«Армия для Гиммлера, а для меня – гражданское руководство войной! Вот сочетание, которое могло бы вновь зажечь энергию нашего военного руководства, но, скорее всего, это так и останется прекрасной мечтой!»
Но никаким личным энтузиазмом нельзя было «зажечь» гаснущую целесообразность в работе всей промышленности страны, отягощенной жестким бюрократизмом, разделенной границами привилегий и своекорыстия, все более дробившимися с 1938 года. Иногда разные ведомства тянули в прямо противоположные стороны. В сентябре, когда запасов горючего едва хватало на две недели боевых действий, заводы Шпеера поставили люфтваффе больше одноместных истребителей, чем за любой предшествующий месяц войны. Даже если бы для них имелось горючее, не было бы персонала аэродромных команд, необходимых для их обслуживания. В тот момент в дивизии фольксгренадер забирали по 15 тысяч человек в неделю. Еще нелепее было то, что, хотя директивы о мобилизации гражданских лиц исходили из ведомства Геббельса, аппарат для обеспечения этого мероприятия находился в руках Бормана, действовавшего через гауляйтеров на местах. Когда Шпеер доказывал Гитлеру, что не может обойтись без 300 тысяч рабочих, которых Геббельс наметил изъять из промышленности, фюрер колебался, и ни Гиммлер, ни Геббельс не могли получить его поддержку, оперируя доводами о военной необходимости. Пришлось Гиммлеру сыграть на самолюбии Бормана, намекнув ему, что Шпеер унижает его достоинство как «национального руководителя». Борман воззвал к Гитлеру, и Геббельс получил своих призывников.
Пока диадохи плели свои интриги, Гитлер пребывал в олимпийской изоляции, размышляя над следующей стадией войны. Наполовину оглохший, с трясущейся одной половиной туловища, впадавший в неконтролируемые приступы параноидальной ярости, Гитлер был еще далек от сумасшествия. Дух его был сломлен разочарованиями и предательствами, физическое состояние постепенно разрушалось методами лечения доктора Морелля, но интеллект фюрера все еще сохранял широту и силу. Он признавал происшедшее изменение в балансе сил, он видел, что военные цели Германии должны быть сужены, что старый клич о «безопасности», так бесстыдно применявшийся для прикрытия агрессии 30-х годов, теперь превратился в болезненную реальность; что возродились проблемы и стратегия времен Первой мировой войны. «Исход войн окончательно решается одной стороной или другой, признающей, что они не могут быть выиграны». Гитлер сформулировал этот афоризм, который потом стал принципом новой стратегии «двух фронтов» зимой 1944/45 года.
«Никогда в истории не было такого союза, как коалиция наших врагов, составленная из таких чуждых элементов, с такими расходящимися все далее целями… Ультракапиталистические государства, с одной стороны; ультрамарксистские государства – с другой. С одной стороны, умирающая империя Британия; с другой стороны, колония, желающая овладеть наследством, – Соединенные Штаты. Каждый участник вошел в эту коалицию с надеждой осуществить собственные политические цели…»
Гитлер считал, что наилучшим решением станет внезапный неистовый удар против одного из партнеров, который лишит всю коалицию воли продолжать борьбу, конца которой не предвидится. Секретного оружия для такой цели не имелось, но благодаря усилиям Шпеера, Геббельса и Гиммлера обычные военные силы могли выполнить задачу, потому что к концу осени у Гитлера был резерв, состоявший из 7 танковых дивизий и 13 дивизий фольксгренадер, а к концу ноября эта цифра возросла до 28. В самый ближайший удобный момент эти силы должны были быть брошены против англосаксов. Потому что, по мнению Гитлера, они были самыми слабыми, и морально, и физически, и неожиданный разгром «приведет их в чувство».
История наступления в Арденнах не входит в рамки этой книги, за исключением тех моментов, когда оно отражается на Восточной кампании, и как раз эти моменты говорят об очень многом. Германский план оказался неудачным, прежде всего в выборе времени. Замысел его был основан на одной предпосылке – что русский фронт в Польше и Восточной Пруссии останется неподвижным всю осень. Это предположение оказалось правильным. Восточный фронт, между Карпатами и Балтийским морем, едва ли хоть ненамного сместился с августа 1944 года до конца года. Почему? Почему русские остановились, когда еще одно мощное наступление могло бы (как это и произошло позднее) привести их к окраинам Берлина?
Конечно, дело было не в нехватке необходимых сил. В начале июньского наступления 5 участвовавших советских фронтов смогли развернуть 41 танковую бригаду – то есть силы, эквивалентные не менее чем 20 германским танковым дивизиям полной численности. По артиллерии и пехоте русские превосходили немцев в 6,4 раза. Далее, если коммуникации Красной армии и были растянуты, то справедливо и то, что потери немцев в их стремительном отступлении были намного тяжелее. Если бы Ставка разрешила своим центральным фронтам взять пополнения с Балтики и Украины, она смогла бы иметь еще большее превосходство сил на Висле к середине сентября, то есть к тому времени, когда германские позиции на Западе стали крошиться и все резервы направлялись на линию Зигфрида.
Тогда, исходя из сравнительного анализа сил, русские могли бы закончить войну в 1944 году. Никакие документы никогда не расскажут о причине, почему они не сделали этого – хотя бы потому, что крайне маловероятно, чтобы приказы, определявшие перспективные советские цели, могли бы когда-либо излагаться на бумаге. Но трудно избавиться от впечатления, что чисто военные соображения, которыми западные союзники руководствовались до самого конца войны, уже отошли в голове Сталина в сторону. Война, как мог рассуждать русский диктатор, не только «продолжение дипломатии другими средствами» – иногда она является очень удобной заменой нормальных дипломатических процедур, будучи для сверхмощной нации более быстро осуществляемой и более выгодной по своим результатам.
Второй фронт, который прежде был так необходим в качестве приложения к советской политике, теперь являлся препятствием распространению коммунизма в Европе. Сталин намеревался оставить Балканы себе и отодвинуть русскую границу как можно дальше на запад. Прямое наступление на Берлин, прежде чем будут захвачены Балканы, могло означать, что война закончится, когда большая часть Европы все еще останется под номинальной германской оккупацией. Правительства Венгрии, Румынии и Болгарии – все налаживали контакты с Западом в 1944 году; призрак Михайловича все еще преследовал Тито в Югославии. За внезапным прекращением сопротивления немцев могло бы последовать возникновение ряда буржуазных администраций, которые могли обратиться к союзникам за дипломатической поддержкой, по крайней мере, до проведения «свободных выборов». А Сталин был реалистом, чтобы знать, что коммунистические партии настолько тесно ассоциируются с Советским Союзом, что исход этих выборов в странах, столетиями живших в страхе перед Россией, можно предсказать заранее.
Еще более серьезной с советской точки зрения была вероятность того, что германское Верховное командование бросит все силы против русских. Сталин не мог поверить, что немецкие генералы, видя свою страну под непосредственной угрозой русской оккупации, не станут усиливать свои оборонительные сооружения на Востоке ценой «уступок на Западе». В свою очередь, это могло означать, что после войны русским придется полагаться не на военную силу, чтобы подавлять немцев, а на договоры и что полная изоляция упрямых поляков будет невозможна.
Ни один западный государственный деятель не мог соперничать с ледяным реализмом Сталина, и «обаяние» Рузвельта[121], которое так удивило и удовлетворило русских в Тегеране, было отчасти парализовано неприятно прозвучавшими британскими планами на высадку в Истрии с целью нанесения удара на север, к Вене. В 1944 году Сталин едва ли мог предвидеть Ялту и американскую позицию – «…если я дам ему все, что могу, и ничего не попрошу от него взамен, он не будет пытаться что-нибудь аннексировать и станет работать ради демократии и мира во всем мире».
Таким образом, осенью 1944 года центр тяжести Восточного фронта сместился к Балканам. Ставка образовала новый фронт (4-й Украинский) и дала 18 дивизий под командование генерала Петрова. Задача Петрова состояла в том, чтобы вести наступление в Венгрию через Карпаты, одновременно поддерживая контакты с Коневым и двумя фронтами – Малиновского и Толбухина, которым была поручена оккупация Балкан. Эти два командующих имели в сумме 38 дивизий полного состава против 25 немецких. На деле все германские части имели не более 10 тысяч солдат в каждой, а 5 сильнейших дивизий (включая две танковые), которые Шёрнер держал в резерве, были передислоцированы на север по приказу Гудериана, сразу после его назначения 20 июля. 29 июля самого Шёрнера по приказу Гитлера перевели в Курляндию, чтобы он принял командование немецкими силами – остатком прежней группы армий «Север», которым угрожало блокирование войсками Говорова и Черняховского.
Генерал-полковник Фриснер, прибывший на место Шёрнера, увидел, что получает в наследство то же традиционно уязвимое развертывание, которое было постоянной чертой германских диспозиций на южном театре. Была какая-то ирония судьбы в том, что даже номера армий были прежними, и «воскрешенная» 6-я армия закопалась в правый берег Днестра, прикрывая Яссы и Кишинев совместно с двумя румынскими армиями со зловещими номерами – 3-й и 4-й – у себя на флангах.
Немцы имели почти четыре месяца для того, чтобы подготовить свои позиции, но им не хватало численности, чтобы прикрыть всю длину Днестра. У Красной армии тоже было достаточно времени, чтобы не только накопить запасы и отремонтировать технику, но и выискать уязвимые секторы, которые были доверены румынам.
В этот период войны сателлиты потеряли всякий интерес ко всему, кроме одной задачи: как бы расположить к себе союзников и избавиться от германской армии на своих территориях как можно скорее и с наименьшим ущербом? Король Румынии Михай установил контакт и с ЦРУ, и с русским представительством в Турции и готовил государственный переворот, за которым должно было последовать интернирование войск своего прежнего союзника; он ожидал только сигнала, которым должно было явиться форсирование Днестра Толбухиным.