– Кто это покупает?
Он смеется.
– Любой, кто хочет повторно использовать микросхему! Многим компаниям, которые производят бегущие рекламные вывески, нравятся такие старые чипы. Они могут очень долго их использовать.
Иными словами, чип из моего старого телефона Samsung можно вынуть и пересадить в какую-нибудь бегущую рекламу где-то в канзасской закусочной, и он будет помогать объявлять о специальных дневных предложениях для ланчей. Статус для него, конечно, пониже, чем работа с электронными таблицами, браузерами или играми, но все же явно лучше, чем разделка на золото, медь и кремний.
– А сколько лет можно использовать повторно микросхему для такой рекламной вывески? – спрашиваю я.
– Трудно сказать, – отвечает Генри. – Может, лет пятнадцать.
Такой вариант мне нравится больше, чем измельчение и переработка.
По словам Генри, для торговцев Гуйюя настоящую рентабельность обеспечивает именно повторное использование, а не стоимость самого металла и пластика. Утилизаторы Гуйюя покупают старые телефоны тоннами, и цены могут колебаться в районе 1–2 центов за одно устройство, золото, медь и пластик в котором стоят, возможно, несколько центов. Но если, как говорит Генри, в старом телефоне обнаружится микросхема, которую можно продать производителю вывесок за $10? Тогда это особо выгодный бизнес. «Повторное использование дает, наверное, 80 процентов прибылей в Гуйюе, – объясняет мне Генри. – Большой, очень большой бизнес».
Ну я не очень удивлен. В 2009 году я посещал компанию EconEcol – японского утилизатора с несколькими складами у подножия горы Фудзи, один из которых предназначен для демонтажа старых автоматов патинко (японского эквивалента игровых автоматов), приобретенных в игровых салонах Японии. Когда я шел по складу с одним из менеджеров компании, он рассказывал мне, что миниатюрные сенсорные экраны автоматов аккуратно отделяют от других компонентов, упаковывают, а затем отправляют в Китай, где их устанавливают в устройства GPS. По-видимому, экраны патинко имеют подходящий размер для установки на приборной панели.
Что может быть более природосберегающе?
Ближе к вечеру мы прибываем в Пунин, полуторамиллионный город, граничащий с Гуйюем. Я хорошо знаю это название: в городе широко объявляли о программе по стерилизации 900 женщин ради контроля над рождаемостью. Затем из-за негодования общественности вмешалось центральное правительство в Пекине. Оказывается, до поры до времени власти тут делают, что им заблагорассудится.
Пока я смотрю в окно, мы минуем ряды плотно выстроенных ветшающих бетонных жилых коробок. Движение такое же активное, как в час пик на главном проспекте Шанхая, но гораздо более опасное (а непросто быть опаснее шанхайских дорог!): здесь нет светофоров, поэтому дети на велосипедах ждут пробок, чтобы перебраться на другую сторону улицы.
Мрачное место километр за километром освещается случайными уличными фонарями и рекламными вывесками над ресторанами, круглосуточными магазинами и хозяйственными лавками. Каждые несколько минут эти световые кластеры уступают место скоплениям деревенских домиков со слегка изогнутыми крышами. Они – просто тени в ночи, неосвещенные и заброшенные, остатки сельскохозяйственной жизни, которая некогда была опорой быстро растущего города, смысл старого Китая. Полагаю, ни у кого не нашлось времени их снести. Или не хватило духа.
Такие заброшенные деревушки спрятаны лучше, чем Гуйюй. На деле пресловутая зона, куда выкидывают электронику, вовсе не скрыта; она недалеко, до нее несложно добраться и ее нетрудно обнаружить. Она примыкает к новому растущему мегаполису – 30 минут езды; осталось только перебраться по короткому арочному мосту через темный канал.
– Как только мы на той стороне, – говорит мне Генри, – вы добрались.
Наш микроавтобус внезапно освещает яркая вспышка.
– Нас сфотографировали, – добавляет Генри. – Фотографируют все машины, въезжающие в город, и месяц хранят снимок.
Возможно, власти здесь не так уж равнодушны к вниманию извне, как можно предположить по сайту Ассоциации утилизации ресурсов Гуйюя.
Кругом глухая сельская темнота (поэтому той камере пришлось использовать вспышку). В ней мерцают несколько трехэтажных зданий, мы резко сворачиваем вправо в проулок и останавливаемся. Слева от нас негорящая вывеска с китайским иероглифами и двумя буквами: IC. Это означает интегральные микросхемы[96] – чипы, которые заставляют работать разные устройства по всей планете и делают этот печально известный форпост мировой индустрии утилизации очень, очень богатым. Новые микросхемы от Intel, Samsung и других производителей стоят сотни, а иногда тысячи долларов; но к моменту, когда они попадают в Гуйюй, их оценивают на килограмм, и цена редко достигает 30 центов за штуку.
Я выхожу следом за Генри, Гэ и Ду из микроавтобуса в ночь. Но вокруг ощущается что-то неестественное, тонкий неясный запах – химический, словно у расплавленного пластика, и слегка сладковатый, как у хризантем. Когда он заполняет мои легкие, я стараюсь дышать неглубоко; к счастью, мы планируем провести тут только сутки.
Напротив меня через дорогу лежат несколько больших пластиковых мешков, наполненных прямоугольными корпусами от ПК, а за ними… бесконечные пустыри. Вдали я вижу сияние, по-видимому, огней Пунина. «Несколько лет назад, – шепчет мне Генри, – один му[97] там стоил восемьдесят тысяч долларов. Сейчас – миллион».
Ничего экстраординарного тут нет. У переработчиков в Гуйюе куча денег и мало мест, где их можно потратить. Поэтому они покупают недвижимость.
Генри кивает в сторону высоких ворот с остриями поверху, которые закрывают вход в какой-то плохо освещенный склад. «Сыну этого мужика принадлежит земля вон там», – говорит он, показывая на пустое пространство через дорогу.
«Этот мужик» оказывается костлявым человеком, ему слегка за 60, у него хитрое лицо, усы и козлиная бородка. Пока он выходит к воротам из тени, Генри шепчет мне, что Ду много лет ведет со стариком бизнес, отправляя лом из Фошаня в Гуйюй. Из Гуйюя металл отправляется обратно в Шэньчжэнь и превращается в новую электронику. Таков общий путь металлолома из развитых стран в Китай. Между тем старик тепло улыбается, узнавая гостя, и я обращаю внимание на крупные белые зубы. Наверняка это протезы, приобретенные на деньги от микросхем.
Я смотрю, как он ключом отпирает дверь изнутри. Когда мы оказываемся внутри, он снова запирает вход и ведет нас в помещение – свою берлогу.
Быстро понимаю, что меры предосторожности оправданы: перед нами тысячи коробок, сложенных в случайном порядке; они занимают пространство величиной с хоккейную площадку. Все тускло освещено горсткой люминесцентных ламп, их свет трепещет в ночи. Я вижу материнские платы, куски мейнфреймов, жесткие диски, аппараты для снятия электрокардиограмм, клавиатуры, вентиляторы от ноутбуков и экраны. Ни один из так называемых электронных отходов не выглядит подержанным товаром. Вещи упакованы как новые.
Как я ни смотрю, я не нахожу ничего похожего на отработавший свое в офисе компьютер или ноутбук, некогда принадлежавший ученику. Например, вон те экраны лэптопов HP[98] не старые и не грязные; они по-прежнему в картонных футлярах с надписью HP. Рулончики компьютерных микросхем Samsung не сгорели и не лежат в лотках; они в новеньких упаковках Samsung. А та коробка с экранами Panasonic в углу? Они обернуты в пластик, на всех маркировка «не пригодно к эксплуатации» и «Panasonic Avionics Corporation». Отправляла ли это Panasonic? Отправляла ли это HP? Или коробки появились иными способами? Это ли имел в виду Генри, когда говорил мне о рынке вторичного использования? Такие экраны тоже можно использовать повторно?
Ужасно интересно, но я держу рот на замке. Сам факт пребывания этих вещей тут, а не где-то еще, имеет большое значение. В конце концов, указанные на упаковке производители расположены в четырех-пяти часах к югу отсюда, в Шэньчжэне, в Дунгуане, в Чжуншане – городах, где производится огромное количество электроники. Производители таких вещей находятся и в Малайзии, на Тайване, в Сингапуре и Таиланде – в местах, откуда можно быстро, легко и дешево транспортировать товары до Гуйюя. Их дефектные платы, мониторы и микросхемы обеспечивают огромную прибыль Гуйюю.
Представьте, например, что ящик дефектных мониторов для ноутбуков – больше, чем просто ящик мониторов; это ящик с частями, из которых многие в рабочем состоянии. Если у вас десятки таких ящиков, то, вероятно, вы найдете сотни одинаковых деталей, пригодных к перепродаже. Если вы можете извлечь и спасти две сотни определенных микропроцессоров, то у вас есть оптовая партия, интересная, скажем, производителю игрушечных машинок с дистанционным управлением. То есть процессор, купленный практически за бесценок, становится частью товара стоимостью $100.
Увы, долго смотреть не получается. Старик приглашает нас присоединиться к нему на деревянном диване без подушек. Он садится и поджимает костлявые ноги к костлявому подбородку. Это выглядит зловеще и мрачно, но, похоже, только для меня: Ду и хозяин говорят о своих семьях, о китайском Новом годе, о любимом хунаньском ресторане в Шэньчжэне. Старик разливает свежезаваренный чай по крохотным чашкам, которые протягивает нам. Я беру и делаю глоток: по языку разливается сладость и тепло, вкус сложный, чай редкий и, безусловно, дорогой.
Оглядываю помещение. Рядом с нами у стены экраны, которые передают черно-белое изображение с камер, расположенных перед складом и воротами. Их зернистый свет старик наблюдает всю ночь напролет.
«Пять лет назад, – шепчет по-английски Генри, – он был просто никем. Мелким фермером. А теперь он большой человек. Его сын управляет магазином в Шэньчжэне, где продаются чипы, которые они получают тут. Хороший бизнес». Мне приходит в голову, что старик обеспечивает повторное использование или утилизацию большего числа компьютеров в неделю, чем средний район Сан-Франциско за десятилетие.