Конечно, отчасти виноваты китайские регулирующие органы. Несмотря на популярное за границей представление, будто китайское правительство – всемогущая единая централизованная сила, на самом деле оно довольно слабо влияет на местные власти. И даже будь оно так же организовано и так же сильно, как думают многие в развитых странах, у него нет власти мгновенно превратить самую крупную на планете индустрию переработки пластика в самую чистую на планете индустрию переработки пластика. Для этого пришлось бы сделать то, с чем не смогли справиться Европа, Япония и США: выяснить, как можно рентабельно утилизировать смешанные пластмассы.
Однако, как указывал в своем письме Джош, исправление ситуации в Вэньане не должно было повлечь за собой перемены во всей индустрии. «Не приложили никаких усилий, чтобы совместно поработать с тысячами мелких семейных бизнесов [в Вэньане] над решением [проблем безопасности и экологических] проблем». Гораздо более значительную пользу принесли бы самые простые меры – рабочая обувь, респираторы и муниципальная система очистки сточных вод.
Я полагаю, в конечном счете вину надо возложить и на потребителей в Китае и США, которые покупают пластиковые товары, а затем выбрасывают их в мусорные баки. Конечно, обычному человеку невозможно определить, куда пойдет его бак. Но можно предотвратить его наполнение. Вам не нравится Вэньань? Меньше беспокойтесь, куда ваш мусорщик забирает ваши отходы, больше беспокойтесь об их объеме. В то же время хорошо бы посоветовать корпорациям, поддерживающим Вэньань и аналогичные места, покупая у них переработанный пластик, обратиться к более экологически чистым материалам.
Возможно, когда-нибудь какая-нибудь частная компания найдет способ переработать дешевый пластик. Возможно, ее опередит государство – Китай тратит миллионы на исследования по утилизации, а вот американское правительство финансирует эту сферу крайне слабо. Но пока такая помощь не появилась, миру, скорей всего, придется принимать реальность Вэньаня и ему подобных мест.
Перед отъездом из Вэньаня Джош хочет обсудить с врачом здоровье местных жителей. Во второй половине дня мы отправляемся бродить в поисках клиники по нескольким переулкам, оставшимся от деревенского пошлого. Вообще-то наши шансы найти медика не так уж плохи: в большинстве малочисленных китайских деревенек есть медсестра или врач, которые могут справляться с мелкими медицинскими проблемами, случающимися в повседневной жизни.
Вскоре мы проходим через ворота, выложенные яркой плиткой, за которыми находится приятный двор. Увидев открытую дверь, мы заходим в небольшой кабинет, где за письменным столом сидит плотно сбитый пожилой мужчина; на нем фланелевые шорты, серая рубашка поло и сандалии на черных носках. Солнце, падающее через дверь, и настольная лампа дают свет, но все же в комнате темновато. У задней стены две кровати со старыми грязными матрасами. На дальней от меня кто-то скрючился – трудно разобрать, мужчина или женщина.
Доктор смотрит на нас с удивлением: на этих улочках, а тем более в больнице, иностранцы – не самое обыденное явление. Нам нужно быстро что-то сказать, и Джош успокаивает врача: он американский ученый, профессор, в общем, известное лицо. Доктор, очевидно, считающий себя образованным человеком, приободряется и рассказывает нам, что ему 60 и что он работает в этой деревне с 1968 года. Когда он начинал, его учили лечить простые повседневные заболевания; от его коллег не требовалось умения ставить неочевидные диагнозы или проводить сложные операции. «В шестидесятые, семидесятые и в начале восьмидесятых, – говорит он, – большинство заболеваний тут было связано с какими-то проблемами с животом, поносом, в общем, связано с питанием и водой».
Болезни «бедности» исчезли, как только в уезде стали копать более глубокие колодцы, которые не загрязнялись отходами жизнедеятельности животных и людей. Однако прогресс имел свою цену: по словам доктора, за новые колодцы приходилось расплачиваться торговлей пластиковыми отходами прямо на улицах. «С восьмидесятых распространилось повышенное кровяное давление, – объясняет он. – Раньше такого не было. Сейчас оно у сорока процентов взрослого населения. В восьмидесятые вы обнаружили бы его только у тех, кому за сорок. В девяностые мы наблюдали его уже у людей, которым тридцать с чем-то. А сейчас оно встречается уже в возрасте 28 лет. А вместе с этим еще и легочные проблемы, которые ограничивают движение. Люди сталкиваются с ними, когда им за тридцать, и бывает так плохо, что они даже двигаться не могут. Их парализует».
Через несколько недель после поездки я позвоню своему другу, врачу, и он расскажет мне, что описанные симптомы и экологическая обстановка позволяют предположить у молодых жителей деревни фиброз легких и парализующий инсульт.
– В семидесятые и восьмидесятые люди не умирали от высокого кровяного давления, – добавляет деревенский медик. – А сейчас умирают. Мне шестьдесят, и, когда я был ребенком, мне вспоминается, может быть, один человек, который был настолько болен, что не мог встать с постели [вероятная жертва инсульта]. А теперь таких сотни.
– В чем причина? – спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
– Загрязнение. Стопроцентно дело в загрязнении.
– А стоило ли оно того? – спрашиваю я. – Стоило ли экономическое развитие Вэньаня таких проблем с экологией и здоровьем людей?
Он качает головой.
– Раньше со здоровьем было понятнее. Мы знали, в чем проблема. А нынешние болезни, они вас просто убьют. – Он улыбается нам:
– Даже я не чувствую себя нормально. Когда вы уедете, сам собираюсь пойти в больницу.
Глава 10Отдел реинкарнации
Запах металлолома силен, даже если вы едете в пикапе с кондиционером. Я сижу рядом с Дэйвом Стэйджем, вежливым управляющим огромной базы OmniSource в Форт-Уэйне (штат Индиана); он проводит экскурсию для меня и моей будущей жены Кристины. Со мной такое впервые: обычно я никого не беру в поездки. Но если мы собираемся пожениться, то Кристине нужно знать, почему мне настолько сильно нравится весь этот мусор.
Дэйв притормаживает, чтобы указать на штабеля выброшенных автоматов для продажи Pepsi и Coca-Cola. Их сотни. «В большинстве из них еще остались люминесцентные лампы и компрессоры холодильников, их нам придется вытащить», – говорит он. И те и другие содержат опасные материалы, которые нужно утилизировать. «После этого мы их измельчим».
Я оглядываюсь на Кристину: «В автомобильном шредере».
Она бросает на меня раздраженный взгляд, который должен означать, что она и так в курсе. Но я-то понимаю: пока вы впервые не увидите автомобильный измельчитель-шредер, вы не знаете.
Мы едем вдоль наваленных друг на друга ярких блестящих стальных листов, из которых штамповались формы; по словам Дэйва, их купили у производителя муфт сцепления. «Посмотрите туда, – говорит Дэйв и кивает в сторону отдаленной фигуры в сварочной маске с ацетиленовой горелкой. Человек режет блок металла. – Ему восемьдесят. И у него одна нога. Приходит сюда долгие годы». Я удивленно присматриваюсь и убеждаюсь: действительно, одна. Оборачиваюсь на Кристину: она улыбается через солнечные очки; наверное, проникается духом.
Дэйв останавливает грузовичок у офиса, и мы выходим под горячее желтое латунное солнце. Вокруг я слышу завывания и хруст работающего утилизационного оборудования, превращающего обычные предметы в сырье. «Вам это понадобится», – Дэйв протягивает нам каски, защитные очки и оранжевые жилеты.
Перед нами две кучи металлолома, обе высотой примерно в два этажа. Левая – ржавого цвета и состоит в основном из неузнаваемых коротко порезанных кусков металла, которые можно отправлять на сталелитейный завод для переплавки. На языке отрасли это называется «подготовленная сталь».
Правая куча – многоцветная мешанина: заборы, станки, металлические леса, трубы, несколько велосипедов, минимум одни качели и куча полок от стеллажей. Это называется «неподготовленной сталью», поскольку перед отправкой на завод сырье необходимо разрезать и убрать все не стальные материалы. Часть работы выполняется ручными инструментами, а часть – похожими на динозавров кранами, снабженными гигантскими клювообразными клешнями, они режут толстые куски труб, словно макароны.
Есть и третий способ обработать эту сталь: соответствующая конструкция вздымается над свалкой на высоту трех этажей, отбрасывая длинную тень. Отсюда мы можем видеть только конвейер, он поднимает в небо раздавленный корпус автомобиля. Но со стороны сооружение напоминает аттракцион в парке – сначала вверх, а потом вниз. Сверху поднимается пар, и раздается потусторонний вскрик и стон – так звучит автомобиль, распадаясь на куски размером с мой журналистский блокнот. Но сам процесс нам не виден.
Дэйв ведет нас вокруг груд лома, пока два крана своими захватами, похожими на пальцы, разгружают два только что прибывших грузовика с каркасами кроватей. Когда разгрузка окончена, один из кранов берет скатанный в шар кусок металлической сетки-рабицы и протирает им пустые кузова, вычищая их, словно кухонной металлической мочалкой. «До последнего кусочка металла», – говорит Дэйв.
Кристина открывает сумочку, извлекает фотоаппарат и делает снимок.
Мы идем мимо стены автомобилей: высотой шесть машин и длиной, наверное, пятьдесят. Это грустное и печальное зрелище – без двигателей, радиаторов, трансмиссий, колес, шин и всего прочего, что оказалось выгодней снять вручную. По словам Дэйва, машины появляются каждый день десятками, краны постепенно берут их и ставят на конвейер для ненасытного шредера. Чем ближе мы подходим, тем сильнее звук, и голос Дэйва становится громче.
– На этом шредере мы пропускаем 130 тонн в час, – кричит он мне в ухо.
– И сколько это автомобилей? – ору я в ответ.
– От семи до девяти тысяч машин в месяц. Зависит от времени года и ситуации на рынке.
Шредер компании OmniSource действительно огромен, но самым необычным является то, что он вовсе не необычен. В Северной Америке имеется более 300 шредеров для металла (не все они предназначены для автомобилей). Еще минимум пять сотен раскиданы по десяткам других стран – от ЮАР до Бразилии, от Китая до Швеции. Шредер является самой важной частью оборудования для утилизации. Помимо прочего, это наилучшее (а по сути, единственное) решение, дающее возможность справиться с самым крупным источником потребительских отходов в современном мире: ежегодно на свалку выкидывается 14 млн американских автомобилей.