они зарятся на машину?.. А вот это – нет! Она вскидывает руку, словно в руке не брелок сигнализации, а пистолет, огнестрельное оружие – наводит на цель. Медленно поворачивается по часовой стрелке: жмет на кнопку, как на курок, рассылая безмолвные пули. Из-за кустов доносится истошный вой. Есть! Попала! Ранила! Напрямик, сквозь ближние кусты, бежит на звук. Машина, мигающая яркими огнями. Она бросается на капот – всем телом, обеими руками, будто в объятия родного существа, которое и спасет, и утешит… Ну? Взяли?..
Сердце стучит все тише. Только что лес был иным пространством, искаженным гримасой ее нелепого страха.
Сердца уже не слышно. Обойдя машину, она открывает багажник, пристраивает грибы. Прежде чем сесть за руль, думает: «Оно? Ну какое оно? И что на меня нашло? А главное, я ведь помню это место: пересечение дорог. Сколько раз проходила мимо. Там, впереди, березовая поляна. Если насквозь, можно выйти прямо к дому». Издалека, словно звуки тоже расколдовали, доносится шум электрички. Она разворачивается, приминая мох задними колесами. Едет медленно, будто крадется: электронный датчик, следящий за ремнями безопасности, не решается пикнуть.
Теперь, когда всё позади, ей стыдно за себя: «Ну и как, интересно знать, они бы ее сперли? Рейдерский захват? Войсковая спецоперация?.. – каждый вопрос она подкрепляет коротким взглядом в зеркало. Там, за ее спиной, никого. Отражение леса отступает, движется назад со скоростью ползущей вперед машины. – Заманили бы в болото… Господи, кто? Тролли? Гномы? В наших краях другая нечисть. Как же их… Лесовики».
Воображение рисует смешную картинку: машина, которую они заманили в болото, погружается в гнилую пучину. Сперва исчезают колеса, потом боковые стекла… Жижа смыкается беззвучно, алчные болотные духи торжествуют победу, исходя вонючими пузырями… Она тянет ремень безопасности, защелкивает. «Вот-вот. Сяду и буду сидеть. Как сестрица-Аленушка. Дожидаться, пока она вынырнет обратно. Смешно… – представляет себя девицей с отцовской репродукции: слегка косоглазая, в домотканом сарафане, сидит на камне, поджав под себя голые пятки… – Батюшки! Я же… Надо что-то накинуть». Она тормозит, отстегивает ремень. Хороша бы она была: полуголая, ни дать ни взять – русалка. Еще венок на голову – и вперед!
Как назло, в багажнике ни одной тряпки. В пятницу собрала всё, что валялось в машине: в стирку, в химчистку – Наташа разберет. Развязывает рукава. Расстегивает пуговицы: медленно, одну за одной, словно под тканью и вправду чужая плоть, источающая острый запах. Осторожно, чтобы не повредить, перекладывает семейки, слипшиеся ножками. Опята растут семьями. В этом смысле сродни поганкам. Встряхивает, надевает мятую рубашку, застегивается на все пуговицы. Ткань покрыта беловатыми пятнами, напоминающими человеческие выделения. Грязная ткань льнет к телу.
Она садится в машину. Хлопает дверью. Поводя носом, чувствует острый запах, заполнивший салон. «Хватит. Это – грибы. Всего лишь грибы… Никакого искаженного пространства. Ничего всевидящего и всеслышащего», – в ней поднимается странное чувство, похожее на разочарование. Будто ей не хочется возвращаться в обыденный, прирученный мир… —
Он остановился на взгорке. За узкой полосой кустарника, разросшегося как попало, начиналось ровное пространство, издалека похожее на поляну. Тощие березки, будто не выросшие, а воткнутые. Дальше – болотная трава. Густая, но даже на взгляд хлипкая. Растопырив руки, словно удерживая равновесие, спустился к самому краю. Продолжением тропинки лежали две доски. Короткие, метра в полтора, уже слегка подгнившие. «Нелепость… Зачем здесь мостки?.. Соединяют воду с сушей?.. – не опуская рук, двинулся вперед, медленно, прислушиваясь к болотной бездне, затаившейся под покровом травы. Еще шаг и…
В двух шагах, между голыми корнями березки, по-болотному кривенькой, стоит гриб – тощий, под стать траве, укоренившейся в болотной жиже. Он смотрит, не в силах отвести глаз. Будто весь мир сосредоточился на шляпке, беловатой, покрытой вмятинами.
От болота несет духотой, хотя, казалось бы, все-таки водоем, хоть и заросший. Он потирает руки, справляясь с неприятной робостью. «А если как-нибудь осторожно?.. Господи, как?» – в мире, основанном на законах физики, это невозможно.
Воды начерпаешь. У тебя одни ботинки. Придется сушить…
Он поводит плечами. Усмехается. «Смотрят… Ну и хорошо, что смотрят. Значит, если что, спасут», – не то всерьез, не то с легкой иронией, как привык разговаривать с родителями, когда их вмешательство в его жизнь переходит всяческие границы. Решительно заносит ногу. Ставит – без оглядки, всей тяжестью. Теперь – другую. Осталось только дотянуться…
Захватив ножку, тянет, уже чувствуя: что-то не так. Слишком мягкий – даже для болотного подберезовика. «Червивый…» Белые личинки выели плоть до самой кожицы. Отбрасывает широким жестом, брезгливо обтирает пальцы, чувствуя обиду: лес, которому он по-детски, от всего сердца доверился, взял и обманул.
Торопливо одолев склон, идет назад, не глядя под ноги, размахивая пустыми руками. Какой-то запах, противный и сладковатый, стоит в воздухе, перебивая лесные ароматы. Ладони чешутся, особенно правая, державшая гриб. Он чувствует зуд, неприятный, идущий изнутри, будто под кожей что-то шевелится: личинки, белые, похожие на маленьких червей.
Дойдя до березовой поляны, сворачивает и идет напрямик, чтобы выйти к дому, минуя соседские заборы. Противный запах бредет за ним. «При чем здесь черви! Личинки – совсем другое: особая форма жизни, не окончательная. Кажется, из них должно что-то вылупиться, какие-то насекомые…»
Прямо на тропинке, преграждая ему дорогу, стоит гриб. Он останавливается, смотрит недоверчиво: на этот раз, кажется, крепкий. Осторожно касается мыском ботинка. Ножка переламывается: на сломе все то же деятельное шевеление. «Не лес, а… смердящий труп. – Настроение вконец испорчено. – И еще этот запах. Чужой, неприятный. – Остановившись у кривой березы, он кладет руку на ствол. – Фу! Это ж я сам», – запах его пота, испарины, покрывшей тело.
«Вымыться. Срочно. Пока не вымоюсь, не смогу работать».
Можно нагреть на плитке, но хочется много воды: чтобы смыть испарину, которая схватилась как краска. Тончайшая пленка, облепившая тело, мешает двигаться свободно. Жить и дышать.
Он запирает за собой калитку. Не заходя в дом, прямиком направляется в подвал. Там оборудована ванная. Раньше казалась роскошью, во всяком случае, у соседей не было. Он помнит эту давнюю эпопею, своего рода семейное предание: старые городские районы переходили на центральное отопление. Отец нанял частника: с дровяной колонкой в трамвай не пустят. Вдвоем с водителем втащили на пятый этаж, пристроили на балконе. Там и стояла, кажется, лет пять. А может, и больше, пока ей не подобралась пара, старая ванна – тоже с помойки.
Подвальная дверь низкая – чтобы не расшибиться, надо нагнуть голову. Узкий коридорчик, за ним еще одна дверь. Кое-где штукатурка вспухла и отслоилась. Стены покрыты рыхлыми пятнами: видимо, грибок. «Надо отскрести. Или промазать?» – эти слова он произносит всякий раз, когда заходит, но потом забывает, выбрасывает из головы. Чугунная ванна тоже покрыта пятнами: на дне сбита эмаль.
Молотками, что ли, били? – мать пеняла прежним хозяевам, не сумевшим сберечь вещь.
В углу картонная коробка: старые газеты, бумага, обертки, пакеты – конечно, не из-под молока. Молочные пакеты не годятся для розжига. Он распахивает чугунную дверцу, пихает в топку мятую газету. Полешки, подходящие по размеру, сложены у стены. Сырая бумага занимается неохотно. Склонившись, он дует: словно животворящий бог, вдыхающий жизнь. Язычки бумажного пламени вскидываются. Он смотрит с надеждой, но пламя опадает, торопливо облизав кору: неудача, очередное поражение. У отца разгоралось с первого раза.
Жамкает пожелтевшие от времени газеты.
«Ну… Давай, давай», – заглядывая в узкую топку, подбадривая робкую стихию. Тощий огонек, привстав на цыпочки, обшаривает сухое полено – разведчик, высланный вперед: ныряет под деревянную преграду, ползет по-пластунски и, выбившись с той стороны, бросается грудью, будто маленький Александр Матросов, и так же мгновенно падает. Но подвиг – как и положено на войне – решает дело: язычки, пережидавшие в укрытии, поднимаются во весь рост и идут в атаку. Голое пламя, дикарь, вскакивает на деревяшку, топчет поверженного врага.
Он подкладывает еще одно полено. Разгибает спину, чувствуя себя отмщенным за грибное разочарование. В каком-то смысле все деревяшки – дети леса.
«Потому что слишком сухо. Совсем не грибной год…» – в юности специально вставал пораньше, до рассвета. Мимо дома шли грибники. Не эти, дневные. Настоящие грибники выходят затемно. Один за одним они появлялись из-за ручья, поднимались вверх по тропинке. В предрассветных сумерках он не мог разглядеть лиц. Их лица скрывали капюшоны. Он стоял, притаившись на крыльце. Излишняя предосторожность. Они шли мимо, не обращая никакого внимания: тени, одетые в сапоги и жесткие непромокаемые плащи. В их повадке было что-то звериное: мягкая поступь, сутулые плечи, собранный взгляд. Не шарили глазами, не отвлекались на сыроежки. Их грибы начинались за дальним болотом. Свернув с тропинки, тени грибников пересекали кромку леса и в это же мгновение исчезали. Будто погружались в иную среду, в другое изменение. Для грибников, которым втайне завидовал, не бывает негрибных лет. Всегда возвращались с полными коробами: за болотом, где он никогда не был, на десять нечистых грибов всегда найдется хотя бы один чистый.
Он ведет рукой по шершавому боку колонки: когда поленья прогорят, надо вложить еще одну порцию. С двух закладок колонка разогреется до половины. Хватит, чтобы помыться одному.
Выйдя из подвала, он садится на скамейку. Складывает руки, пытаясь представить себе