«Знаешь, – все-таки он разозлился на дурака, – если бы мои оплачивали репетиторов, я бы все-таки…» Хотел сказать: не устраивал демонстраций с общежитием, но Марлен не дал договорить: «Ты – нет, а я – да. И что?»
Стоял, опершись о поручень крыльца. И что? – любимый вопрос, на который у него никогда не было ответа.
«Ничего, – отступил, вернулся к французской книге. – Ну и что тут особенного? Взаимные влияния, творческое заимствование… Мы – от них, они – от нас. Для этого и нужны переводчики. Обеспечивают перекрестное опыление: как пчелы или, например, осы». Марлен прищурился: «Перекрестное?» – не то переспросил, не то съехидничал, по обыкновению. «Конечно! А как иначе, – решил не обращать внимания на подколки, высказаться до конца. – Даже Пушкин заимствовал: у Байрона, у Шекспира…»
«Ну, ты даешь! – Марлен пошевелил бровями. – Карбонарий какой-то. Революционер… Как ее, Вера Засулич, – брови замерли, будто ощетинились. – Вообще-то, гляди, поаккуратнее. Чему нас учит Партия: взаимные влияния – от лукавого. Макбет – великая русская трагедия». – «Ага, – он кивнул, принимая шутку. – А СССР – родина слонов». Думал, Марлен засмеется, но тот сказал серьезно: «Родина слонов – Индия. СССР – страна победившего Зла. Покорят Землю, возьмутся за гуманоидов. Будут влиять и перековывать. Представляешь, демонстрация трудящихся Марса. Или Юпитера. Трибуны, несут портреты великого Сталина», – Марлен выругался грязно.
Он поморщился: «Ну зачем ты так… Во-первых, Сталина никто не носит. А во-вторых… Конечно, дров наломали. Но ведь и хорошее было: фашистов победили. Да и космос… Тоже ведь – не комар чихнул…»
Марлен скривился страдальчески. Будто мысль о космосе – нестерпимая мука, вроде больного зуба. Буркнул: «Ну да. Комары так не чихают. С такими разрушительными последствиями…»
«Для нас – конечно, а для них… Как ты не понимаешь! Они – другое поколение. Мне мать рассказывала: когда запустили спутник, для них это было счастье! Оказалось, все не напрасно: и война, и нищета, и тяжкая работа… Говорила: мы и сами летали, будто у нас выросли крылья! Поздравляли друг друга: дожили, мол, до новой эры, космической! Догнали и перегнали Америку! Теперь мы самые первые, а американцы – вторые!
Ему показалось, Марлен вот-вот поймет: дело не в том, как мы сами относимся к космосу, а в уважении к собственной истории.
Марлен поднял голову:
«Спутник – это какой год?»
«Вроде пятьдесят седьмой».
«Точно, – Марлен кивнул. – Пятьдесят шестой – Венгрия. Кстати: не помнишь, а американцы когда запустили? А я помню. В пятьдесят восьмом. А теперь взвесь: стоило ли ради одного года?»
«Но они-то не знали!» – он заступился за родителей.
«Они не знали, а мы знаем».
Хотел переспросить: и что? Задать вопрос, которым среза́л его Марлен. Но тот уже не слушал. Смотрел куда-то мимо, в пустоту. В этот момент, проследив направление его взгляда, он и понял – окончательно, так, что дернуло вырванный зуб, точнее, лунку, в которой ничего не осталось: у них разная история. У Марлена она – своя. А еще. Вдруг почувствовал: прав не он, а Марлен.
«Знаешь, о чем я мечтаю? Найти великого автора и перевести», – это вырвалось само, на волне Марленовой правоты. Все-таки остановился вовремя. Признался, но не до конца. Не решился высказать самое сокровенное: перевести, чтобы почувствовать себя почти богом. А как иначе назовешь существо, разговаривающее на равных с великим автором?
Думал, Марлен скажет: старик, ты опоздал. Всех великих уже перевели. Но он сказал: «Старик, ты опоздал. Автор умер. Остался только текст. Как его воспринимает читатель. Все остальное – от лукавого: сраный марксизьм-ленинизьм».
«А куда ты дел переводчика? – на этот раз он решил стоять на своем. – Переводчик – лучший читатель. И вообще самая лучшая профессия. Древняя». – «Ну уж, – Марлен хмыкнул. – Не древней проституции». Его покоробило сравнение: «Да нет, ты подожди. Я серьезно. И вообще не о том. Переводчик – это шире профессии. Каждый человек – переводчик божьего замысла…»
Сказал и почувствовал ноющую щеку: сейчас уж точно поднимет на смех. Но Марлен сказал: «Ага. Согласен. Вот и я говорю: мы – херовые переводчики».
Он возмутился: «Да как ты можешь! В СССР – блестящая переводческая школа», – торопясь, перечислял имена.
Марлен выслушал мрачно. Потом сказал: «Старик, не суетись. Речь не о школах. О божьем замысле. Я тебе говорю, замыслов два: один – для них, – он кивнул на портфель, в который спрятал французскую книгу. – Другой – для нас, для одной шестой. Всё, что несут на лекциях – достижения их науки, – надо просто сжечь. Какие из них переводчики? Брось! В большинстве – обыкновенные прохвосты. Вот западные ученые – молодцы. Тоже история – не дай бог… Но сумели, выкарабкались. А мы все барахтаемся», – Марлен стукнул кулаком.
«Но послушай, – ему не терпелось восстановить справедливость. – У нас тоже были прекрасные теоретики. И в Москве, и в Ленинграде… особенно в Ленинграде», – хотел привести примеры, но в памяти будто что-то схлопнулось.
«Ага. Вот именно. Особенно в Ленинграде. Пока мой папаша со товарищи их всех не…» – ребром ладони Марлен резанул себя по горлу.
«Что значит – со товарищи?» – он поелозил на колченогом табурете.
«Тебе, – Марлен осклабился, – списком? Ну нету у них имен. Исключительно партийная принадлежность. Имя им – легион. Моя бы воля, взорвал к чертовой матери. Не постигаю, чего ждет бог, если он, конечно…» – Марлен скис.
Он подумал: что-то путает. Одно дело – в тридцатых. Тогда действительно уничтожали. Но те, чьи имена вылетели из памяти, умерли своей смертью. Спорить все-таки не стал. Спросил: «Ну взорвешь, а что потом? Думаешь, человечество проснется в Раю? – ему хотелось продолжить, раз уж такое дело, договорить до конца. – Вот ты ругаешь наше прошлое. А как тебе такая теория: великие произведения рождаются исключительно в аду? Нынешняя Европа с ее райской жизнью…»
«Насчет рая – не знаю. Не бывал, – Марлен оглядел комнату: стол, покрытый драной клеенкой, заставленный немытыми чашками; кровати вдоль стен; чьи-то штаны, рубашки, полотенца вперемежку с библиотечными учебниками и книгами – как человек, проснувшийся в чужом незнакомом доме, недоуменно, будто пытаясь понять – как он здесь оказался. – Да кто меня выпустит!»
«А ты бы… хотел? – он переспросил шепотом – вдруг кто-нибудь услышит.
«Хотел, не хотел. Какая разница? А ты?»
«Нет, я бы нет, – затряс головой. – Это же навсегда. Не знаю… как в космос, на другую планету».
Марлен вынул бутылку. «Что касается ада… В этом говне нам даже ад не светит. Так, случайная нарака… Может, кто-то и выберется, но большинство… Дальше – только бардак, последовательная деградация. Знаешь такое слово: вырождение? – Налил до рисочки, поднял стакан. – Пью за тебя, наш путь!»
Он сидел, уставясь в пустое пространство, понимая: космос космосом, тут можно и поспорить, но в главном Марлен оказался прав. Может быть, и не вырождение – пожалуй, слишком жесткое слово, – но уж точно деградация – чудовищный культурный откат.
Из всех, с кем учился на потоке, Марлен был самым талантливым. Переводил немецких неоромантиков. Про себя всегда изумлялся: откуда он берет такие слова? Не вполне совпадающие с оригиналом, но в то же время звучащие как музыка. До боли, до сердечной тоски. Переводы Марлена ходили в самиздате. При жизни не опубликовал ни строчки. Зато потом… «Sic transit gloria mundi… Это у римлян. У нас все иначе: так приходит посмертная слава». Сам Марлен не застал. Говорили, спился. Довольно быстро и, главное, уже после перестройки. К тому времени их дружба давно рассохлась.
«Зачем я поддался? Надо было стоять на своем. Как они, которые преуспели. Создали себе имя». Опустив голову на руки, думал о том времени, когда дружил с Марленом. В сущности, это и было счастьем. Единственным – другого не знал.
Это и есть его главная печаль, мучительная грусть, стеснение духа: он, с юности любящий слово, остался в стороне. Не приобщился: «Господи, что? Что я мог сделать, если они меня отвергли… Даже Марлен…»
Марлен был вхож в любые компании. Одно время посещал какой-то тайный семинар. Собирались на квартире одной девицы: ее отец работал в Смольном. Марлен смеялся: самая безопасная хата, никто не заподозрит. Ждал, что пригласит. Положа руку на сердце, ревновал. В плохие минуты думалось: связавшись с другими, Марлен предает их братство, скрепленное цитатами из Макбета. Как-то раз даже намекнул. Марлен намек понял, но так и не пригласил. Потом и сам перестал ходить. Сказал: андеграунд – мура. Художественная самодеятельность. Нечего тратить время.
«Братство-то – братство…» Но тут, как во всем, что ни возьми: хоть лечение зубов, хоть историю, – тоже было свое расхождение. Их обоих влекла тайна Макбета, но все-таки по-разному. Марлена мучила кровавая подоплека. Его – нет. Думал о первенстве: мечтал стать первым среди равных. Если не король, то хотя бы Кавдорский тан, предсказанный болотными ведьмами…
Он садится на топчан, покрытый линялой попонкой. Полку, набитую старыми папками, освещают слабые солнечные лучи. Черновики и рукописи. Он вспоминает имена авторов: лет двадцать назад прикидывал, делал наброски. В папках, покрытых пылью, – его наследие. Когда-то казалось: поприще для будущих исследователей…
«Может, перебрать?..»
Поздно. Немецких писателей, давших миру великие книги, давно перевели.
Встает, чувствуя боль в затекших суставах. Подходит к столу.
Пишущая машинка пучится клавишами. За тридцать лет многие буквы стерлись. Он привык печатать вслепую. Но сегодня это не так-то просто. Что-то разладилось в голове. Будто разошлись контакты или клеммы, соединяющие его немецкий язык с русским. Слова, не соответствующие друг другу, бьются как рыбы. Еще немного – и совсем затихнут, заснут…
Сжав пальцы в кулак, он бьет по клавишам. Пишущая машинка охает. Одновременно, словно они связаны невидимыми проводками, гаснет настольная лампа.