Вообще-то Андрей любил петь. У него был, он был в этом уверен, слух и приятный голос. Голос не сильный, но приятный. И Андрей им владел. Он любил в небольшой и нешумной компании спеть песню, но не пьяным хором, когда все, не слыша друг друга, надрывают одну песню за другой. Он любил исполнить тихое и грустное нетрезвое соло. Он пел песни из старых кинофильмов или романсы. Пел так, что его слушали и даже пускали слезу.
А тут Андрей шептал слова песни, которые каким-то непостижимым образом сами нашлись где-то в недрах памяти, сами оттуда вылились. Он шептал:
А как стану я немилой, удалюсь я прочь.
И, скатившись по перилам,
И, скатившись по перилам,
Упаду я в ночь, прочь!
Най-на-на-на-на-на,
Най-на-на-на-на-на-на-на…
И снова с начала. Он вспомнил, что эту песню когда-то давно пела Алла Пугачёва. Давно. Ему эта песня даже особенно не нравилась, но теперь он подивился тому, как точно явился кусочек этой песни, как подходят слова к ситуации и как прочно прилипли они к языку…
Он совсем устал, руки уже отказывались нести Графа и лопату. Он периодически забрасывал свёрток то на одно плечо, то на другое и шёл.
Когда он дошёл до длинного глухого забора какой-то стройки, он подумал, не забросить ли ему свою ношу за забор, и всё. Но в процессе борьбы с этой мыслью он прочёл надпись на заборе: «Строительство жилого дома ведёт (такая-то) организация». Рядом с этой надписью было ещё написано: «Внимание: территория охраняется собаками». Андрей прочёл, усмехнулся и покивал головой.
Ворота на территорию стройки были открыты, точнее, приоткрыты. Андрей зашёл в ворота и огляделся. Стройка была только в самом своём начале. Справа стояла разная техника, слева строительный вагончик с тёмными окнами. Над вагончиком возвышалась тонкая мачта или попросту палка с фонарём наверху. Фонарь освещал строительную площадку желтоватым светом. Прямо перед Андреем был неглубокий котлован с вбитыми белыми сваями. В дальней части котлована было видно, что стоит вода. Вода отражала тёмное небо и свет фонаря.
– Эгей… Аллё-о-о… – позвал Андрей.
Но он сразу почувствовал, что здесь никого нет и что он пришёл куда надо. Андрей зашагал к котловану и почувствовал, как жидкая грязь прочно обхватывает его ботинки при каждом шаге. Он даже не удержался от гримасы. Уж больно неприятно было наступать хорошими, всегда чистыми ботинками в такую грязь.
Он остановился на краю ямы, на месте которой обязательно в конце концов будет дом. Он осмотрелся как мог, нашёл более пологий край котлована, добрался до него и стал спускаться, оскальзываясь и чуть не падая. Конечно, хорошо, если бы при нём сейчас были его очки, в которых Андрей дома читал и смотрел телевизор. Зрение, он считал, у него было нормальное, но вечером дома он надевал очки, которые считал дурацкими и нелепыми. Очки же, которые бы ему шли, он так себе и не подобрал. Во всех очках он казался себе похожим на карикатуру, либо на персонажа классической литературы, либо на злобного маньяка из сегодняшних фильмов.
Грязь под ботинками чавкала и скользила. Андрей кое-как спустился и понял, что выбирать какое-то особенное место просто не приходится. Он положил Графа на верхний край забитой в землю сваи, встал так, чтобы было светлее, и стал копать, низко нагибаясь. Грязь была глинистая, вязкая и тягучая, но пошло неплохо. Он копал и копал. Он не хотел просто прикрыть Графа грязью, он хотел, коль скоро проделал такой долгий и непростой путь, похоронить его поглубже и по-настоящему. Брюки, ботинки и рукава куртки он уже запачкал сильно, тогда волевым решением он перестал об этом думать и обращать на это внимание. Под грязью глина была суше и твёрже. Андрею даже пришлось встать на дно ямы, которую он копал, и продолжить работу из такого положения. Он углубился примерно по колено и понял, что этого будет достаточно. Он выбрался из ямы и стал развязывать верёвки, стягивающие покрывало.
– Ой, что я делаю? Зачем?! – сам себе тихо сказал он.
«Зачем верёвку-то развязывать?» – подумал он и догадался, что делал это машинально, не думая, но для того, чтобы забрать покрывало.
– Тьфу ты, – он плюнул и выругался.
Андрей взял свёрток, сел на корточки и бережно опустил свою собаку в яму. Он стоял на краю маленькой какой-то почти круглой могилки и изо всех сил напрягался, чтобы вспомнить самые хорошие и трогательные моменты их совместной жизни. Андрей понимал, что нужно попрощаться, нужно прочувствовать момент. Нужно постараться совершить хоть какой-то ритуал. Он с усилием думал о том, какой Граф был смешной, когда был маленький, как он самозабвенно и очень ответственно рыл яму во дворе, как он смотрел в глаза и издавал звуки, похожие на голоса дельфинов, когда выпрашивал еду.
Андрей думал, вспоминал, но чувствовал, что делает это именно с усилием. Он понял, что его чувства уже неуправляемы, они как бы уже не его. И этот город уже не его, и собака, которую он хоронит, тоже уже…
Отчего-то промелькнуло воспоминание о том, как долго им служило это покрывало и на каком количестве пляжей и пикников оно побывало. Как много оно доставило им удовольствия. Андрею стало жалко покрывало. Андрей забросал яму глиной и грязью. Прихлопнул получившуюся маленькую кочку лопатой и даже притоптал ногой.
– Ну, дружище! Спасибо тебе, что жил с нами! Мы любили тебя, но ты любил нас сильнее. Прости меня, прости за всё! Спасибо тебе, собака моя! Спасибо! – На словах «собака моя» его голос дрогнул, а глаза наполнились слезами. Андрей слегка поклонился, выбрался из котлована и не оглядываясь пошёл прочь.
Он вышел со стройки на улицу, сильно потопал ногами об асфальт, чтобы сбить налипшую на ботинки грязь, и пошёл домой. Он шёл, засунув грязные руки в карманы грязной своей куртки. Шёл быстро. Потом он подумал, что если он держит руки в карманах, то, значит, лопату он забыл на стройке. Он остановился, склонил голову влево, представил, что надо возвращаться, снова заходить на стройку, спускаться в котлован…
Андрей вынул правую руку из кармана, махнул ею и пошёл дальше.
В городе что-то изменилось. Освещение. Дома стали какого-то другого цвета. Светлее не стало, но дома теперь были какими-то более отчётливыми, и освещённых окон в них не было вовсе.
Машин тоже не было. Андрей шёл один.
Он на ходу поднял голову и остановился. Над ним в разрывах облаков было то, чего он никогда не видел. Не видел в такое время и так ясно. В разрывах облаков он увидел утренние звёзды. Очень много начинающих исчезать звёзд.
Спокойствие
Погода была такая, что ни в чём нельзя быть уверенным. Лето подходило к концу. И вроде явной желтизны на деревьях ещё не было, но ветер уже гонял по углам и подворотням палые, ещё совершенно зелёные листья.
Трава за городом стояла высокая и какая-то нечистая. Лето кончалось, точнее, по всем ощущениям оно уже кончилось. Осталось дожить несколько дней августа и…
Почти все друзья, приятели, товарищи, знакомые и коллеги вернулись откуда-то загорелые, хотели видеться, хотели делиться впечатлениями. А вот Дима всё лето просидел в городе. Разумеется, он не сидел всё лето, просто, если человек пробыл всё лето в городе, даже не без удовольствия или пользы, всё равно говорится «просидел». Так и Дима говорил всем: «Да какое там! Всё лето в городе просидел!»
Дима при этом вздыхал, коротко махал рукой и делал печальное лицо.
Своих Дима отправил ещё в самом начале июля подальше. Старшего сына в международный лагерь, чтобы сын практикова лся в английском, а жену и дочь сначала к родителям (к её родителям) на север, а потом на юг, к морю, туда, куда они вместе ездили много раз. А сам остался в городе… по делам.
Дела в самом деле были, причина остаться в городе и поработать была весомая, и весьма, но к середине июля город совершенно расплавился от жары, никакие вопросы не решались, и намеченные на лето дела замерли. Глупо было намечать столько дел на лето. Во-первых, большинство людей, от которых зависело решение целого ряда вопросов, разъехались, а те, что остались, были усталые, злые или какие-то… с расфокусированными глазами… от жары, летнего звона в ушах и от накопившегося к лету статического электричества. И Дима к концу июля впал в безделье. В странное такое летнее безделье, в котором дни ползут изнурительно медленно, а время летит непостижимо быстро.
Сначала Дима на несколько дней залёг на диван, возле телевизора. Он бесконечно листал туда и обратно телевизионные каналы, задерживаясь то на одном, то на другом… а потом листал снова. Когда удавалось наткнуться на какое-то старое кино, знакомое с детства, он хлопал в ладоши, потирал руки, поправлял своё гнездо, в которое успел превратиться диван, и бежал на кухню ставить чай и быстро рубить себе самые вредные для здоровья, и значит, самые вкусные, бутерброды. Старое кино, бутерброды и сладкий чай доставляли серьёзное и глубокое наслаждение. В этом было то, чего он давно не испытывал. В этом было спокойствие!
День на третий такого спокойствия он стал терять ощущение времени суток. Засыпал под утро, просыпался уже сильно днём. Просыпался и слушал летний знойный шум со двора. Когда закончилось всё в холодильнике, Дима почти сутки боролся с голодом. Выход из дома казался чем-то невыполнимым. Дима долго оттягивал момент выхода.
Он давно не брился, но бритьё вдруг доставило удовольствие. Потом он долго умывался, одевался, а ещё потом сходил в магазин… с удовольствием. И набрал всего гору. Вернувшись из магазина, он не накинулся на еду, не стал нервно кусочничать, он опять же с неожиданным удовольствием навёл порядок в квартире, перемыл посуду, аккуратно всё разложил в холодильнике. Потом он неторопливо готовил себе обед и ужин вместе (в смысле, Дима ещё не обедал, но время было уже вечернее). Он готовил еду, комфортно звучало радио… Дима открыл бутылку вина, в голове летали какие-то спокойные, разрозненные слова типа: «неплохо», или «вот ведь…», или «ё-моё». Пока еда доходила в духовке, Дима выпил два стакана вина. Вино чудесно пришлось… Дима тут же взял телефон. Он позвонил родителям (своим родителям), потом позвонил и дозвонился на юг жене. Жена сказала, что всё очень хорошо, только с погодой не везёт. Потом трубку взяла дочь, она сказала, что отдыхает хорошо, ест хорошо и вообще всё хорошо. На вопрос Димы, скучает ли она по папе, дочь быстро сказала: «Скучаю».