Оттуда мы едем десять минут до рынка электроники в Гуйюе – шестиэтажного здания, напоминающего свадебный торт. Оно совершенно не похоже на рынок повторного использования в Тайчжоу. Здание находится на краю города посреди брошенных фермерских участков на территории, которую власти города отвели в рамках программы очистки и превращения Гуйюя в современный национальный центр утилизации. Генри показывает на несколько длинных зданий через дорогу.
– Это крупные операторы, переезжающие в Гуйюй. Мелкие уходят. Крупные парни займут эти здания.
– Можем мы туда попасть?
– Не-а, – улыбается он.
Парковка перед рынком заполнена мотоциклами, и у каждого сзади прикреплен небольшой ящик. Я полагаю, он достаточно велик, чтобы вместить пакет с компьютерными чипами, которые прошлой ночью были извлечены в сарайчике. Я ожидаю чего-то дикого – наподобие суматохи овощного рынка около моей квартиры в Шанхае, однако обнаруживаю тихие ряды витрин, заполненных микросхемами и прочими высокотехнологичными деталями. Мы двигаемся по проходам, останавливаясь время от времени и любуясь на пакеты старых микросхем Intel и Motorola, а также стопки печатных плат, выглядящих новенькими.
Здесь можно купить один чип Intel Pentium III; а можно и сотни чипов оптом. Источниками оптовых партий оказываются не домашние ПК, отправленные на утилизацию из Соединенных Штатов. Они появляются из контейнеров с устаревшими компьютерами с предприятий Китая и всего мира; они появляются из дефектных материнских плат, которые продал производитель в ходе расчистки склада.
Ни один из чипов не отправится на переработку в Японию. Нет, все они пойдут на повторное использование в новых товарах. Вот почему так тихо сейчас: фабрики покупают чипы рано утром или ближе к вечеру.
Рынок настолько чист и упорядочен, что трудно представить, будто кто-то травится при добыче микросхем, которые тут продаются. Но намеки на обратную сторону медали все же есть. Я замечаю, что продавцы дергаются и тянутся к своим айфонам, когда мы проходим мимо. Когда я фотографирую содержимое витрин, они украдкой звонят по телефону. Позже, когда я делаю общий снимок прилавков, продавцы выскакивают из кадра. Через десять минут нашего пребывания там тощий молодой человек в черной футболке подходит к Гэ и начинает ему что-то шептать. Гэ кивает и подходит к Генри, который закатывает глаза. «Я хотел взять вас к мэру, – говорит он мне. – Но не думаю, что мы можем это сделать. Лучше пойдем».
Я смотрю через плечо Генри, как тощий человек открывает старенький телефон Motorola Razr и звонит. Его голова наклоняется, и он выглядит так, будто докладывает что-то кому-то. Ощущаю озноб; я здесь чужой. В конце концов, одно дело – обидеть мэра Гуйюя, совсем другое – обидеть человека, которого Национальная комиссия по развитию и реформам поставила для защиты этого места.
Снаружи Генри задерживается, чтобы поговорить с Гэ и двумя продавцами, которые явно не прочь продолжать бизнес, несмотря на мое присутствие. Но даже если это не так, подозреваю, Генри не станет торопиться покинуть здание. Он не из тех, кого можно запугать, даже в Гуйюе. У него слишком серьезные связи.
Пока он занимается делом, я выхожу на благоустроенную площадь перед рынком. В центре я с изумлением вижу скульптурное изображение золотого слитка размером с гребную лодку. Но это не кирпичик, а древний китайский ямб[100], имеющий форму чаши с выступом в виде шарика мороженого посередине. Ямбы не используются в качестве денег уже больше века, но остаются в Китае символом удачи и процветания. В выходные родители покупают детям шоколад в виде таких слитков; таксисты вешают пластмассовые ямбы на зеркалах заднего вида.
Так что же означает размещение гигантского слитка посредине городской площади? Я в точности не уверен, но красный постамент под ним дает подсказку. На нем золотой краской выписан один символ 聚 – «цзюй». Он означает «собираться, объединяться». Другими словами, соберитесь и отдайте дань уважения золоту.
Каждый год предприниматели Гуйюя получают целых пять тонн золота из прибывающей в город электроники. Пять тонн. Это масса большого грузовика, составленная из крохотных капелек, которые были добыты из компьютерных микросхем, окунутых в кислоту.
Ко мне подходит Генри: «Идем». Но его внимание привлекает золотой слиток. «Боже, – говорит он. – Поглядите на это».
После обеда я спрашиваю Генри, есть ли у меня шанс продать свои электронные отходы. До сих пор, по моим ощущениям, я не встречал никого, кто захотел бы их купить. Он уверяет меня, что такой шанс будет, когда мы заглянем к семье Гэ.
Дом Гэ стоит в узком пыльном проулке и огорожен высокой бетонной стеной со стальными воротами, закрытыми на несколько замков. Мы проходим в маленький дворик, забитый штабелями старых настольных ПК, мониторов, перегоревших печатных плат; рыбный садок заполнен сотовыми телефонами, ожидающими разделения на отдельные части. Сбоку находится сарай для сжигания. Прежде чем я успеваю все рассмотреть, меня направляют в дом. У дверей я переобуваюсь в тапочки и поднимаюсь по лестнице в просторную гостиную. Гэ показывает на оранжевый диван из искусственной кожи, и я сажусь. Из кухни появляется его мать с тарелкой только что нарезанного арбуза и с хихиканьем ставит ее на стол. Из коридора один за другим появляются члены семьи Гэ – родные и двоюродные братья; они приветствуют Генри и Ду. По меркам Гуйюя они богаты; они – шишки в бизнесе, который отравляет их дом, их мать, а потом – и только потом – остальную часть деревни. Генри представляет меня как сына американского предпринимателя, занимающегося отходами, и их зрачки расширяются.
– Я хотел бы узнать цену нескольких вещей, – говорю я им и открываю свой пакет.
Выкладываю в ряд все пять телефонов на диван и добавляю остальные вещи. Молодые люди тянутся к устройствам, вертят их в руках и обсуждают виды микросхем и количество золота, которое они могут содержать.
– Видите, они знают эти чипы в телефонах, – удивленно говорит Генри. – Некоторые из микросхем они могут продать за десять или двадцать долларов. Но для вас они заплатят только за стоимость лома. Невероятно, как они узнают все чипы, просто взглянув на модель телефона.
– Эти телефоны не станут использовать повторно?
– Естественно, нет! – он смеется. – Им пять лет. Кто их захочет? Даже в Африке рынка для них уже почти что нет.
Даже в Африке, где уровень жизни зачастую ниже, чем в бедных деревнях, обеспечивающих Гуйюй рабочей силой, хотят что-то получше. Таков современный менталитет, источник электронного лома для Гуйюя.
Самый молодой из ребят подкидывает в руке мой старенький Samsung и говорит, что вся партия – все телефоны – пойдут примерно по $16 за килограмм.
Теперь очередь наладонника. Я не жду многого: в конце концов, у наладонников уже давно нет нового сегмента на рынке. Повторно использовать невозможно. Парни передают его туда-сюда, крутят в руках и пытаются снять крышку. Возникает спор по поводу монитора, а затем самый младший объявляет цену: $3200 за тонну. Он кидает гаджет на диван, и тот глухо плюхается на искусственную кожу.
Со шнурами все просто: $1 тыс. за тонну, и их отправят не в горелку, а в машину, где медь отделят от изоляции. Мой старый блок питания Dell стоит вдвое дороже – $2 тыс. за тонну – в основном потому, что его можно использовать и дальше (возможно, он будет продан через e-Bay кому-то из американцев, потерявшему свой).
Наконец, дело доходит до лэптопа Dell.
– Экран работает? – спрашивает молодежь.
– Да.
– Можно использовать повторно. Стоит, возможно, двести юаней [на день моего визита – примерно 31 доллар].
– Что с ним будет?
– Возможно, вставят в новый лэптоп.
Оказывается, сам ПК и его процессор Intel Celeron слишком старые для дальнейшего использования – хоть в Гуйюе, хоть на шанхайском рынке подержанных вещей, откуда началось мое путешествие. Тем не менее из-за небольшого возраста и потенциального использования других деталей мой лэптоп – «высшего сорта» по меркам оценивания отходов, применяемым в Гуйюе.
– Так что это будет стоить примерно тридцать тысяч юаней за тонну.
То есть $4761 на день визита.
На этом мы закончили, и сказать больше нечего. Все смотрят на меня, а затем на Генри.
– Хотите взять их с собой?
Я гляжу на свои старые телефоны, разложенные на диване. Вспоминаю, как звонил по ним бабушке и рассказывал ей, что я видел на китайских свалках. Тут все, как в старые добрые времена, говорил я ей. Все знакомо.
– Не думаю, – отвечаю я.
– Тогда мы утилизируем их для вас.
Я в нерешительности. Скоро, может быть, сегодня, мои телефоны окажутся внизу, ожидая кислотную ванну, которая превратит их в золото и сладковатый смрад, окутывающий пыльный город. Но это не будет концом. Вскоре золото и остальное сырье будут проданы на какую-нибудь фабрику, которая сделает новые вещи – смартфоны, компьютеры и прочие приметы современной жизни.
Я беру зубочистку и втыкаю в кусочек арбуза, который нарезала для меня мать Гэ. Плод сочен, расплывается сладостью на языке и, вполне вероятно, пропитан ядами Гуйюя. Кто знает? А вдруг какие-то из этих ядов некогда помогали передавать голоса друзей и родственников? Я кусаю, ощущая сладость. Смотрю на смеющихся, счастливых людей – настоящую семью. Похоже, их не волнует токсичная работа внизу на дворе, но, может, так и должно быть. В конце концов, удалось бы им жить такой семьей, если бы по-прежнему были фермерами? Я не знаю, и вряд ли такое вежливо спрашивать. Я задаю другой вопрос.
– Становится ли Гуйюй чище? Сейчас, когда сжигают внутри помещений?
Гэ с сожалением качает головой.
– Не чище. Больше.
– Больше?
– Сейчас приходит больше отходов. В основном из Китая. Из Соединенных Штатов все меньше и меньше. Китайский лом хуже американского, и его нельзя использовать повторно в таких масштабах.
– Сколько сейчас поступает из Соединенных Штатов?