Три дня они рыли и палили из всех орудий. Три дня маленький гарнизон держался. Три дня Ричард был со своими людьми, наблюдая, направляя, применяя весь свой опыт, чтобы заставить противника сдаться. Сумрачным вечером 26 марта он вышел из палатки, чтобы проинспектировать укрепления. Он взял с собой арбалет, длинный щит и железный шлем, но доспехов не надел. В сгустившихся сумерках зубчатые стены замка казались пустыми.
Но кое-кто там все же был. Посмотрев вверх, Ричард уловил какое-то движение. Над крепостным валом выросла одинокая фигура. Человек (Радульф де Дисето позже напишет, что звали его Пьер Базиль) держал арбалет в одной руке, а сковороду из дворцовой кухни в другой – в качестве импровизированного щита.
В приступе отчаянного безрассудства незадачливый вояка сделал единственный выстрел в сторону Ричарда.
Ричард привык находиться на линии огня. Он стоял перед вражескими войсками у Яффы и у Гайона, уверенный в своей подготовке, скорости реакции и профессионализме товарищей. Он несчетное число раз вел своих людей в атаку, уклоняясь от стрел и арбалетных болтов. Он жил ради упоения битвы и получал массу удовольствия, сражаясь по-рыцарски благородно. Враг его был жалок, но Ричард оценил доблесть, которой стал свидетелем. Как всегда уверенный в своей неуязвимости, он, прежде чем уклониться от выстрела, позволил себе поаплодировать несломленному защитнику замка. Промедление оказалось фатальным. То ли реакция Ричарда несколько замедлилась, то ли гордыня наконец подвела его, но уклониться король не успел. Арбалетный болт вонзился ему в левое плечо, погрузившись на глубину в шесть дюймов.
Ричард не издал ни звука. Он был королем и полководцем. Он не мог позволить себе поднять боевой дух защитников крепости или же обеспокоить своих людей. Древко стрелы торчало из его плеча, но он просто вернулся в свою палатку.
Было уже темно. Ему наверняка было очень больно. Болт не повредил крупных кровеносных сосудов и не задел сердца, но глубоко погрузился в плоть. Ричард попытался выдернуть стрелу, но древко обломилось, оставив зазубренный наконечник внутри.
Ему требовалась профессиональная помощь. Вызвали хирурга. Было сделано все, чтобы о ранении короля никто не узнал. При свете костра хирург попытался вытащить злосчастный кусок металла, расковыряв рану в поисках заостренного жала. В конце концов наконечник вытащили, а рану забинтовали.
Но неосвещенное поле боя, да еще в Средневековье – неподходящее место для проведения операций. Рана воспалилась; началась гангрена. Инфекция распространялась по всему телу. Никто не сомневался в исходе. В Средние века солдаты не выживали после инфицированных ран в такой близости к сердцу. А Ричард был солдатом до мозга костей.
Он не выходил из своей палатки, его состояние держали в секрете. Среди тех немногих, кому сообщили о случившемся, была Алиенора Аквитанская. Когда Шалю-Шаброль пал, в Фонтевро отправили гонца, который рассказал стареющей герцогине, что ее любимый сын смертельно ранен. Она успела приехать и была рядом, когда 6 апреля 1199 года, через десять дней после ранения, Ричард Львиное Сердце простил бравого защитника крепости с арбалетом и сковородкой и скончался. Его сердце похоронили в Руане, рядом с могилой брата, Генриха Молодого Короля. Тело его, а также корону и роскошный наряд, который Ричард с таким неудовольствием надевал при коронации, отвезли в Фонтевро. Его похоронили у ног отца: там, где он и начал свой путь короля.
Восхождение Иоанна
Была суббота, 10 апреля 1199 года. На Руан опускалась темная весенняя ночь. Хьюберт Уолтер, архиепископ Кентерберийский, укладывался спать. Завтра наступит Вербное воскресенье, праздник триумфального въезда Иисуса в Иерусалим. Для Уолтера это была ночь раздумий. Предстоятель английской церкви, герой Святой земли, он и сам дошел почти до Иерусалима.
Было уже поздно, когда ему доложили о прибытии гостя. Уильям Маршал требовал срочной встречи с Уолтером. Этого визита архиепископ с ужасом ждал уже несколько дней.
Они оба были посвящены в тайну, известную немногим доверенным слугам Плантагенетов: король Ричард серьезно ранен у Шалю-Шаброля. Они ждали новостей о его состоянии, вопреки всякой вероятности надеясь на лучшее, – но готовились и к худшему. Уолтер понимал, что столь поздний визит Маршала не сулит ничего хорошего. Биография Маршала сохранила для нас слова, которыми они в тот вечер обменялись.
«Давай, – сказал Уолтер, как только Маршал вошел. – Выкладывай свои новости!» Выражение лица архиепископа в этот момент, должно быть, выдавало обуревавшие его дурные предчувствия.
«Могу лишь сказать, что дело плохо, милорд», – произнес Маршал.
Король Ричард умер. Для них обоих это было кошмарное известие. Как только по континенту поползут слухи о неожиданной смерти 41-летнего короля, политическая карта Европы начнет стремительно меняться. Возвращением своего могущества в конце 1190-х годов Плантагенеты были обязаны лично Ричарду, его умению повести за собой и его превосходству над Филиппом II Французским. Ричард привел империю Плантагенетов от хаоса к триумфу. Самым его горячим желанием было прогнать Филиппа вон со всех французских земель, принадлежавших Плантагенетам. Этой задаче он подчинил все свое правление, этой целью связал всех, кто шел за ним. Примирение Плантагенетов и Капетингов было скорее личной договоренностью двух королей, чем политическим урегулированием конфликта двух великих держав. Со смертью Ричарда все могло пойти прахом.
Или, как сказал той ночью архиепископ Кентерберийский, обсуждая с Уильямом Маршалом последствия драматического события: «Мы утратили преимущество».
Двое мужчин вели беседу в сгущающейся тьме. Смерть Ричарда была лишена смысла. За что наказал его Бог? За жадность? За похоть? Может, Господь был зол на него? Понять было невозможно. Уолтер и Маршал могли лишь гадать, что готовит им будущее.
Ричард умер, не оставив законных детей, а последние несколько лет жил отдельно от своей жены Беренгарии. Не оставил он и ясных указаний насчет престолонаследия. Не было сына, которого можно было бы короновать как младшего короля. Не было дочери, которую можно было бы выдать замуж за подходящего преемника. Все крутилось вокруг Ричарда. В отличие от своего отца, Ричард унаследовал земли Плантагенетов целиком. В 1180-х Аквитанию, Анжу и Англо-нормандское королевство еще можно было отдать разным наследникам, но сейчас эти территории воспринимались скорее как одна большая вотчина.
Уже давно было понятно – с 1190 года, когда Ричард ушел в крестовый поход, – что, если империю Плантагенетов унаследует кто-то один, это будет либо его брат Иоанн, либо 12-летний племянник Артур Бретонский, постигавший секреты управления герцогством под руководством матери, Констанции. В начале правления Ричард склонялся к кандидатуре Артура, но на смертном одре назвал своим преемником Иоанна.
Маршал, государственный деятель, целиком и полностью преданный Плантагенетам, выступал за старшего претендента. Высказываясь против кандидатуры Артура, Маршал сказал Уолтеру, что герцог Бретонский полагается на дурных советчиков. Он назвал его «неприступным и заносчивым». «Если мы призовем его на нашу сторону, мы навлечем на себя беды и неприятности, – сказал Маршал. – В нем нет любви к Англии. Я считаю, ему не стоит быть королем. Подумайте лучше о правах Иоанна: похоже, именно он ближайший в роду наследник земель своего отца и брата».
Вряд ли права Иоанна невозможно было оспорить. Даже на рубеже нового столетия правила престолонаследия были так же туманны, как и на протяжении всего XII века. Кто имеет больше прав на престол: сын младшего брата короля (Артур, сын Джеффри, третьего сына Генриха II) или же самый младший брат короля Иоанн? Знатоки права и писатели тех времен расходились во мнениях. В Европе обычаи разнились, и довольно часто дело решали, основываясь на личных качествах конкретных претендентов. Вряд ли Хьюберт Уолтер на исходе той апрельской ночи мог привести безусловные аргументы в пользу Артура. Но, обращаясь к Маршалу, он произнес страшное пророчество, основываясь не на законах престолонаследия, но на том, что он знал об Иоанне.
«Одно могу тебе сказать, – начал он. – Ты в жизни ни о чем не пожалеешь сильнее, чем об этом своем решении».
Иоанн не внушал доверия. Похоже, эта черта характеризовала его ярче всего. Ни вельможи, ни чиновники не верили ему и не верили в него, и тому были убедительные причины. К 1199 году Иоанн запятнал свое имя отвратительными примерами предательства, легкомыслия и бесславных провалов – начиная с раннего невольного участия в династических распрях семьи Плантагенетов в качестве Иоанна Безземельного, избалованного любимчика отца, и до продиктованного завистью поведения во время долгого плена брата. В последние годы правления Ричарда Иоанн вел себя безупречно, но все помнили, что он вытворял, пока Ричард отсутствовал в стране. Иоанн бунтовал против назначенных Ричардом министров и иерархов Церкви, попустительствовал смещению юстициария Уильяма Лонгчампа, подговаривал короля Шотландии напасть на Англию, распространял слухи о смерти брата, умолял Филиппа II помочь ему завладеть английским троном, принес Филиппу ленную присягу за континентальные земли, принадлежавшие брату, отдал французскому королю чуть ли не все герцогство Нормандское, пытался подкупить германского императора, чтобы тот сгноил его брата в тюрьме, и практически в одиночку привел земли и границы Плантагенетов в то жалкое состояние, в котором нашел их Ричард по возвращении.
И это только то, что касалось политики. Как человек он был еще хуже. И хотя Иоанн с 1195 года, примирившись с Ричардом, сидел тише воды ниже травы и послушно служил королю, многие по-прежнему считали его недостойным доверия. Современные ему авторы писали и об отталкивающей манере поведения Иоанна, которая резко контрастировала с аурой благородства, окружавшей его брата. Подобно Ричарду и Генриху II, Иоанн славился своими непомерными финансовыми требованиями и неукротимым темпераментом. Он был жесток, как Генрих, и угрожал страшными карами тем, кто перечил ему. Но, в отличие от Ричарда и Генриха, он был слабым и нерешительным; благородства в нем не было ни на грош. Многие хронисты писали, что Иоанн и его приспешники всегда были рады посмеяться над чужими несчастьями. Его считали неблагонадежным, подозрительным типом, слушающим советов недобрых людей. Еще на заре его карьеры Вильям Ньюбургский называл его «врагом естества».