бы почувствовать группе армий «Юг», что что-то затевается. А так, 3-й танковый корпус и две из танковых дивизий СС 30 июля начали наступление против Малиновского. У русских не хватало танков (немецкая разведка выявила только одну танковую бригаду на всем Миусском плацдарме), и через несколько дней их пехота была оттеснена назад за реку, понеся большие потери (свыше 1700 солдат одними пленными). По данным 3-го танкового корпуса, они также захватили 400 противотанковых пушек и 200 полевых орудий.
Это было одним из последних тактических успехов немцев на Восточном фронте, и ему было суждено иметь непосредственные и серьезные стратегические последствия. Ибо пока 3-й танковый корпус подсчитывал свои трофеи, 24 танковые дивизии Рокоссовского занимали исходный рубеж в 350 милях к северо-западу.
В то время как военная обстановка ухудшалась и в России, и в Италии, время неуклонно приближало день, намеченный для встречи Гиммлера и Попитца. С момента, когда Лангбен заговорил на эту тему, ничего не случилось, что могло бы изменить убеждение рейхсфюрера в том, что мировые события вскоре сделают крайне желательной какую-нибудь форму личной «страховки». Однако Гиммлер не мог со спокойной душой думать об этом непосредственном контакте с одним из ведущих заговорщиков против национал-социалистического режима и жизни самого фюрера.
Окончательные детали встречи 26 августа были организованы начальником личного штаба СС, обергруппенфюрером СС Карлом Вольфом. Четыре человека – Гиммлер, Вольф, Попитц и Лангбен – встретились в помещении рейхсминистерства внутренних дел. После начального обмена любезными шутками (и в истории было мало случаев, когда «шутливость» была такой вымученной) Попитц вбросил мяч на поле. Он был очень скромен и осмотрителен.
«Он подошел к теме с точки зрения критической военной и политической обстановки, которая складывается для Германии. Возможно ли, чтобы кое-какие вещи не подпадали под контроль фюрера? Не должен ли он освободиться от части того тяжелого бремени, которое он несет? Не стоило ли бы, может быть, снять с него часть забот и власти, разумеется, с тем, чтобы она перешла к какой-нибудь сильной фигуре – самому Гиммлеру, может быть, кому же лучше? – кто бы мог предпринять действия для спасения рейха?»
Не вызывает удивления то, что отсутствуют записи слов Гиммлера. Теперь никого из его участников нет в живых, и мы никогда не узнаем, но едва ли он сказал что-либо, скорее всего, уклончиво промямлил, что вопросы будет задавать Вольф. Но, во всяком случае, мы знаем, чего он не сделал, – он не приказал немедленно бросить в тюрьму Попитца и Лангбена за государственную измену, и впоследствии Попитц сказал Гёрделеру, что Гиммлер «в принципе не против» подобных предложений. Через два дня Лангбен получил документы на выезд в Швейцарию, где он должен был «прощупать… реакцию союзников на изменение режима».
Все пока шло хорошо. Но для заговорщиков в этом таилась опасность. Они решили довериться одному из самых проницательных и безжалостных охотников в том мире джунглей, где они сами были всего-навсего новички, дилетанты, любители, джентльмены по определению. Предложения Попитца, может быть, и пощекотали тщеславие Гиммлера. Но он был слишком проницателен, чтобы не почувствовать органическое отталкивание заговорщиков от себя всего того, что олицетворял лично он. Наивность предложений Попитца скорее подчеркивала, чем скрывала тот факт, что устранение фюрера будет лишь предварительным шагом, за которым последует чистка всего нацистского аппарата. Тот, кто полагал, что сможет сыграть с Гиммлером вничью, особенно после событий июня 1934 года, должен был быть очень отважным человеком.
Сам же Гиммлер, оставаясь достаточно уверенным в своей власти в любой момент разделаться с заговорщиками, не мог не испытывать опасений, зная, как много у него врагов. Мы уже обсуждали эту тему постоянной борьбы за власть в высших эшелонах нацистской партии, и она становилась все острее и беспощаднее по мере того, как военная удача все больше изменяла Германии, и вероятность появления преемника фюрера начинала открыто обсуждаться. Именно внезапное вмешательство людей из этих сфер поставило точку в «миссии Лангбена» и привело несчастного доктора к более ужасному концу, который был бы уготован для него в другом случае.
Лангбен выехал из Берлина вместе со своей женой в конце августа и направился в Берн. Там он стал искать контактов с офицерами британской и американской разведок. То ли из нетерпения, то ли от разочарования он расширил сферу своих поисков, включив в них миссии не только «союзников», но и нейтральных государств, с которыми он говорил менее осторожно. Могло быть и то, что он опасался за свою судьбу, если вернется к Гиммлеру без какого-нибудь положительного ответа. Во всяком случае, одно из этих менее заметных агентств (вероятно, «Свободная Франция») послало телеграмму в Лондон, в которой говорилось, что «…адвокат Гиммлера подтверждает безнадежность военного и политического положения Германии и прибыл для зондирования возможности переговоров о мире».
Телеграмма была закодирована тем шифром, который немцы уже разгадали, и была расшифрована (независимо друг от друга) абвером и СД. Канарис немедленно предупредил Попитца об опасности, но оба они считали, что покровительства Гиммлера будет достаточно. Их расчеты не учитывали завихрений личного соперничества вокруг этого центра власти. Шелленберг – глава СД, и сам не чуждый миру плаща и кинжала[99], действовал мгновенно. Он уже давно знал, что между Гиммлером и Лангбеном что-то затевается; теперь он ухватился за возможность посадить своего шефа под колпак[100].
Когда Лангбен с женой возвращались в Германию, они были арестованы на границе по приказу Шелленберга. Думая вначале, что это была какая-то уловка, чтобы замести следы, и все еще не сомневаясь в покровительстве рейхсфюрера СС, Лангбены особенно не протестовали и не сделали никаких немедленных попыток связаться с Гиммлером. Тем временем Шелленберг передал текст расшифрованной телеграммы «Гестапо-Мюллеру», заместителю Гиммлера, и человеку, который не делал секрета из своего желания занять кресло рейхсфюрера. Мюллер прекрасно знал, что надо делать с подобным обвинительным документом. Он немедленно показал его Борману. В тот же день рапорт лежал на столе у Гитлера.
Дела зашли так далеко, и это совершилось так стремительно, что, должно быть, Гиммлер был ошеломлен, когда ему представили факты относительно его эмиссара, которого он воображал ведущим переговоры с союзниками. К сожалению, с этого момента теряется след всех документированных свидетельств, и мы ничего не знаем о последнем акте. Должно быть, Гиммлеру удалось как-то выпутаться. Лангбен оставался в тюрьме, а позднее был переведен в концентрационный лагерь в Маутхаузене. Гиммлеру удавалось откладывать по тем или иным причинам суд над своим «другом», так что Шелленберг и Мюллер не могли получить никаких материалов на Попитца. Последний с незаурядным мужеством дважды пытался встретиться с Гиммлером и обеспечить освобождение Лангбена, но рейхсфюрер, естественно, отказывал ему в приеме.
Затем, после покушения 30 июля, Попитц был арестован[101], а Лангбен осужден. Что бы ни сказал несчастный доктор в то время, осталось не услышанным – рейхсфюрер принял меры предосторожности. Письмо от Кальтенбруннера Ламмерсу является ярким примером того, как эсэсовский хвост вилял конституционной собакой:
«Насколько я понимаю, в Народном суде вскоре будет рассматриваться дело бывшего министра Попитца и адвоката Лангбена. Ввиду известных вам фактов, а именно: совещания рейхсминистра СС с Попитцом, прошу вас исключить присутствие публики в суде.
Надеюсь на ваше согласие и пришлю десяток моих коллег для присутствия в суде. Что касается любых других присутствующих, прошу дать мне право решать вопрос об их допуске».
СС наконец смогли позабавиться с Лангбеном (после того как он был приговорен к смерти) и мучили его «самыми варварскими и ужасающими способами», кончив тем, что ему оторвали половые органы.
Странной побочной деталью является то, что, по-видимому, Гиммлер не держал никакой обиды на Шелленберга за его роль в этом деле. Может быть, рейхсфюрер не знал, кто выдал его, или он считал, что виноват только Мюллер. Ведь двумя годами позднее Гиммлер обратился именно к Шелленбергу, предоставив главе СД ту же роль, которую играл Лангбен в Берне, – но говорить об этом – значит предвосхищать события апреля 1945 года.
Пока Лангбен в Берне зондировал возможности сепаратного мира, группа армий «Юг» медленно разваливалась под рядом мощных ударов, попеременно наносимых по всей длине ее фронта. 2 августа 4-я танковая армия зафиксировала такую интенсивность радиопереговоров русских, что доложила Манштейну о новом наступлении, «неизбежном через 2–3 дня». Воздушная разведка также показала, что еще больше русских танков перебрасываются на юг. Манштейн немедленно приказал вернуть 3-й танковый корпус с его двумя дополнительными дивизиями СС с Миуса, но не успела высохнуть краска на ленте буквопечатающего аппарата, как на рассвете 3 августа началась атака Ватутина.
Русские нанесли удар в стык 4-й танковой армии и оперативной группировки Кемпфа, к западу от Белгорода. В обоих соединениях не хватало танков, и они были вынуждены немедленно отступить. Большая часть их машин все еще была на ремонте или техническом обслуживании в переполненных полевых мастерских. Продвинувшись по разграничительной линии между этими соединениями, русские танки разошлись веером к западу и югу, расширив брешь между немецкими войсками, которая к 8 августа достигла ширины свыше 30 миль. 3-я танковая армия, находясь все еще на колесах, на железной дороге от Запорожья, была перенаправлена от Харькова на Полтаву, затем на Кременчуг. «Было ясно, однако, – писал Манштейн, – что никакие действия этих войск, да, собственно, и всей группы армий как целое, не смогут дать сколько-либо долгосрочного решения этой проблемы. Потери в наших дивизиях были уже тревожно высокими, а две дивизии полностью вышли из строя в результате постоянного перенапряжения… Теперь не может быть даже тени сомнения в том, что противник решил добиться немедленного наступления против германского южного крыла».