— Но если дело в этом, — сказал Хортон, — то что бы это могло быть? Не думаешь ли ты о нашем существе в кубе?
— Это возможно, — согласилась Элейна. — Не только заключено в куб, но и отрезано от других планет. Второй уровень защиты против него, если оно сможет вырваться из куба. Хотя отчего-то в это с трудом верится. Оно такое красивое.
— Что это за существо в кубе? — спросил Никодимус. — Я о нем не слышал.
— Мы с Элейной нашли его в одном из зданий города. Какое-то существо, заключенное в кубе.
— Живое?
— Мы не знаем наверняка, но я думаю, что живое. У меня такое чувство. А Элейна ощутила его присутствие.
— А куб? Из чего сделан?
— Странный материал, — сказала Элейна, — если это материал. Он останавливает, но его не чувствуешь. Словно его там и нет.
Никодимус принялся собирать инструменты, разбросанные по плоской каменной поверхности тропы.
— Ты сдался, — сказал Хортон.
— Все равно, что сдался. Я ничего больше не могу сделать. Ни один из моих инструментов не может коснуться камня. Я не в состоянии снять с панели защитное покрытие, будь это силовое поле или что-то еще. Я закончил, до тех пор, пока кто-нибудь другой не подаст хорошей идеи.
— Может, если нам просмотреть книгу Шекспира, мы наткнемся на что-то новое, — предположил Хортон.
— Шекспир никогда и близко не подходил к этому, — возразил Никодимус, — Все, что он мог делать, это пинать тоннели и изрыгать ругань.
— Я не имел в виду, что мы можем найти какую-нибудь стоящую идею, — пояснил Хортон. — В лучшем случае, наблюдение, смысл которого даже и ускользнул от Шекспира.
Никодимус усомнился.
— Может, и так, — сказал он. — Но много не прочитаем, пока Плотоядец поблизости. Он пожелает узнать, что писал Шекспир, а кое-что из того, что Шекспир писал, было не особенно лестным для его старого приятеля.
— Но Плотоядца же здесь нет, — указала Элейна. — Он не сказал, куда уходит, когда ты его прогнал?
— Сказал, что походит вокруг. Он что-то бормотал себе под нос о волшебстве. У меня сложилось впечатление, не особенно определенное, что он хочет пособирать какой-то колдовской хлам — листья, корни, ветки.
— Он и раньше говорил о волшебстве, — заметил Хортон. — О какой-то мысли, чтобы мы соединили наше волшебство.
— А у вас есть волшебство? — спросила Элейна.
— Нет, — ответил Хортон, — у нас нет.
— Тогда вы не должны глумиться над теми, у кого оно есть.
— Вы хотите сказать, что верите в волшебство?
Элейна сморщила лоб.
— Я не уверена, — ответила она, — но я видела действующее волшебство — или казавшееся действующим.
Никодимус кончил укладывать инструменты и закрыл ящик.
— Подымемся в дом, посмотрим эту книгу, — сказал он.
20
— Это ваш Шекспир, — сказала Элейна, — был, похоже, философом, но довольно нетвердым. Без всякой прочной основы.
— Он был одиноким, больным и напуганным человеком, — ответил Хортон. — Он писал то, что приходило ему в голову, не проверяя этого на логичность или соответственность. Он писал для себя. Ни на миг он не помышлял, что кто-то другой может прочесть то, что он нацарапал. Если бы он это думал, он был бы, вероятно, более осмотрителен в том, что писал.
— По крайней мере, в этом он был честен, — согласилась Элейна.
— Послушайте вот это:
У времени есть свой запах. Возможно, это всего лишь моя самонадеянность, но я в этом уверен. Старое время плесневеет и киснет, а новое время, лишь начинающее создаваться, должно быть пьянящим, и свежим, и буйным. Хотел бы я знать, не становимся ли мы, по мере того, как события следуют к своему неведомому концу загрязненными кислым запахом древности, точно так же и с таким же исходом, как Земля в старину загрязнялась извержениями фабричных труб и мерзостью ядовитых газов. Не заключается ли гибель вселенной в загрязнении времени, в оплотнении запаха старины до тех пор, пока никакая жизнь уже не сможет существовать ни на одном из тел, составляющих космос, а может быть, и в разрушении самой ткани мироздания в зловонном гниении? Не засорит ли это разложение действующие во вселенной физические процессы до такой степени, что они прекратят функционировать и воспоследует хаос? И если случится именно так, то что принесет хаос, будучи сам по себе отрицанием всей физики и химии, позволит, быть может, новые и невообразимые сочетания, которые взорвут все предшествующие концепции, произведя беспорядочность и нечеткость, так что станут возможными иные события, которые теперешняя наука называет невозможными.
— И далее он продолжает:
Такова была, возможно, ситуация, — вначале я хотел сказать «время», но это было бы смысловым противоречием — когда, еще до возникновения вселенной, не было ни времени, ни пространства, ни названия для огромной массы чего-то, ожидающего взорваться и породить нашу вселенную. Невозможно, конечно, человеческому уму представить себе ситуацию, когда нет ни времени, ни пространства, кроме их возможности, заложенной в этом космическом яйце, самом по себе представляющем загадку, неподсильную воображению. И однако же рассудком возможно знать о существовании такой ситуации, как эта, если только наше научное мышление справедливо. Но все-таки приходит в голову мысль — если нет ни времени, ни пространства, то в какой же среде существует это космическое яйцо?
— Интригующе, — заметил Никодимус, — но по-прежнему не дает нам никакой информации из того, что нам бы хотелось узнать. Этот человек писал так, словно он жил в вакууме. Эдакую бредятину он мог сочинить где угодно. Эту планету он помянул только мимоходом, как введение к грязным насмешкам над Плотоядцем.
— Он старался забыть об этой планете, — ответил Хортон, — силился отступить внутрь себя, чтобы можно было не брать ее в расчет. Он, по сути, пытался создать себе псевдо-мир, который бы дал ему нечто помимо этой планеты, нечто отличное от нее.
— Он по какой-то причине был заинтересован загрязнением, — заметила Элейна. — Вот еще одна запись об этом:
Опасность разума, я убежден, в том, что он склонен выводить экологию из равновесия. Иными словами, разум — великий загрязнитель. Природа повергается в беспорядок не ранее, нежели когда ее творение пытается организовать свою окружающую среду. Пока этого не случится, действует система проверок и удерживает равновесие логическим и понятным образом. Разумные существа нарушают и изменяют равновесие, даже, если они очень усердствуют в сохранении его неизменным. Не существует такой вещи, как разум, живущий в гармонии с биосферой. Он может так считать и хвалиться этим, но его психика дает ему преимущество, и всегда наличествует побуждение увеличить это преимущество к его эгоистической выгоде. Таким образом, в то время, как разум может быть выдающимся фактором выживания, он, однако, является краткосрочным фактором, и вместо этого разум оказывается великим разрушителем.
Элейна пробежалась по страницам, кратко проглядывая записи.
— Так забавно читать на старом языке, — сказала она. — Я не была уверена, что я это смогу.
— Почерк у Шекспира не из лучших, — заметил Хортон.
— Однако прочитать можно, — возразила она, — стоит только ухватить манеру. А вот что-то странное. Он пишет о божьем часе. Странное выражение.
— Довольно подходящее, — сказал Хортон, — по крайней мере здесь. Мне вам следовало об этом рассказать. Это нечто, что протягивается и хватает вас, и совершенно вас раскрывает. Всех, кроме Никодимуса. Никодимус его едва чувствует. Похоже, происходит оно откуда-то не с этой планеты. Плотоядец говорил, что по мнению Шекспира оно происходило из какой-то отдаленной точки космоса. Что он там об этом говорит?
— Очевидно, он писал после того, как долгое время это испытывал, — отвечала Элейна, — Вот что он пишет:
Я чувствую, что могу в конце концов поладить с этим феноменом, названным мною, за недостатком лучшего описания, божьим часом. Плотоядец, несчастная душа, все еще негодует и боится его и я, пожалуй, тоже боюсь, хотя к этому времени, проживши с ним много лет и узнав, что нет способа спрятаться или отгородиться от него, я достиг некоторого его приятия, как чего-то, что может помочь человеку перерасти на время самого себя и открыть его вселенной; хотя, говоря по правде, будь это дело добровольное, поколеблешься раскрываться таким образом чересчур часто.
Неприятная сторона тут, конечно, в том, что видишь и испытываешь чересчур много, и большая часть из этого — нет, все это — непонятна и когда все кончилось, то удерживаешь только его изодранный краешек, и страстно силишься понять — приспособлена ли и так ли устроена человеческая психика, чтобы понять более, чем толику того, чему был раскрыт. Я по временам размышляю, не может ли это быть специальным механизмом для обучения, но если и так, это сверхобучение, внедрение объемных ученых текстов в ум тупого студента, нетвердого в фундаментальных основах того, чему его учат и таким образом неспособному даже чуточку ухватить принципы, необходимые для хотя бы тени понимания.
Размышляю, сказал я, но размышления заходят лишь примерно столь же далеко, как эта данная мысль. С течением времени я все больше и больше утверждаюсь во мнении, что в божьем часу я сталкиваюсь с чем-то, вовсе для меня не предназначавшимся, и не предназначавшимся ни для какого человеческого существа; что божий час, чем бы он ни был, проистекает из некоей сущности, совершенно неосведомленной о том, что такая вещь, как люди, может существовать, которая бы могла разразиться космическим хохотом, если бы узнала, что такая штука, как я, существует. Я начинаю убеждаться, что меня попросту задевает его отдача, ударная волна какой-то шальной пули, нацеленной в куда большую мишень. Но убедился я в этом не ранее, чем пронзительно осознал, что источник божьего часа каким-то образом стал по меньшей мере косвенно осведомлен обо мне, и каким-то образом исхитрился глубоко зарыться в мои воспоминания и психику, ибо по временам вместо того, чтобы раскрываться космосу, я раскрываюсь сам себе, раскрываюсь прошлому и за период неведомой продолжительности проживаю свою жизнь снова, с некоторыми искажениями; события прошлого, почти неизменно бывшие до крайности отвратительными, выхватываются на миг из моего сознания, из