Армиям Лееба удалось разгромить оба русских «фронта», находившихся перед ними, и настолько потрепать советских командиров, что русская Ставка была вынуждена выделить Ленинградский театр как отдельную единицу, ведущую боевые действия самостоятельно, если вообще не изолированно от всех других войск. После того как 41-й танковый корпус прорвал импровизированную оборону, организованную вдоль линии Сталина, между старой эстонской границей и пригородами самого Ленинграда оставалось только одно место, где было возможно сопротивление. Это река Луга.
Лужский рубеж был поделен на три сектора[58], но каждый по численности составлял чуть больше корпуса. Русские практически не имели ни артиллерии, ни танков. На первой неделе августа немцы продолжали заполнять свои плацдармы за рекой, тогда как Попов, испытывая нехватку в технике, боеприпасах и – что было еще тяжелее, а для русского командира и совсем внове – в людях, мог только бессильно наблюдать за противником и посылать ежедневные сообщения в Ставку.
Немецкое наступление началось 8 августа, и в течение нескольких часов Лужский рубеж стал трещать. Гёпнер снова рассредоточил оба танковых корпуса своей группы, поставив Рейнгардта на левый фланг 18-й армии у Нарвы, а Манштейна (усиленного одним из самых зловещих соединений в этой войне, полицейской дивизией СС) около Луги. Дивизия СС «Мертвая голова» осталась с 16-й армией у Новгорода в качестве острия клина для наступления на Чудово. В течение трех дней Кингисеппский сектор стоял на грани гибели, и Попов оказался перед тяжелейшей проблемой, истратив свои резервы и не имея в Ленинграде больше ничего, кроме ополченцев. Должен ли он «отойти» – если это слово приложимо к мучительному отступлению под шквалом воздушных обстрелов люфтваффе – с Лужского рубежа? Или продолжать держаться, рискуя, что немецкий 41-й танковый корпус прорвется на побережье, из-за чего его драгоценные кадровые соединения окажутся в тылу врага? В докладе Шапошникову от 11 августа начальник штаба Попова сообщает:
«Трудность восстановления положения заключается в том, что ни у дивизионных командиров, ни у командующих армиями и фронтом нет вообще никаких резервов. Каждый прорыв, вплоть до малейшего, приходится закрывать кое-как собранными подразделениями или частями».
И двумя днями спустя:
«Предполагать, что сопротивление немецкому наступлению можно обеспечивать силами только что сформированных или кое-как организованных частей ополчения и частями, взятыми с Северо-Западного фронта, после того, как они только что отступили из Литвы или Латвии… совершенно не оправдано».
В этот момент вся русская позиция была на грани крушения. За два дня до этого Гёпнер начал выводить из боев 56-й танковый корпус и перемещать его на север для поддержки Рейнгардта, собственные танки которого наконец смогли держать Кингисеппский прорыв открытым. Но 12 августа русская 48-я армия обошла по южному берегу озера Ильмень и атаковала правый фланг немецкой 16-й армии. Русские силы в основном состояли из кавалерии и не имели тяжелого оснащения, но удачно выбрали время и направление удара. Ибо единственной немецкой частью на ее пути был 10-й (пехотный) корпус, занимавший крайне правые позиции 16-й армии, которая сама была фланговой частью группы Лееба. Местность между 10-м корпусом и самыми северными частями группы армий Бока представляла собой пустынный район болот, лесов и бездорожья.
Вскоре 10-й корпус оказался под сильнейшим давлением, и на их призывы о помощи Лееб ответил, может быть, с излишней щедростью. Манштейн был придан 16-й армии и получил приказ на изменение направления. Результатом стало то, что критические дни с 14-го по 18 августа 56-й танковый корпус провел в марше и контрмарше, закончив тем, что занял позицию на фланге, в 150 милях от центра тяжести сражения.
Контратака 48-й армии русских спасла Лужский фронт от уничтожения. Но их положение оставалось очень тяжелым, так как вся русская линия обороны постепенно крошилась. Во второй неделе августа пали Нарва, Кингисепп и Новгород, а дивизия СС «Мертвая голова» прорвала южный фланг и захватила Чудово – важную станцию на железной дороге Ленинград – Москва.
В самом Ленинграде миллион жителей круглосуточно работал на широком оборонительном рубеже вокруг города. Партия мобилизовала каждого человека из своего огромного людского фонда в трудовые или полувоенные организации[59]. Везде слышались призывы, и все стены были оклеены прокламациями:
«Угроза нависла над Ленинградом. Наглая фашистская армия рвется к нашему славному городу – колыбели пролетарской революции. Наш священный долг – преградить своей грудью дорогу врагу у стен Ленинграда». 20 августа.
«Товарищи ленинградцы! Дорогие друзья! Наш горячо любимый город находится в непосредственной опасности нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть в Ленинград… Красная армия доблестно защищает подступы к городу… и отражает его атаки. Но враг еще не разбит, его ресурсы еще не истощены… и он еще не отказался от своих грабительских планов захвата Ленинграда». 21 августа.
«Враг у ворот Ленинграда! Серьезная опасность нависла над городом. Успех Красной армии зависит от героического, доблестного и решительного сопротивления каждого солдата, командира и политработника и от того, насколько активной и энергичной будет помощь, оказываемая Красной армии нами, ленинградцами». 22 сентября.
Любому человеку, искушенному в двойном смысле всех коммунистических текстов, было ясно значение воззваний. Над Ленинградом нависла угроза полного разгрома.
Теперь мы подходим к крайне любопытному эпизоду, пружины которого до сего дня скрыты завесой тайны. 20 августа Ворошилов и Жданов организовали Военный совет обороны Ленинграда. В течение суток Сталин по телефону уже «выражал неудовлетворение» тем, что совет был организован без консультации с ним. Ворошилов стал говорить, что это «соответствовало реальным требованиям обстановки», но Сталин не был настроен выслушивать партийный жаргон подобного рода и предложил «немедленный пересмотр личного состава» – то есть отставку Ворошилова и Жданова. Это было немедленно сделано, но на этом дело не кончилось. В конце августа прибыли два члена ГКО, Молотов и Маленков, с заданием «организовать оборону». Прошло несколько дней, обстановка быстро ухудшалась, и тогда Ворошилова, освободив от «ответственности» за военные операции, вернули в ГКО в Москву. Заменившим его генералом был начальник штаба Красной армии, «пожарный», который в свое время будет приезжать и стабилизировать практически каждый опасный сектор Восточного фронта, – Георгий Жуков.
Некоторые историки приводят слух о том, что Ворошилов якобы выступал за сдачу города после того, как немцы взяли Шлиссельбург и завершили его окружение. Говорится, будто Жданов обратился через голову Ворошилова к Сталину. Но судя по тому, что мы знаем о характерах действующих лиц, более вероятно то, что Сталин заподозрил Ленинградский Военный совет в возможном превращении в ядро оппозиционного правительства, которое со временем могло бы угрожать его собственному авторитету в стране или пойти на сепаратные переговоры с врагом. В Ленинграде всегда жила традиция самостоятельности, а коммунистическая доктрина учит, что внутренний враг всегда самый опасный.
Осенью 1941 года, когда немцы с каждым днем придвигались все ближе, все население города сплотилось на всех уровнях. Им говорили:
«Немцы хотят разрушить наши дома, завладеть нашими заводами и фабриками, расхитить наше народное добро, залить улицы и площади кровью безвинных жертв, замучить гражданское население и поработить свободных сынов нашей страны…»
Они верили этому и были правы. Казалось, теперь город вот-вот сдастся на милость немцев. Перед немцами открывалась заманчивая перспектива, да такая, что обещала утолить даже их ненасытную жажду крови.
«Проблема», разумеется, касалась гражданского населения. Первое «твердое решение» Гитлера было «сровнять город с землей, сделать его необитаемым и освободить от необходимости кормить население зимой». После того как город будет стерт с лица земли, эту местность можно будет отдать финнам. Однако финны, к сожалению, очень не хотели иметь какое-либо отношение к этому плану. Возникал вопрос и о мировом общественном мнении. Массовые убийства в таких масштабах было бы нелегко объяснить – даже тем, кто взирал на Гитлера как на сокрушающий большевизм молот. Тогда Геббельсу было дано указание сфальсифицировать план, в соответствии с которым Советы якобы намерены уничтожить город сами.
Германские военные не желали вообще «связываться» с гражданским населением. Варлимон подробно изучил этот вопрос и подготовил меморандум. «Нормальная» оккупация была отвергнута. Но можно было бы пойти на эвакуацию детей и стариков (надо думать, в «душевые камеры» концлагерей) и «предоставить остальным право умереть от голода». Но это тоже могло привести к «новым проблемам». Возможно, лучшим решением было бы изолировать весь город, окружив его проволокой под током и охраной с пулеметами. Но тогда осталась бы «опасность эпидемий». В случае если это решение будет принято, корпусным командирам будет необходимо применять артиллерию против гражданских лиц, пытающихся вырваться из города, поскольку Варлимон считал, что «сомнительно, чтобы пехота стреляла в женщин и детей, пытающихся вырваться наружу». В любом случае «ликвидацию населения нельзя возлагать на финнов».
Была также возможность заработать пропагандистский капитал на этом деле – предложить филантропу Рузвельту прислать либо запасы продуктов жителям города, не попавшим в плен, либо выслать нейтральные суда под эгидой Красного Креста, чтобы увезти их на свой континент…
Правильным решением было бы герметически закрыть Ленинград, затем ослабить его террором (то есть воздушными налетами и артиллерийским обстрелом) и голодом. Весной же захват города «…будет возможен, выживших надо переместить в глубину России и затем сровнять Ленинград с землей бризантной взрывчаткой».