Натали кривится, жадно затягивается табачным дымом и надолго задерживает его в легких.
– Я так и осталась стоять с разинутым ртом. Рассказать о своем открытии сестрам я не осмелилась, но смотреть в глаза отцу больше не могла. Давно он ходит в «Trou Duck»? Мне не давал покоя этот вопрос. Я стала рассеянной – все думали, что это издержки подросткового возраста. Наконец, отец сообщил нам, что болен. Я подслушала его телефонный разговор с врачом, речь шла о саркоме Капоши. Я поняла, что у отца СПИД.
Натали снова сильно затягивается и медленно выпускает дым.
– Это страшная болезнь, передающаяся при половых контактах. В те времена ее еще не умели лечить. Отец быстро худел, весь покрылся черными нарывами. Через несколько месяцев он умер. Я не могла ему простить, что он скрывал от нас свое естество. После этого у меня начались приступы уныния, потом развилась настоящая депрессия. Мне ничего не хотелось, даже вставать утром. Дважды я пыталась покончить с собой. Мать заставила меня обратиться к психологу. Он смотрел на меня сквозь толстые стекла очков малюсенькими, почти невидимыми глазками. «Ваш отец был хорошим родителем?» – задал он мне вопрос. Я ответила, что дело не в этом, а в том, что он был гомосексуалистом и скрывал это от нас, обманывал нас, а потом умер из-за этого своего пристрастия. Вот что меня потрясло. «Он был с вами ласков, когда вы были маленькой?» – спросил психолог. Я ответила, что да, был, но проблема не в этом. Он продолжил вопросы: «Отец рассказывал вам перед сном сказки? Обнимал? Учил ходить, говорить, читать?» Я в ответ твердила одно: «Все так, но дело не в этом, беда в том, что он жил во лжи!» Психолог знай себе спрашивает: «Он дарил вам подарки на Рождество? Проводил с вами каникулы? Помогал делать домашние задания? У вас были причины им гордиться?» А потом и говорит: «Он выполнял свои отцовские обязанности, да или нет?» Я ответила утвердительно. Он не дал мне добавить «но» и заключил: «Раз так, по какому праву вы его осуждаете? Почему он должен был лишать себя удовольствия? Вспоминайте все то хорошее, что с ним связано, и перестаньте его осуждать». Я не нашла, что возразить. Хватило одного сеанса, чтобы я поняла, что имела лучшего на свете отца и что надо быть дурой, чтобы его осуждать.
Теперь я казнила себя за то, что презирала отца. Потом со мной случился сильный приступ любви, и мне захотелось одного: прожить такую же жизнь, как мой отец. Так я стала архитектором и лесбиянкой.
Новая затяжка.
– Однажды сестры застукали меня с другими девушками в клубе «La Cachotiere» и подняли на смех. Я поняла, что круг замкнулся. Но мне больше ничего не нужно было себе доказывать, поэтому я с головой ушла в архитектуру. Женщины от меня отвернулись, я стала проявлять интерес к мужчинам, сначала это было «дополнением», потом стало вызывать все больше интереса. Когда ты видела меня с Тома, это был уже третий в моей жизни опыт гетеросексуальных отношений.
– Теперь вы с Романом.
– Была с Романом…
– Какие у вас к нему, собственно, претензии?
Натали в который раз затягивается и отвечает:
– Я уже тебе говорила: я чувствую, что он бросит меня ради другой и я останусь одна. Если он так поступит – а я уверена, что это неизбежно, – то лучше не рожать от него ребенка.
Ах да, я и забыла.
– У нас, женщин, шестое чувство, нюх на это дело. Даже если Роман еще этим не занялся, я вижу, как все молодые смазливые американки строят ему глазки. Долго он сопротивляться не сможет, а я тем временем беременна его ребенком!
– Почему вы все время говорите про «его» ребенка? Это «ваш» ребенок. Ваше поведение не должно зависеть от поведения других. Делайте выбор сами, без чужого влияния.
Она озадаченно смотрит на меня.
– Что ты мне посоветуешь, Бастет?
Надо взвешивать каждое свое слово, иначе не годится. Я перед ней в долгу.
– Скоро мы все, наверное, умрем. В жизни выбор невелик: это либо «любовь», либо «страх». Советую выбрать первое. Хватит ревновать, образуйте с Романом пару, сохраните этого ребенка. Любите друг друга.
– Это будет сложно. Мы перестали разговаривать.
– Тогда, с вашего разрешения, я сама с ним поговорю.
Она смотрит на меня так, как никогда раньше не смотрела. Думаю, впервые за все время нашей совместной жизни до нее дошло, с кем она имеет дело. В конце концов, мы с ней – тоже пара и тоже недостаточно друг другом интересуемся. Полагаю, она только сейчас смекнула, что от меня может быть польза, что из моих советов может выйти толк.
– Ты сделаешь это для меня?
– Сейчас у меня довольно гибкий график, – отвечаю я ей. – Вы этого хотите?
Я вижу, что она взволнована. Мне удалось заронить спору сомнения, теперь она будет расти, как гриб.
Поскольку я больше не желаю думать ни о провале операции «Павел», ни о политике, ни о своем сыне, не собираюсь возвращаться к своим сомнениям, самое время разыскать Романа.
Я нахожу его на пятом этаже, где засели программисты. Сейчас он играет с Сильвеном в видеоигру. Цель, вероятно, в том, чтоб отвлечься после сильного нервного напряжения.
Я сую ему наушник, давая понять, что намерена с ним поговорить.
У меня впечатление, что я его отвлекаю.
– Можно с вами потолковать, Роман?
– О Павле?
– О Натали.
– Она на меня дуется, не пойму почему. Так или иначе, между нами все кончено.
– А я знаю почему. Но прежде чем продолжить, хочу ближе с вами познакомиться, как следует в вас разобраться. Какой была ваша прежняя жизнь?
Пифагор дал мне однажды хороший совет: проси людей рассказать тебе их легенду.
Мой вопрос застает его врасплох.
– Разве кошку может заинтересовать рассказ о человеческой жизни?
– Первое: я не просто кошка, я Бастет. Второе: вы не просто человек, вы – Роман Уэллс.
Он улыбается и начинает:
– В моей жизни нет ничего особенного. Я принадлежу к семье Уэллсов. Когда я был мал, родители все время рассказывали мне про Эдмонда Уэллса, самого настоящего мудреца, все обо всем понявшего благодаря наблюдениям за муравьями. У нас дома висели его портреты. Треугольной формой головы он немного походил на Кафку. Кажется, он надо всем насмехался. А потом я прочитал его труд – «Энциклопедию». Мне было тогда лет тринадцать. Я унес ее в туалет и открывал наугад, когда усаживался в этом укромном месте, где никто не мог меня побеспокоить. Я часами просиживал на закрытом толчке, читал и старался понять перспективы, открываемые каждой из этих виньеток. Так у меня сформировалась жажда знаний. Я читал, путешествовал, экспериментировал. Я накапливал знания еще более яростно оттого, что у моей матери начались провалы в памяти. Диагноз прозвучал как приговор: болезнь Альцгеймера. Этот Альцгеймер был мерзкий тип, и болезнь его имени мерзкая. Чем труднее становилось матери вспоминать даже саму себя, тем сильнее было мое желание пополнять мою собственную Энциклопедию Относительного и Абсолютного Знания. Потом я, разумеется, занялся науками: изучал одновременно физику, биологию, химию, социологию, даже историю. При этом жизнь моих чувств не была насыщенной. Я не ходил по ночным клубам, не бражничал, был скорее «ботаником»: моим пойлом было накопление знаний, если я на что и отвлекался, то на видеоигры. А потом я поступил в университет Орсе. Там у меня в двадцать один год случилось первое любовное увлечение. Оно плохо кончилось. После него случилось второе, тоже с плохим концом. Я стал профессором в изобретенной мной самим области – энциклопедизме. Я думал, что живу только страстью к знанию и буду отвергать супружескую жизнь до конца моих дней…
– А потом появилась Натали.
Роман наливает себе стакан воды и медленно пьет.
– Она ведет себя так же, как все остальные: вдруг беспричинно отдаляется, бросает на меня взгляды, полные упрека. Если бы я знал, в чем дело!
– Она беременна, – сообщаю я Роману.
Он давится водой и закашливается.
– ЧТО?!
– Она ждет ребенка, отец которого вы.
– Но… но… но почему тогда она меня избегает?
– Потому что думает, что вы уйдете от нее к другой женщине.
– Абсурд какой-то!
– От вас требуется немного: обнадежить ее.
– Обнадежить? Это же бред!
– Нужно, чтобы кто-то один сделал шаг навстречу другому.
Он размышляет, и я чувствую, что в голове у него теснятся самые противоречивые мысли.
– Нет, мне не в чем себя упрекнуть. Первый шаг должна сделать она.
Ну и болван!
– Вряд ли сейчас подходящий момент, чтобы выпячивать свою гордость.
– Скажи ей, пусть придет, мы поговорим.
Я иду на этаж Натали и пересказываю ей свой разговор с Романом.
– Что? Он даже не хочет сам прийти? Так я и думала: на самом деле он меня не любит. Не вижу причины возвращаться к человеку, не способному на небольшое усилие даже в таких критических обстоятельствах.
Эта тоже хороша.
Мне начинает наскучивать неуместная гордость, за которую держатся оба в этой парочке.
Если такая она, любовь в человеческой паре, то я, пожалуй, предпочту беззаботность кошачьей пары.
Я закладываю заднюю лапу за ухо и вылизываю себя целиком.
Вообще-то люди начинают меня утомлять.
Когда я думаю, что Натали и Роман претендуют на то, чтобы фигурировать среди умнейших представителей своего вида, то становится боязно даже представить, как все это происходит у не столь культурных людей.
Все это позволяет понять, почему в ассамблее представителей ста двух сообществ никогда не бывает согласия. Все они из чистой гордыни противоречат друг другу. Разногласия служат им средствами самоопределения, соглашаться им неинтересно. Когда спорят двое людей, торжествуют… три мнения.
Я смотрю на себя в зеркало.
Возможно, у меня мания величия, зато я отличаюсь от всех этих ограниченных персонажей.
Иногда у меня получается выходить за пределы эгоцентризма, чтобы расширить свою точку зрения.