заседании секретариата, что хочет ехать в Белосток и просит секретариат принять решение по этому вопросу. Это поразило нас, как гром. После недавних событий — это безумие, поездка заранее обречена на провал. Но Эдек не привык отказываться от своих решений. Он доказывает, что его место — в Белостоке: там теперь налаживается работа, и многое зависит от того, какой ей будет придан характер с самого начала. А ведь мы знаем, что там нет товарищей, смыслящих в военном деле.
Эдек говорит уверенно, как человек, взвесивший все за и против, и никто не осмеливается напомнить ему о пути, где на каждом шагу подстерегает смерть, и о недавней гибели товарищей. Мы понимаем, что он сам все это помнит и, говоря: «Я обязан быть там», — он, как и мы, видит перед собой ту дорогу и на ней — трех расстрелянных.
Жизнь в вильнюсском гетто постепенно входит в свою колею.
Последняя акция была четыре месяца назад, и люди иногда позволяют себе верить, что немцы сказали правду, и отныне гетто ничто больше не грозит, поскольку оно «виртшафтс-нуцлих» — экономически целесообразно.
Власти гетто прибирают к рукам все внутренние дела. Генс как геттофорштейер (глава гетто) и Деслер в качестве начальника еврейской полиции самовластно правят здесь.
Генс считает, что только железной рукой, усиленной властью полиции, и при умной экономической политике можно обеспечить существование гетто. Он вводит методы суровой диктатуры Его намерения, несомненно, добрые; он искренне считает себя хорошим евреем с развитым самосознанием, одним из спасителей своего народа. Но он не понимает, что все глубже вязнет в трясине сотрудничества с немцами, что из этого болота не выходят чистыми. Деслера все считали пособником и прислужником немцев.
Ненавидимая за свои повадки в гетто, а главное — за действия во время акции, еврейская полиция, руководимая Деслером, отныне превратилась в кнут, занесенный над головами жителей гетто. Деслер начал в нее набирать самых отпетых типов из местного преступного мира. Это были подонки, как будто специально созданные для насилия над другими. Положение полицейских в гетто, с их точки зрения, — прекрасное.
Никаких материальных забот, никаких принудительных работ. Служба дает им особые привилегии, а главное — они спокойны за свою жизнь, потому что в них нуждаются немцы. Возможно, погибнут очень многие евреи, но они, полицейские, уцелеют. Вот такая подоплека, подчас красиво отдекорированная разными высокими идеалами, вроде национализма, коллективной ответственности и тому подобного, стала благодатной почвой для быстрого роста числа их преступных кровавых дел.
Полиция наводит страх на все гетто и становится объектом всеобщей ненависти. Жизнь гетто отдана ей на откуп. Семь узких переулков поделены на три участка. В каждом участке имеется полицейская станция во главе с комиссаром. В особое подразделение выделена так называемая «торвахе» группа охранников на воротах. Ими командует Меир Лев, на всех наводящий страх и всеми ненавидимый в гетто. На улице Страшунь помещается уголовная полиция. Со временем организуется и политический сыск, особо нацеленный на нас.
Кошмар массового уничтожения несколько отдалился. К людям возвращается какое-то душевное равновесие, а с ним и будничные заботы, которые становятся теперь самым главным в жизни. Даже во внешнем виде гетто есть перемена, отражающая наступление нового периода.
Теснота и скученность не исчезли, но все же сейчас уже трудно себе представить, каким образом здесь могли поместиться 29 тысяч человек. Ведь оставшиеся в живых — тысяч двенадцать — и так заполняют все вокруг до отказа. Улицы постоянно запружены толпами. Особенно много молодежи, единственное развлечение которой — кружить по улицам. На улицы высыпали дети. На углах толкаются женщины и старики с завернутыми в тряпье пузатыми горшками и голосят, перекрикивая друг друга: «Горячие пирожки! Покупайте горячие пирожки!»
Вид дворов тоже изменился.
Дворы гетто… У каждого своя история, свое прошлое. Каждый двор — это, фактически, отдельный мир, отдельное гетто в миниатюре.
То же самое и наш двор. Он тоже потихоньку возвращается к жизни.
Здесь проживают сотни людей, от последних нищих до богатеев — местных нуворишей. На воротах табличка: «Шталаг № 304.»
На всех воротах, ведущих во дворы, таблички на немецком языке. Они указывают, к какой «эйнгейт» (подразделению) приписаны местные жильцы. Поскольку рабочие заняты на каком-нибудь определенном немецком предприятии, их, в большинстве случаев, селят вместе — блоками. У нас на улице Страшунь 12 живут рабочие «шталага», то есть лагеря советских военнопленных. У них у всех желтые «шейны», у их жен и детей — розовые. Кроме них, здесь ютятся сотни нелегальных, лишенных «шейнов», чья жизнь постоянно висит на волоске. Но теперь и они избавились от страха смерти, и их дети играют во дворе вместе с детьми «шталагцев». Содержание игр почти не изменилось — дети постарше играют в «Понары», маленькие — в полицейских, которые раздают тумаки и отнимают продукты у ворот.
В воротах слева — узкий вход с крыльцом. На первом этаже — дверь в нашу комнату. Сюда собирается молодежь на тайные сходки, сюда товарищи принесли первое добытое оружие, которое до поры спрятано под половицами.
В правом флигеле, где некогда помещался «клойз» — молельня цеха еврейских маляров — теперь детский сад. Внутри квартира разрушена, на стенах уцелели лишь неразборчивые фрагменгы древней живописи. По комнатам перекатываются смех и песни нескольких десятков детишек, старшим из которых по шесть лет. Дети проводят здесь дневное время.
А наверху — притон. На лестнице то и дело натыкаешься на мужчин, спешащих к проституткам в комнаты, битком набитые жильцами. Напротив, во дворе — сарай погребального общества.
Груда черных ящиков — некоторые евреи во время акции «шейна» спаслись, прячась в этих гробах. Стоит единственная в гетто лошадь, которую ежедневно запрягают, чтобы увозить умерших своей смертью на еврейское кладбище в Заречье. Рядом — дешевая столовка, которая обслуживает в основном учителей и учеников. Ежедневно распределяют здесь сотни обеденных порций. По ту сторону раздаточного окна растянулась огромная очередь женщин. Отдел вспомоществования при юденрате два раза в месяц выдает тут молоко, конфеты и варенье для детей до шести лет. Очередь никогда не уменьшается и не кончается.
По вечерам в той же столовке устраиваются репетиции хора под управлением Авраама Шлепа. Подле столовки, справа, на задворках высится гора картофельных очисток. Все жильцы двора тщательно собирают их в специальные ящики. По приказу властей пекарни гетто используют эти очистки при выпечке хлеба и для приготовления картофельных блинов. В том же углу оборудовали лаз в город контрабандисты. С наступлением темноты они принимаются за дело. По чердакам и крышам, которые примыкают к городским кровлям, в гетто переправляют мешки с мукой, солью, иногда даже с сахаром. Контрабанда этих припасов приносит огромные барыши.
В соседнем доме того же двора работает народное училище № 2. Там преподают наши товарищи — Шефтель, Кабачник, Мира Беренштейн и другие. Учащаяся молодежь наполняет двор оглушительным шумом. В хорошую погоду здесь проводятся и уроки гимнастики.
Вечером в зале школы собираются участники драматической ивритской студии, которая готовит пьесу «Вечный жид». Звуки иврита и ивритских песен вливаются в общий сумбур звуков, дополняя характерную звуковую партитуру одного из дворов гетто. Острый и внимательный слух различит в этой вечерней симфонии мучительные вздохи и тихий шепот: «Где достать завтра кусок хлеба?»
Тысячи людей в гетто отходят ко сну с мыслью о хлебе. Все их стремления и усилия сосредоточились теперь вокруг одной проблемы — как прокормиться. Едва отдалился страх смерти, как его место занял страх голода.
В первое время люди питались продуктами, которые удалось захватить из дому и пронести с собой. Многие существовали на вырученное от распродажи вещей, мебели и имущества в день ухода в гетто. Те, кто пронес в гетто вещи, выменивали их на хлеб и картофель Мена происходила обычно на местах работы, куда приходили польки, новоиспеченные спекулянтки, зарабатывавшие на этом шальные деньги. Те из женщин, которые могли сойти за ариек, шли в город, надев на себя по нескольку платьев, одно поверх другого (ценные вещи из гетто запрещалось выносить), и, рискуя головой, обходили квартиры знакомых поляков, где иногда удавалось выменять одежду на продукты.
Со временем немцы упорядочили снабжение гетто. Каждый рабочий, имевший «шейн», получил продовольственную карточку на себя и семью (жену и детей до 16-летнего возраста). В теории каждый владелец карточки имел право на половину пайка, который получали неевреи. На деле евреям доставалось процентов десять от арийской нормы. Отдел снабжения при юденрате вступил в тайные переговоры с литовцами на воротах, городским головой Вильнюса Боракасом и с немецким полицейским уполномоченным Четвертого квартала, куда входит наше гетто, о том, чтобы завозить положенное евреям количество продовольствия. После передачи им крупных сумм переговоры увенчались успехом, и в гетто поступили десятки тонн картофеля, овощей и даже конины.
Юденрат открывает кооператив для полиции и своих служащих, то есть для тех, кто не выходит из стен гетто. Организована сеть дешевых столовых, снабжаемых продуктами с тайных складов юденрата. В них питаются служащие, учителя, женщины и дети. Многие — бесплатно. Те, кто работает внутри гетто, получают зарплату, что частично решает проблему существования.
Евреи, занятые на работах у немцев, получают месячную зарплату. После вычета разнообразных налогов и штрафов на руках остается столь мизерная сумма, что месячного заработка с трудом хватает на 2–3 дня.