Мы провели в нашей подвальной комнате не один час: играли в пинг-понг и бильярд, метали дротики в мишень и долго-долго говорили. После девяти лет работы пилотом Фреду все еще снились ночные кошмары: то он, спускаясь с неимоверной высоты, врезается в землю, то до бесконечности долго летит в пустоте, то нескончаемо падает и падает и никак не достигнет земли.
За четверть века моей практики у меня перебывало множество пациентов, боявшихся полетов. Надо сказать, этот страх среди людей необычайно распространен, и по очень простой причине: наши предки обитали на деревьях. Поэтому страх падения имел эволюционную ценность — те, которые не падали, выживали и плодились. Большинство людей способно преодолеть этот страх. По крайней мере он не мешает им жить. Но есть и такие, которые, как бы это ни усложняло им жизнь, ни за что не отправятся туда, куда нельзя добраться на автобусе, поезде или машине.
Я рассказал обо всем этом Фреду и предположил, что он относится именно к этой последней группе.
Тогда Фред спросил меня, что же ему делать.
Я предложил ему выбрать другое поле деятельности.
— И прот сказал мне точно то же самое! — воскликнул Фред и впервые за последние двадцать лет обнял меня. — Но он посоветовал мне сначала поговорить с тобой.
Я в жизни не видел своего сына таким счастливым.
Я с облегчением вздохнул, но, похоже, преждевременно. Не успел Фред уйти, как, вся розовая после душа, явилась Дженнифер. Схватила кий Фреда, ударила по шару и промахнулась. Мы играли в бильярд и беседовали о медицинской школе, пока я вдруг не заметил, что Дженнифер не отправила в лузу ни единого шара, чего с ней прежде никогда не случалось.
— Ты хочешь со мной о чем-то поговорить? — спросил я.
— Да, папочка.
Я сразу понял, что разговор будет малоприятным. Папочкой она меня уже лет сто не называла. И к тому же я заметил, что она тоже успела поговорить с протом.
Но Дженни не всегда удается перейти прямо к делу.
— Я видела, как ты обнял Фреда, — начала она. — Это очень мило. Никогда раньше не видела, чтобы ты его обнимал.
— А столько раз хотелось это сделать.
— Почему же ты этого не делал?
— Не знаю.
— Эбби считает, что ты никогда особенно не интересовался нашими проблемами. Она думает, что это из-за того, что ты целые дни имеешь дело с несчастьями других людей и дома уже не хочешь больше обо всем этом слушать.
— Знаю. Она мне это сказала перед уходом. Но это не так. Я все время думаю о вас. Просто не хотел, чтобы вы считали, будто я вмешиваюсь в вашу жизнь.
— Но почему? Почти все знакомые мне родители вмешиваются.
— Длинная история.
Дженни снова промахнулась.
— Ничего, давай рискнем.
— Ну, это в основном из-за моего отца. Твоего дедушки.
— Что же он тебе такого сделал?
— Он хотел, чтобы я стал врачом.
— Ну и что в этом плохого?
— А я не хотел быть врачом!
— Пап, как он мог заставить тебя стать врачом? Он умер, когда тебе было не то одиннадцать, не то двенадцать, верно? — Ее голос чарующе дрогнул на «одиннадцать» и «двенадцать».
— Верно, но он посеял семена, и они росли и росли. Я не мог с ними справиться. Я чувствовал себя виноватым. Я, наверное, хотел прожить за него непрожитую им жизнь. И еще я это сделал для матери — вашей бабушки.
— Я не думаю, что можно за кого-то прожить жизнь. Но если это тебя утешит, должна тебе сказать, что ты очень хороший врач.
— Спасибо. — На этот раз промахнулся я. — Между прочим, ты ведь пошла в Высшую медицинскую школу не из-за меня, верно?
— В какой-то мере из-за тебя. Во всяком случае, не потому, что ты этого хотел. Я всегда считала, что ты этого не хотел. Ты никогда не брал меня к себе в кабинет, никогда не водил по больнице. Может быть, именно поэтому мне и стала интересна медицина — она казалась загадочной.
— Мне не хотелось повторить ошибку моего отца. И если я тебе этого еще не успел сказать, то скажу сейчас: я очень рад, что ты решила стать врачом.
— Спасибо, папочка. — Она снова промахнулась, послав по ошибке в лузу белый шар. — А что бы ты стал делать? Я имею в виду, если б не пошел в медицину?
— Я всю жизнь хотел стать оперным певцом.
И тут она улыбнулась нежной улыбкой своей матери, той самой, которой та улыбалась, когда хотела сказать: «Как это мило».
Я даже рассердился:
— А что такое? Ты считаешь, я не смог бы стать певцом?
— Я считаю, что каждый человек должен быть тем, кем он или она хочет быть, — ответила Дженнифер, уже без улыбки. — Об этом я и хотела поговорить с тобой.
И, ударив по двенадцатому номеру, промахнулась дальше некуда.
— Ну, давай! — подбодрил я ее.
— Нет, теперь твоя очередь.
— Я имел в виду, скажи мне, в чем твоя проблема.
И тут Дженни кинулась ко мне на грудь и горько заплакала:
— Папочка, я лесбиянка!
Была уже почти полночь. Я помню время потому, что вслед за этим явился Фишка. Он тоже вел себя как-то странно, и я приготовился к очередному признанию. Правда, Фишка с протом не разговаривал.
После того знаменательного Четвертого июля даже мои внуки стали вести себя как-то иначе. Они перестали ссориться и бросаться друг в друга вещами, беспрекословно причесывались и шли в ванную мыться без всяких пререканий — превращение почти невероятное.
Но вернемся к нашему пикнику. Прот даже не прикоснулся к курице, но съел огромную порцию салата «Уолдорф» и выпил пару галлонов разных фруктовых соков, выкрикнув что-то наподобие «Да здравствует gusto[26]!». Прот казался совершенно спокойным: почти весь день он играл во фрисби и бадминтон с Рейном, Старом и Ромашкой.
И тут случилось нечто неожиданное. Карен включила на газоне поливалки, чтобы дети могли немного охладиться, и прот, который еще минуту назад, казалось, радовался жизни, вдруг стал сам не свой. Он, слава богу, ни на кого не набросился — только уставился в диком ужасе на Дженнифер и двух моих внуков, которые то вбегали в струи поливалки, то выбегали из-под них. И вдруг начал орать и метаться по двору. Я стоял и думал: «Что я такое сделал, черт побери?» И тут он остановился, упал на колени и уткнулся лицом в ладони. В тот же миг к нему подскочила Ромашка. А Бетти, ее муж и наш практикант уставились на меня в ожидании указаний, но единственное указание, что пришло мне в голову, было: «Немедленно выключите эти чертовы поливалки!»
Я очень осторожно приблизился к проту. Но не успел я положить ему руку на плечо, как он поднял голову, мгновенно повеселел и снова принялся резвиться с Ромашкой.
Больше до конца дня никаких происшествий не было.
Нам с Карен было о чем поговорить в ту ночь, и спать мы отправились лишь на рассвете. Карен хотелось знать, что Фредди будет делать, когда кончит летать, и она всплакнула о Дженни, но не из-за ее выбора, а потому что знала: Дженни будет нелегко. Однако последнее, что она сказала, перед тем как заснуть, было: «Я терпеть не могу оперу».
На следующее утро Жизель ждала меня, чуть не прыгая от радости.
— Он с северо-запада! — воскликнула она. — Скорее всего, из западной Монтаны, северного Айдахо или восточной части штата Вашингтон!
— Так сказал ваш парень?
— Это не парень, но именно так она и сказала!
— Неужели полиции не известно, что кто-то, в особенности ученый, пропал в той части страны пять лет назад?
— Должно быть, известно. Я знакома кое с кем в Шестом участке. Хотите, чтобы я их расспросила?
Впервые за последние несколько дней я рассмеялся. Похоже, на свете не было такого места, где бы она кого-нибудь не знала. Я поднял руки вверх:
— Конечно. Почему бы нет? Давайте действуйте.
Жизель тут же пулей вылетела за дверь.
В то же утро Бетти, явившаяся в больницу в огромных медных серьгах — как я полагаю, надетых для очередной попытки забеременеть, — принесла с собой заблудившегося котенка. Она нашла его на станции метро и, похоже, собиралась вечером забрать домой. Но вместо этого она предложила оставить его в больнице на попечение пациентов.
Как выяснилось, присутствие домашних животных в домах для престарелых и инвалидов чрезвычайно благотворно влияет на их обитателей, которым часто недостает не только любви, но и просто компании. Оно необычайно поднимает им настроение и даже продлевает жизнь. И, наверное, это справедливо не только для стариков и инвалидов. Однако, насколько мне известно, в психиатрических больницах таких программ не было.
Поразмыслив над этим — а наш институт ведь все-таки экспериментальный, — я попросил Бетти дать распоряжение на кухне регулярно кормить котенка и дать ему побродить в первом и втором отделениях, чтобы посмотреть, что из этого получится.
Котенок прямым ходом направился к проту.
Прот приласкал его, «поговорил» с ним, и вскоре котенок отправился знакомиться с другими обитателями своего нового мира.
Кое-кто из пациентов, в том числе Эрни и несколько «личностей» Марии, по каким-то своим соображениям держался от котенка подальше. Но большинство остальных были от него в полном восторге. Особенно меня удивил и порадовал наш скряга Чак — он мгновенно прилип к котенку. «Ни капли не смердит», — заявил он. Чак проводил часы, играя с котенком, подсовывая ему то обрывки веревки, то резиновый мячик, который кто-то нашел в саду. К нему присоединились и многие другие. В их числе, к моему изумлению, оказалась миссис Арчер, у которой, как выяснилось, до прихода в больницу было множество кошек.
Но самое поразительное воздействие котенок оказал на Бесс. Совершенно не способная общаться с людьми, Бесс необычайно привязалась к Красотке. Она теперь регулярно ее кормила, убирала за ней и выводила ее на двор порезвиться. Но, если кто-то хотел поиграть с ней, Бесс тут же отдавала ее, при этом грустно качая головой, словно говорила: «Вы правы, я, конечно же, ее не стою». Но с наступлением ночи Красотка непременно отправлялась на поиски Бесс, и утром их неизменно находили спящими на одной подушке.