Потом словно прорвало плотину…
Если Никита в этот момент мог соображать, то непременно отметил бы, что поведение Таты напоминало метаморфозы, произошедшие с его мечтой в тот дождливый полдень, когда он впервые размечтался о зеленоглазой директорше. Но Никите было не до аналитики. Он был счастлив и лишь ощущал перемены, происходящие в партнерше, потому что сам был объектом этих самых перемен.
Тата, словно мертвая царевна из сказки, ожила под его поцелуями. Силой наполнились объятия, жадными стали губы. Исчез вкус терпеливой покорности, с которой она отмеряла свои действия. Возник огонь, и он чуть не спалил Никиту.
Когда, переполненная до краев воскресшей чувственностью, Тата, не удержавшись в пределах нормы, обрела облик звериный, хищный…
когда сексуальный голод, подавленные инстинкты, взнузданное волей вожделение выплеснулись наружу…
когда страсть, перестав быть страхом, стражем и страданием, стала стимулом к поступку…
когда Тата дикой волчицей бросилась на него, впилась ногтями, сжала зубы…
когда, не ласку несла, а боль, не нежность дарила — лила кровь…
когда опасная, злая, безжалостная, как всякая разрушительница; крушила свою мглу бесчувствия его страданием…
он не пресек извращенную, изощренную жестокость, с которой ему причиняли страдания. Устоял, вытерпел боль, вытер кровь и, перехватив женские руки, развел их в стороны, зажал своими. Вошел в Тату, грубыми тычками усмирил беснующуюся партнершу и под дробные удары сердца зашелся в частном ритме.
Но и под тяжестью тяжелого мужского тела Тата не желала успокаиваться. Рвала зубами плечи Никиты, в бессильной тщетной ярости мотала головой, выла и, лишь дойдя до финала исступленной гонки, застыла в оргазме. Вслед за ней рухнул в сладкое беспамятство и Линев.
Реальность вернулась цокотом минутной стрелки. «Что это? — подумала Тата. — Как это?»
Они занимались сексом три часа кряду…
На лбу Никиты блестели огромные капли пота…
Одна, самая крупная, текла по щеке…
«Так не бывает…» — новая мысль не отличалась оригинальностью.
Впрочем, этого и не требовалось. Пришло время банальных истин.
— Тата, Таточка…Я тебя так люблю… — шептал Никита. Он лежал, уткнувшись в подушку лицом, опустошенный, обессиленный. Голос доносился, как из бочки. — Господи, это же просто невозможно передать словами, как я тебя люблю.
Тата прижалась щекой к широкой груди, уткнула губы под гордо вздернутый подбородок и призналась горбику кадыка.
— Я тебя тоже люблю.
— Как?
— Очень сильно.
— А конкретнее…
— Больше жизни, больше себя, больше всего на свете.
Линев удовлетворенно засопел, улыбнулся и закивал, дальше мол, давай…
— Я все сказала.
— А когда ты поняла, что любишь меня?
— Не знаю. Сейчас, мне кажется, что тебя любила всегда.
— А я влюбился с первого взгляда. Зашел к тебе в кабинет, увидел и пропал. Вот ведь как случай распорядился.
— Ничего случайного не бывает…
— Согласен. Ты мне была уготована судьбой, и я тебя просто, наконец, нашел.
— А я тебя.
— Тогда … — Никита высвободился из объятий, поднялся, подошел к столу, достал из ящика небольшой предмет, вернулся в постель. Он сосредоточен и серьезен. Почти суров.
— Ты сказала правду? Я — не прихоть? Не приключение? Ты не уйдешь сейчас? Останешься? Здесь? Навсегда? Со мной?
Тата улыбнулась.
— Дурашка, ну, подумай, представь, как я одна, без тебя буду жить. Нет, не лезь целоваться, а подумай головой.
Никита подумал. Представил. Огромный город, миллионы людей и она одна, без него, хуже — рядом с кем-то. Ледяной озноб куснул сердце. Так быть не могло. Не должно. И не будет. Действительно, дурак! Взбредет же в голову глупость!
— То-то, — проворчала Тата.
— Дай мне руку, — Никита заметно волновался, — я не очень хорошо отношусь к общественным институтам и все же…
Из пластмассовой коробочки — ее-то Никита и взял из стола — на свет Божий появились два золотых обручальных кольца. Родительские, наверное. Так и есть.
— Это кольца моих мамы и папы.
— Я догадалась.
— Ты понимаешь, что я хочу сейчас сделать?
— Да.
— И что скажешь?
— Сначала ты.
— Согласна ли ты перед Богом и людьми, считать себя моей женой? — спросил Линев.
Тата, не раздумывая, протянула руку.
— Да!
— А я согласен считать себя твоим мужем. Перед Богом и людьми, — добавил твердо, — теперь мы — муж и жена.
Браки свершаются на небесах. И утверждаются Божьим и родительским благословением. Судя, по обувшему ее счастью и сияющим глазам Никиты, Бог был доволен их поведением. А вот с другими инстанциями вопрос предстояло еще согласовать.
Тата провела большим пальцем левой руки по золотистому ободку, вспомнила лицо из видения — неясный очерк скул, глаза темные, как у Никиты, морщинки у губ, прислушалась к своим ощущениям…
— Зачем тревожишь меня? — спросила тень из туманного ниоткуда, безвозвратного, дальнего.
— Полюбите меня, пожалуйста, — скромно и вежливо потребовала Тата.
— К чему тебе моя любовь?
— Впрок. Никита меня любит и вам не помешает.
— Ты — наглая и бесцеремонная девчонка.
— Это от смущения. На самом деле я хорошая. Ну что нам делить? Я признаю вашу память, вы мое чувство. По рукам?!
— Ты мне без надобности.
— Ошибаетесь! Я рожу ваших внуков, буду беречь вашего сына. Я — залог продления вашего рода. Я — ваша! Со мной надо считаться.
— Ты сегодня наша, а завтра чья? Вас, таких залогов, пруд пруди. А Никита — один.
— Он мой. Отныне и вовеки!
Тень упорно и беззащитно молчала, не желая делить сына с кем-либо.
— Клянусь, он будет счастлив!
— Клянешься?
— Чем?
— Всем! Жизнью.
— Ну, смотри, не обмани!
Кольцо сжалось. Сначала чуть-чуть. Потом сильнее. Затем еще. Палец заныл, заболел, отнялся. Боль поднялась к локтю, коснулась плеча.
— Смотри мне! — раздалась напоследок угроза, и кольцо стало впору.
«Она меня приняла!» — поняла Тата и самоуверенно позволила расценить признание благословением.
Никита хмыкнул. Его позабавила серьезность, с которой Тата разглядывала потускневший от времени символ семейного счастья. Из пиетета он даже повременил с очередным покушением на женскую добродетель.
— Я сейчас стану приставать, — признался честно, — только не кусайся, пожалуйста.
— Хорошо, я постараюсь…
…сплетались руки, ноги, тела вжимались друг в друга, рты пили дыхание, поцелуи чередовались жарким шепотом…
…удовольствие казалось упоительным, сильнейшим, почти мучительным…
…но теперь уже не было ярости, пиром правила только нежность…
Делать того, конечно, не стоило, но удержаться Тата не сумела. Вкралась в взбудораженное, онемевшее от восторга, воображение Никиты, и в такт реальным событиям завершила любовный акт, слилась одновременно в двух экстазах, подарила два блаженства, соединила на миг реалии и химеры. И свои, и Никитины, на миг стали едины…
Никита, зарылся лицом в ложбинку, где встречаются шея и плечо, и подул сквозь сжатые зубы. Получился смешной звук, так дуют в живот малышам…
— Ты моя хорошенькая зверушка. Лисичка и белочка. Знаешь, что я тебе скажу…
— Нет.
Никита высвободился, даже отодвинулся, сел.
— До сегодняшнего дня мне казалось, что я четко определил прерогативы. На первом месте у меня Дом и Сад. Это не настоящий дом, окруженный деревьями. Это символ. Помнишь, каждому — свое. Мое — это писать и я бы очень хотел, чтобы мир не мешал мне это делать. Дом и Сад — это, уж прости за напыщенность, место моей силы, мое пространство творчества, без которого трудно представить жизнь. Следующее место заняла Книга. Это тоже символ. Наверное, символ самореализации, того что я сделал раньше, чем занимаюсь сейчас и что напишу в будущем. Затем пришла ты. И по плану тебе полагалось третье место. Но ты — не символ. Ты живая, из плоти и крови и ты — самая главное для меня, самое нужное, самое желанное. Поэтому ради тебя я хочу внести изменения. Я признаю, что Дом и Сад — это химеры. Книга — утопия. Мечта юности.
Тата попыталась возразить, но Никита не дал.
— Когда у меня есть ты, иллюзиям придется смириться, и смерить аппетиты. Я больше не буду им служить.
— Мне не нужны жертвы! — возразила Тата.
— Не жертвы! Мужчина, называя женщину женой, принимает на себя ответственность. За нее, будущих детей, совместную жизнь.
— И как ты за меня собираешься отвечать? Перед кем?
— Перед собой. Я должен содержать семью, должен заботиться о тебе, беречь. К сожалению, к огромному сожалению, я не богат, — Никита указал рукой на убранство комнаты, — и не могу дать то, чего ты достойна и заслуживаешь. Я даже не могу дать больше, чем ты имеешь сама. Но пройдет немного времени и все переменится. С завтрашнего дня — никаких фантазий. Только работа. Я наберу кучу заказов. Подниму тариф. Деньги появятся и скоро. Я уже все решил. Мы уедем на неделю к морю, в свадебное путешествие, а потом я сконцентрируюсь только на работе…
Тата кивнула и перестала слушать. Сейчас ее не интересовали бизнес-планы любимого. Имелась тема более важная.
Дом-Сад. Книга. Любимая. Список был установлен не Никитой, а инстанциями намного более компетентными. Не Линеву надлежало, и менять порядок. Но ломать — не строить, он вправе совершить попытку. Однако потом за самоуправство придется расплачиваться. Не написанная книга, не реализованный талант не простят пренебрежения и отомстят — мало не покажется. И ей самой, и Никите.
«Принимать жертву я не стану», — твердо решила Тата.
Сейчас в угаре первых удовольствий, в пылу долгожданного обладания Линев подверг сомнению и переоценке каждый из пунктов сокровенного списка. А завтра? Послезавтра? Когда свежесть ощущений притупится, когда замелькают тенями обиды и неурядицы — неизбежные спутники будней, что тогда? Кто окажется главнее, нужнее, желаннее? Привычная, уставшая от суеты женщина или собственная возможность творить? Желание писать — конкурент страшный! Недописанная книга, не написанные книги, как затаившиеся враги, со временем нанесут удар. Превратятся в беду. Тем более опасную, что порыв Никиты — дань обстоятельствам! А талант писателя — его удел, судьба.