Тем не менее люди его отца были вынуждены подчиняться. И сейчас это было необходимо больше всего. Простые слова сегодня были бы недостаточно эффективны.
Им нужно было подать пример. Который отец, несомненно, одобрил бы.
Когда их отряд достиг вершины холма, ведущего в долину владений его семьи, один из асигару начал напевать в такт их шагу. Мелодию, воспевающую красоту дома, – в исполнении скромного пехотинца. Люди за спиной Кэнсина повеселели от этого звука. Подобно морской волне, мелодия прокатилась по рядам.
Ликующая. Оживленная. Даже перед лицом неудачи.
Давно тлевшее раздражение Кэнсина достигло точки кипения. Он дернул поводья в сторону, заставляя своего коня обогнуть авангард отряда. Канэ приподнялся, прежде чем вонзить копыта в густо пахнущую землю. Отряд резко остановился.
Пение стихло.
Когда мелодия замерла, Кэнсин потратил мгновение, высматривая добычу. Затем он подвел своего боевого коня к аккуратному строю асигару[40].
– Ты, – сказал он молодому пехотинцу, который пел. – Шаг вперед.
Асигару с обеих сторон расступились как один, по-прежнему сохраняя аккуратный строй.
Певцом оказался мальчик. Возможно, даже моложе семнадцатилетнего Кэнсина.
Под хатимаки[41] юного певца выступили капли пота. Кэнсин наблюдал, как тонкая полоска ткани вокруг лба мальчика начала соскальзывать, а герб Хаттори в ее центре потемнел.
Прежде чем сделать шаг вперед, мальчик поправил свою хатимаки. Выпрямился.
Кэнсин на мгновение восхитился его храбростью. Слегка пожалел о том, что собирался сделать. Образ сурового лица отца промелькнул в его сознании.
И его сожаление исчезло.
– Почему ты пел, солдат? – голос Кэнсина разрезал тишину. Глыба льда, отколовшаяся от горы.
Мальчик низко поклонился:
– Я прошу прощения, мой господин.
– Ответь на мой вопрос.
– Я… я начал петь по ошибке, мой господин.
– Громкая правда. Но до сих пор не ответ. – Кэнсин подвел скакуна ближе. – Не заставляй меня спрашивать снова.
Хатимаки мальчика промокла насквозь:
– Я пел, потому что был счастлив.
Конь Кэнсина шагнул невероятно близко. Достаточно близко, чтобы ноздри животного раздулись от запаха мальчика. Как будто Канэ почувствовал запах своей еды.
Мальчик отшатнулся от злобного блеска во взгляде боевого коня.
– Счастлив? – Кэнсин понизил голос. – Ты счастлив, что провалил свою миссию?
– Нет, мой господин, – небольшая заминка.
Разочарование пробежало по коже Кэнсина:
– Какова твоя цель на этой земле, солдат?
– Служить благородному клану Хаттори, – громко, механически отозвался тот.
Кэнсин наклонился вперед в седле, тревожная боль пронзила его живот:
– Вот и послужи ему. – Без предупреждения он ударил мальчика ногой по лицу. Хруст сломанных костей отозвался эхом вместе с испуганным вскриком мальчика. Он упал в грязь рядом с копытами Канэ. Из его носа и рта закапала яркая кровь.
Пока Кэнсин наблюдал, как мальчик пытается проглотить свою боль – принять свое наказание, – еще один приступ сожаления зашевелился в его горле.
Незнакомая ему неопределенность.
Он быстро проглотил его. Затем перевел взгляд на остальную часть своего отряда.
– У нас нет причин для счастья, – Кэнсин позволил своему голосу разнестись по рядам асигару и конных самураев. – Нет повода для празднования. Мы провалили нашу миссию. Но знайте: мы так просто не смиримся с этой неудачей. Каждый из нас должен хорошо отдохнуть сегодня ночью. Потому что завтра мы снова отправимся в путь. – Канэ затопал копытами, избитый мальчик сжимался при каждом их ударе о землю. – И не будет ни пения, ни смеха, ни празднования, пока мы не добьемся успеха.
Кэнсин направил Канэ к началу отряда. Но там он не остановился. Вместо этого он пустил своего скакуна в полный галоп. Направил его по другой дороге.
Той, что даст им минутную передышку.
Хаттори Кэнсин не хотел, чтобы его встречали у главных ворот, как победителя, вернувшегося с войны.
Он этого не заслужил.
Дорога, которую он выбрал, вела к заднему двору в его родовое поместье. Входу, не предназначенному для представителей знати.
Перед ним возвышались ворота, их деревянные доски были плотно вставлены в раму. По периметру были уложены камни, с такой плотностью прилегающие друг к другу, что никакой раствор между ними был не нужен.
На заднем дворе жили многие из самых важных слуг и вассалов клана Хаттори. Он также служил резиденцией для нескольких ученых и мастеров, которые были гостями клана Хаттори, некоторые оставались тут годами. Все ради того, чтобы отец Кэнсина мог укрепить свою репутацию прославленного даймё с растущим влиянием.
По правде говоря, Кэнсин часто предпочитал возвращаться домой через этот вход. Это давало ему возможность вернуться незаметно. Если он подъедет к главным воротам, его будет ждать мать с бесчисленными слугами позади. Его отец будет следовать за ней всего в нескольких шагах.
Ворота распахнулись, и Кэнсин направил Канэ к конюшням на заднем дворе. В тот момент, когда он спешился, конюх бросился ему на помощь.
– Я сам займусь своим конем, – сказал Кэнсин слуге. – И пожалуйста, пока я не закончу, не сообщай моей матери о моем прибытии.
Отступив назад, молодой слуга низко поклонился.
Кэнсин завел Канэ в первое же пустое стойло и, не торопясь, принялся снимать вареную кожаную броню с мокрой от пота спины коня. В ответ на то, что его больше ничто не обременяло, Канэ заржал, роя копытами землю. Он всегда был беспокойным зверем. Кэнсин с улыбкой взялся за широкую кисть и начал чистить своего скакуна.
Еще одна задача, которая ему нравилась. Еще одно задание, которое ему слишком редко давали выполнять дома.
Позади него по плетеным циновкам, разбросанным по полу конюшни, зашуршали легкие шаги.
Он не стал оборачиваться.
– Матушка, я…
– Из всех животных в конюшне я меньше всего ожидала встретить тебя.
Улыбка снова скользнула по его губам.
– «Меньше всего ожидала встретить тебя», мой господин. – С этими словами Кэнсин обернулся, даже не пытаясь скрыть своего удовольствия от появления этой неожиданной гостьи.
К воротам прислонилась юная девушка в простом кимоно из темно-синего шелка. Она сморщила свой хорошенький носик в игривом отвращении к его словам.
Их титулы долгое время были источником забавы для обоих.
Ведь эта девушка на самом деле не была служанкой Кэнсина.
Несмотря на то, что его отец часто говорил ему наедине.
– Нечасто тебе удается меня удивить, Хаттори Кэнсин, – по мере того как девушка говорила, ее тон становился все более пресным. Почти угрюмым.
Ее веселье уже пошло на убыль. Так быстро.
Слишком быстро.
Кэнсин прочистил горло, позволяя своей улыбке погаснуть, несмотря на желание оставаться беззаботным. На ее щеке и носу были пятна. Он бы поставил десять золотых рё на то, что они были от пыли полирующего песка. Такие же, как когда они были детьми. Такие же, как когда она помогала своему отцу – знаменитому ремесленнику Мурамасе Сэнго – полировать оружие в расположенной рядом кузнице.
Воспоминания нахлынули на Кэнсина, приятные и теплые. Ему не следует – и он не будет – снова столь фамильярно улыбаться этой девушке. Как бы ему этого ни хотелось.
Этот жест не пошел бы им на пользу.
Горло Кэнсина сжало сомнение. Ужасное ощущение, которое возникало только в присутствии этой девушки.
– Ты хочешь, чтобы я ушел?
– Ну, я не собираюсь чистить за тебя твою лошадь, хоть ты и грозный Дракон Кая. – Хотя ее слова были резкими и освежающими – как брызги воды по глине, – ее голос был спокоен.
Это подходило ей. Амае.
Ночной дождь.
Освежающий. Но спокойный.
Кэнсин стиснул зубы:
– Ты и не должна…
– Ты давно не приносил свой меч на полировку. – Амая шагнула к нему. – Мой отец упомянул об этом только вчера. – Она протянула левую руку. – Дай его мне, – она говорила так, словно между ними ничего не было.
Словно Кэнсин для нее ничего не значил.
То же самое сомнение усилило свою хватку. Кэнсин отбросил его словно ненужную ношу, передернув плечами.
Пусть лучше Амая думает, что он для нее никто. Лучше для них обоих.
Чем дольше он будет думать подобным образом, тем быстрее это станет правдой.
Без лишних слов Кэнсин снял свою катану с пояса и передал ей.
Амая вытащила клинок из богато украшенных сая[42]. Ее взгляд скользнул по замысловатой цубе[43] – по медно-позолоченной филиграни герба Хаттори на гарде. По разинутой пасти дракона, инкрустированной бирюзовой эмалью. Она задержала глаза на самом лезвии и цокнула.
– Ты что, так ничему и не научился? – легко отругала его Амая. – О таком произведении искусства надо хорошо заботиться.
Кэнсин смотрел, как она изучает бороздки в тщательно изготовленной драгоценной стали. Зазубрины износа и запущенности. Ее глаза были мягкими серыми лужицами. Беспокойство прорезало между ними морщину. Которую ему отчаянно захотелось разгладить быстрым движением большого пальца.
Именно эта морщинка – эта забота о чем-то, что более не должно было беспокоить Амаю, – умерила гнев в венах Кэнсина.
Несмотря на попытки скрыть это, Мурамаса Амая всегда беспокоилась о вещах гораздо больше, чем следовало бы.
– Ты права, – ответил Кэнсин. – Все, что создано Мурамасой-сама, требует заботы, – его слова были пронизаны тайной нежностью.
Те же самые мягкие глаза поднялись на него. В них не было колебания.
– Отец согласился бы с тобой. – Она замолчала, а затем отвела взгляд. – Я прослежу, чтобы лезвие было заточено и возвращено тебе сегодня вечером.
– Не надо.
– Нет. – Амая вернула катану в ножны плавным движением запястья. – Отец не хотел бы, чтобы созданный им клинок оставался в таком ужасном состоянии. – Она говорила так, как будто ее отец – возможно, самый знаменитый кузнец во всей империи – будет лично затачивать и полировать меч, но Кэнсин знал, что этим займется Амая.