которого медленно, но верно выкачивают воздух – сперва незаметно, потом всё быстрее и быстрее. Кажется, он уже чувствует удушье. Словно и вправду есть опасность задохнуться.
«И главное, никого… Один… Случись что…»
Впереди, за кустами, мелькает что-то светлое. Женщина в бежевых брюках и белой рубашке, похожей на мужскую. Она движется наперерез, пересекает тропинку, идет, не обращая на него внимания, но само ее появление…
«Двести метров от дома… Чего, чего я испугался?.. – паника отпускает. – Это – уже не лес. Скорее, парк, давным-давно прирученное пространство, если не углубляться, держаться подальше от болота…»
Женщина, которую он не разглядел толком, успела уйти довольно далеко. Он провожает глазами бежевато-белое пятно, мелькающее между сосен. Прежде чем обойти поваленное дерево, успевает заметить: она остановилась. Стоит, оглядываясь, будто сбилась с пути. «Может, ей нужна помощь? – еще несколько секунд он стоит, раздумывая, но потом идет дальше. В конце концов, женщина его видела, не могла не видеть. – Заблудилась, могла бы крикнуть… —
«Не то мужик, не то баба… Нет, вроде мужик. Что-то мешковатое… И это, на голове: берет или шапочка. Надо было тоже… – она приглаживает короткие волосы. – Хотя конец июля. Какие теперь клещи…»
Коричневатый мох, пружинящий под ногами, посверкивает кукушкиными слезками. Грибами и не пахнет. Если не считать сыроежек, объеденных слизнями: червивые, можно и не проверять. «Овражка не было, – тропинка огибает впадину, размытую талой водой. По сравнению с тем, что сохранилось в ее памяти, лес – другой. – Этой дороги – тоже, – озирается, определяясь на местности: если встать лицом к дому, железная дорога справа. В детстве, услышав шум проходящего поезда, всегда узнавала по звуку: товарняк – шмелиное жужжание. Электричка шумит иначе – как быстрая оса. Она прислушивается, но ничего не слышит. Впрочем, это неважно. Старая дорога осталась слева. До нее метров пятьдесят.
Вдруг вспомнила соседского сына: однажды ходили за грибами. Нет, заранее не сговаривались: вышла за калитку, махнула рукой. Не звала, просто поздоровалась. Но он подошел. Двинулись по тропинке: она впереди, он – сзади. Шла и думала: может, влюбиться? Когда заблудились, бубнил про какой-то мох, удобно ориентироваться, всегда с северной стороны. Бегал, осматривал сосны. Мох рос везде: и с северной, и с южной. «Сам придумал?» – «Что ты! Я читал». Сказала: «Все это – чушь. Ориентироваться надо по солнцу. Если солнца нет, – поглядела наверх, в небо, затянутое тучами, – тогда по электричкам». – «Электрички далеко, ничего не слышно». Сказала как отрезала: «Заткнись. Стой и слушай». Звук далекой электрички донесся через час. Все это время стояла, не двигаясь с места, навострив уши. Еще часа через два, когда вышли на главную дорогу, спросила: «Ну, теперь убедился? Книги врут». Бросился на защиту: книги бывают разные. Есть и хорошие, правдивые. Сыпал примерами. Дойдя до своей калитки, попрощалась небрежно, уже зная: никакого романа не будет…
В просветах между деревьями стоит небо, будто затянутое сероватой тканью. В интерьерах серые оттенки опасны – своим клиентам она советует вводить яркие мазки: красноватые, оранжевые, синие… Лет двадцать назад лес, подступающий к поселку, выглядел сумрачнее: сплошные деревья, густой подлесок, еще не вытоптанный дачными поколениями. Отправляясь за грибами, надевала резиновые сапоги: там, у болота, легко напороться на гадюку. Однажды видела лося, идущего к линии Маннергейма.
По утрам родители спали. Мать говорила: «Не понимаю, в кого ты такая уродилась: мы с отцом – совы». Отец всегда поправлял: «По-русски следует говорить: по грибы».
Возвращалась с полной корзиной. Поднималась на веранду, ставила на стол. Мать разводила руками: «Зачем нам столько? И куда прикажешь это девать?..» Буркала: «Куда хотите, хоть в помойку». По очереди наступая на пятки, стягивала жаркие сапоги. Босиком по прохладному полу – уходила в свою комнату. Ноги гудели. Откинувшись на подушку, закрывала глаза. Под веками, будто и не выходила из леса, плыли грибы.
Вечером, так и не дождавшись помощи, садилась разбирать. Моховики и подберезовики – в суп. Сыроежки – в глубокую кастрюлю. Благородные – отдельно: нарезать и нанизать на нитку. Или замариновать. Мать дарила интеллигентным друзьям, которые презирали ее дочь-торговку. Ей было все равно: главное – собрать, насытиться лесным духом… Иногда попадались поганки. Особенно много ложных белых: первое время не всегда отличала, пробовала на вкус…
«Не надо, об этом не надо… – стараясь отогнать ненужные мысли, она прибавляет шагу, идет, не разбирая дороги. – Разве я не показывала? Конечно, показывала: вот, это – поганка». Мать отмахивалась: «Твои грибы – китайская грамота. Мы с отцом различаем только мухоморы…»
Трухлявый пень, стоящий у самой тропинки, усыпан молодыми опятами. Тугие ножки, крепкие веснушчатые шляпки… Будто забрызганы чем-то желтоватым… Делает шаг, другой, переводит остановившееся дыхание: «Господи… Надо что-то… Пакет…»
Быстрым взглядом, не выпуская из виду своего счастья, окидывает соседние пни. «Слишком свежие… Запомнить место и – бегом к машине. А вдруг кто-нибудь… Тот же мужик», – встает на цыпочки: мужика нет. Но это ничего не значит, он может вернуться, пройти по этой тропинке.
Из-за кустов доносятся женские голоса. Опытным глазом бывалого грибника она оглядывает улов: сыроежки, по горстке в каждом полиэтиленовом пакете. «Может, предложить деньги: сто рублей за пакет… Двух пакетов хватит». Ощупывает задние карманы: там только брелок. Кошелек в бардачке. Она садится на корточки: пусть думают – нашла сыроежку. Излишняя предосторожность: дачницы идут мимо, не обращая никакого внимания.
– Генератор! Еще бы не удобно… Но бензина жрет!.. Электричество выходит золотое… Муж посчитал: проще съехать в город, на пару дней…
– Обоих привезла. У ее матери дача в Лемболове. Говорит, там еще хуже перебои. Не знаю, может, и врет. А может, и мать подучила. Самой-то надоело, вот и: вези, мол, к свекрови. А у меня уже двое, дочкины. Что я им, лошадь какая…
– Невестка и есть невестка, дочкины всегда ближе…
– Даже не позвонила, взяла и – здрасьте вам! Прекрасное объяснение: у вас генератор. Ну так и вы поставьте…
– В основном ведь на выходных. В пятницу приедут, и раз – сразу все приборы! Микроволновок понавезли, машин стиральных… Раньше в корыте стирали, и ничего, живы остались. Сыну говорю: с дерева-то давно слезли?
– И не говори… Теперь – все современные. Ни шагу без машин. Это какая же сеть выдержит?.. В этом году хоть не греются… Жара. А то вообще…
– Так и сказала сыну. Привыкли, что родители им обязаны… Разве я отказываюсь? И муж говорит…
– …надо идти в Правление… только деньги дерут… прошлый год десять тысяч насчитали…
– …так у них еще и зарплата… И премии себе выписывают. Муж говорит…
– …а я хотела пойти…
Она понимает, чем обязана своему счастью: будний день. За выходные успевают обшарить каждый куст, каждую полянку, каждый квадратный метр… «Вторник? Нет, среда… Уже среда. Надо же, как промелькнуло… Так. И что теперь делать?»
Решительно расстегивает пуговицы, снимает, снова застегивает, связывает рукава. «Был бы красный, вообще плевать, – одергивает лифчик, бельевой, телесного цвета. – Подумают: голая баба, – аккуратно, чтобы не повредить тугие ножки, слипшиеся как дни, проведенные на даче, выламывает целыми семейками, глубоко погружая пальцы, совсем не думая о рубашке, которая может – да и черт с ней! – не отстираться, плевать, пойдет на тряпки. – Сметана, постное масло, надо съездить на горку… и лук. Лук – обязательно…»
Мельком оглядев испорченные руки – грибную грязь, забившуюся под ногти, так просто не отмоешь, придется отмачивать, – поднимает с земли вздувшуюся рубашку, еще хранящую запах духов. Его перебивает грибная сырость: какой-то интимный запах, от которого давно отвыкла в жизни, полной искусственных ароматов. Выходит на тропинку, идет к машине, покачивая отяжелевшей рубашкой. Под тонкой тканью пучатся ребристые контуры: эту рубашку заполняло ее тело, теперь заполонили грибы. Мысль кажется неприятной, словно грибы не выросли на пне, а завелись внутри – заменили собой ее внутренние органы: сердце, легкие… Такое впечатление, будто даже шевелятся. «Грибы не животные, шевелиться не могут… – она перекладывает ношу в другую руку. – Но ведь и не растения». Растения пахнут смолой, травяным духом, сухим солнечным светом, терпким соком раздавленной ягоды, пыльцой, придорожной пылью…
Голые плечи покрывает испарина. Солнца нет, но в лесу все равно жарко. «Приду, сразу ополоснуться… Теперь близко, рядом». Дорога раздваивается, огибая кривую березу. Она ускоряет шаги. Лес, затаившийся по сторонам, темнеет, становясь сырым и сумрачным. Не страшно, скорее – она прислушивается к себе, – неприятно. «Главное, без паники. Пусть не к дому, где-нибудь в стороне…» – идет, представляя себе, как выходит на другом краю поселка – с полным мешком шевелящихся грибов, в бельевом лифчике телесного цвета, в котором выглядит голой.
Дорога упирается в другую, тоже песчаную. Остановившись на перекрестке, она прислушивается: не долетит ли шум поезда? Или голоса?.. Или собачий лай?.. Сейчас обрадовалась бы любому звуку, лишь бы не тихое равнодушие деревьев, молчание кустов, немота травы… Что-то стучит… «Сердце, это – мое сердце…»
Оно, таящееся за кустами, может услышать и подкрасться. Она вздрагивает, потому что оно уже: ползет на звук, как на запах. В глубине тела, не покрытого кожей рубашки, вскипает дрожь. Сперва в желудке, потом – выше, доходя до ключиц, захватывая плечи. Она уже чувствует, как вздрагивают пальцы, готовые поддаться панике, бросить рубашку, набитую грибами. Это их грибы? Она готова оставить, отдать вместе с рубашкой… Пусть возьмут обратно! – душа, пленница безмолвия, кричит, не понимая, к кому обращен ее безмолвный крик: к деревьям, к кустам, к камням? Лишь бы выпустили из леса. Свободная рука ощупывает карманы, в заднем – ключи от машины. В голове мелькает шальная мысль: а если не только грибы? Что, если