Где-то вдали, может быть, на соседней улице, сигналит машина. Она переводит дыхание, будто глотает резкий звук. Песчинка, застрявшая в узкой стеклянной перемычке, устремляется вниз.
Теперь, когда солнце сдвинулось с места, ей легко отбросить сомнения: «Пойду и проверю».
Соседская калитка замкнута на щеколду. Прежде чем просунуть руку, она заглядывает за ограду: дорожки, вымощенные тротуарной плиткой, кадки с цветами. На веревке, натянутой между двух сосен, сушится белье.
Идет, осматриваясь настороженно, как человек, проникший на чужую территорию.
У крыльца расстелен половичок. Вытирает ноги. Стучит: сначала тихо, потом сильнее. С той стороны шаркающие шаги. Кто-то возится с замком.
Старуха, открывшая дверь, шевелит пальцами, словно собирается схватить ее за руку:
– Слышу, стучат вроде. Или, думаю, примстилось? Опять слушаю: и вправду стучат. Напугалась. Даже звук выключила. Кто ж это, думаю? Мои-то к ночи приедут…
– Здравствуйте, я… – она улыбается, будто хочет успокоить: бояться нечего.
– Входи, входи. Я новости смотрю, – старуха направляется в комнату. Она идет следом, прижав к груди папку с документами.
На комоде, массивном – едва втиснули между ждановским шкафом и металлической кроватью с шариками, – вспыхивает плазменная панель. Запустив руку в карман передника, старуха достает пульт, подслеповато щурясь, перебирает кнопки: чудо современной техники, чьи габариты сделали бы честь самой просторной гостиной, откликается послушно, предлагая на выбор множество каналов, большинство из которых либо не открываются, либо дают смутную картинку. Уверенно ловятся только «Первый» и «Россия».
– Я – ваша соседка. Оформляю документы…
– Никак не привыкну… – старуха оборачивается, протягивает пульт. – Где тут у них звук включать?
Она берет пульт, нажимает кнопку.
– Вот что значит глаза-то молодые! А я тычу, тычу… Садись. Вон, на табуретку. Самого показывают…
Мельком взглянув на экран – «Снова про погорельцев…» – она оглядывает комнату, отмечая приметы прошедшей жизни: череду слоников на буфете, шаткие – даже на взгляд – стулья, вазочки цветного стекла. Верхнюю крышку шкафа оккупировали обувные коробки – старые, теперь таких не делают. Но в то же время это никак не похоже на музей. Каждый слоник, каждая обувная коробка в этом интерьере кажутся живыми. Просто кто-то выключил звук. Но его можно включить, и тогда они снова заговорят, расскажут о своей долгой и трудной жизни, главная удача которой заключается в том, что их оставили в живых, не вынесли на помойку.
– Ох, бедные-бедные, – старуха вздыхает, сложив на груди руки. – Ничего, потерпите, милые. Еще заживете. Помощь-то поспела, – отводит от экрана повлажневшие глаза.
Она прислушивается к голосам, доносящимся из телевизора:
– Если государство поможет, ничего, мы справимся…
– Дети уехали, одним-то совсем тяжко…
– Хорошо бы газ протянули… И дорогу. Хоть какую. А то ведь у нас как? Весной и осенью не выбраться. Скорая – и та не едет.
Поборов первое смущение, старики, собравшиеся на краю леса, жалуются наперебой, улыбаясь счастливыми губами. Он, чье появление в их деревне не назовешь иначе как чудом, годится им в сыновья – которые давным-давно уехали или спились. Если б не пожар, он бы тоже не приехал – в глубине души они благодарны пожару. Конечно, не сын. На сыновей нельзя полагаться. Для них, доживающих свои жизни, он – всесильный отец, который обязательно поможет, выполнит их скромные просьбы: газ, электричество, водопровод. Неужели им это не снится и отец нации действительно стоит рядом, время от время бросая красноречивые взгляды на отца района, который кивает, улыбаясь бледно?
Она обегает взглядом пространство комнаты. Никакому инсталлятору не достигнуть этого уровня подлинности: тут работает непрерывность времени. Каждый предмет – любая коробка, склеенная из небеленого картона, – слагается в историю жизни. Ее вершиной стала шикарная плазменная панель. Казалось бы, без мощной цифровой антенны в ней нет никакого смысла. На самом деле – есть. «Еще какой… Мне ли не знать…» Единственное дополнительное условие, которое выговорили для себя бывший полковник с супругой, когда нанимались к ней на работу: в их домике должна быть плазма.
Решив проблемы со стариками, главный федеральный канал переключается на молодежь. Голос диктора рассказывает о субботнике, который устроили в бывшем колхозном саду: «За прошедшие двадцать лет плодовые деревья мичуринских сортов, когда-то составлявшие славу и гордость колхоза-миллионера, выродились. Теперь, по решению “Единой России”, на этом месте закладывают новый сад». Юноши и девушки – не то внуки колхозников, не то активисты молодежного отделения – несут тощие яблоньки, каждой из которых предназначена своя лунка.
– Прошлый год яблок было! Девать некуда. В яму закапывала. И грибы. Уж и не знала, что с ними делать. Так ведь еще и страшно: грибы-то, говорят, к плохому.
– Да, да, – она кивает. – Я тоже слышала. Раньше считалось: много грибов – к войне.
– Ох, не приведи господь, – старуха крестится широко и истово. – Раз выхожу: пятнадцать подберезовиков! И где? Не поверишь: на участке, прямо тут, под березой. Чистые, один к одному. А в этот год – не-ет… Тихо все. Сушь. Грибница – и та посохла. Поливаю, поливаю, а завязь падает. Болезнь, что ли, какая… И яблони пустые стоят. А ты-то, – спохватывается. – Чего пришла?
– Я – ваша соседка. Оформляю документы… – она начинает заново.
Старуха слушает тревожно. Дослушав, переспрашивает:
– Так а зачем им? Вон, забор-то стоит, по нему и граница…
– Да кто их знает… Требуют.
– Требуют, требуют… – старуха ворчит недовольно. – Они требуют, а нам подписывай. Ну, где твоя бумага?
– Вот, – она протягивает. – Там внизу пустые линейки.
Старуха надевает очки. Шевеля губами, выводит фамилию, ставит подпись.
– Я опят нашла. Целый пень… – она прячет документ в папку. – Иду, а они растут. А у меня – ничего: ни корзинки, ни целлофанового мешочка, – она не понимает, зачем рассказывает об этом. Может быть, ей хочется поблагодарить старуху, которая подписала, поверив ей на слово, даже не заглянув в кадастровый план. – Пришлось снимать, – она встает, чтобы исполнить пантомиму: снять воображаемую блузку, связать рукава, наполнить тряпичный сосуд грибами. – А там, кроме лифчика – ничего! Можно считать, голая… Представляете!
Старуха смеется легко и радостно, молодея на глазах:
– Да что ты говоришь! – всплескивает руками. – Голая… Это ж надо… А я и не ходила. Думаю, сушь, грибница посохла. Теперь схожу. Да заткнись ты, балаболка! – обернувшись к плазменной панели, жмет на кнопку. – Говорит, говорит… Прям слова не вставишь. Дорогущий. Сын подарил. Теперь стиралку обещает: руки-то скрючило, совсем не владают. Обещал на будущий год. Он бы и в этот купил, да невестка жадная. Внуков ей вырастила, теперь уж не нужна. Хорошую хочу, немецкую. По телевизору говорили: немецкие – самые лучшие. Как думаешь?
Бесхитростная гордость, проступившая в старческом голоса, царапает сердце:
– Да, – она встает и идет к двери. – Немецкие – самые лучшие.
– Вон ведь как в жизни-то, – старуха идет за ней. – Мы победили, а у них самые лучшие.
– Ничего, у вас тоже будет, – она крутит колесико замка.
– Так разве ж я про себя… Иногда лежишь, думаешь: как же так?.. А потом сердце-то схватит: война проклятая вспомнится. Однажды, прям не знаю, что на меня нашло: а если б не мы? Они бы, положим, победили, а у нас все самое лучшее: и телевизоры, и стиралки эти… Не-ет, думаю. Лучше уж так. Мы – победители. А они… Пусть подавятся своими стиралками.
Она оборачивается, смотрит в старушечьи глаза, в которых блещет непреклонная правда.
– Да-да, – сходя с крыльца, бормочет. – Пусть подавятся…
Торопясь, идет по дорожке, вымощенной плитками. Оказавшись за калиткой, вздыхает с облегчением: какое ей дело до чьей-то непреклонной памяти? «Главное – подписала». У нее своя задача: добыть еще одну подпись.
Спускается по склону, одолевая заросли папоротника. Граница участка проходит по ручью. В этом месте ручей делает петлю. Она встает на плоский камень. Поднявшись на цыпочки, оглядывает соседский двор. На крыльце пластмассовый таз, в котором замочено белье. Значит, тоже кто-то есть. Когда-то здесь была калитка. Она подходит ближе, раздвигая высокую траву.
Калитка открывается с трудом. Отсюда к дому тянется тропинка. Справа парник, слева – клубничные грядки. Крыльцо, заросшее диким виноградом. Она поднимается по ступеням, стучится:
– Есть кто-нибудь?
Дверь открывается на щелку. В просвете старушечье лицо.
– Здравствуйте. Я – ваша соседка…
– Входи. Только быстро.
«Почему быстро?» Она заходит в прихожую. За спиной щелкает собачка замка. Когда входишь в чужой дом, этот звук не назовешь приятным.
– Совсем ополоумел! Видно, от жары. Прошлый год сидел как пришитый, – бормоча на ходу, хозяйка направляется в комнату. – А на той неделе – будто сглазили. Демон, чистый демон! Сам дверь открывает! Утром является: одно ухо на сторону, весь оборванный… Я уж караулю.
«Демон?.. При чем здесь?.. Да какая разница…» – держа папку наготове, она идет следом.
– Мурзик, Мурзик! – старуха ходит по комнате, заглядывая во все углы. Демон, обернувшийся котом-невидимкой, не высовывается. Не иначе зализывает раны, полученные в драке с другими кошачьими демонами. – Ну, видала! – старуха всплескивает руками. – Обиделся. Под кровать забился, горе мое!
Стол, покрытый вязаной скатертью. Высокая кровать с шишечками, под которой притаилось старушечье горе. На веревке, протянутой из угла в угол, сушатся пучки травы. Пряный дух приятно щекочет ноздри.
– У вас не жарко. А у меня ужас какой-то.
– Так не открываю: ни дверей, ни окон. Жарища-то с улицы… Ну и бес с тобой! Забился – сиди.
Отчаявшись выманить своего гулящего демона, старуха машет рукой, будто снимает с