тель - вших-х! Вши-и-х-х!
Завражинов, взглянув на занятые пакетами руки, помотал головой, изображая движения сеятеля.
– Вот, говорю, зашумит тут макароновая роща - и полезно, и красиво будет. Поливай только почаще:
Егоров хмыкнул. Лёшка в своём репертуаре.
– А Маринка чего?
Завражинов ответил не сразу, с неохотой словно:
– Да чего: Не сказала ничего. Присмирела. Только: Понимаешь, жалко только её вдруг стало. Села у цветочков выкорчеванных своих, и плачет, без звука так, знаешь: Бабы: - удручённо звякнул пакетами Завражинов. - Кто их разберёт. Ну, пришли считай.
Впереди возвышалась чёрная туша водонапорной башни. Начинались участки садово-огородного товарищества «Факел», о чём извещали плохо различимые жестяные буквы на грубо сработанных из арматуры воротах.
Неутомимые шутники успели потрудиться и здесь, оторвав от названия товарищества две последние буквы.
Сколько раз проходивший до этого мимо и практически не замечавший модификации названия родного дачного посёлка Егоров вдруг снова разозлился, как и в тамбуре недавно.
Нет чтобы полезное что-нибудь сделать, так вот ведь - или в подъезде нассут, или с буковками упражняются:
Стоп, стоп. Что это со мной?
Устал я, вот что со мной. Невроз это называется. И старость подкрадывается.
– Да ну на хуй, какая старость?! - возмутился Завражинов. - А неврозы лечить надо. Вот сейчас по паре капель и примем, для релаксации и душевного равновесия.
На этот раз пакетами он звякнул весело, предвкушая.
Егоров вздрогнул от неожиданности. Оказывается, думал вслух
Надо и в самом деле чуток расслабиться, а то приду весь на иголках, злой и дёрганый. Наташка-то с Тошкой не виноваты. Полчаса. Полчаса.
– А твоя точно ничего? - спросил Егоров, сворачивая за другом детства на его улицу.
– Собака лает, караван идёт! - хмыкнул склонный к изысканности и витиеватости друг. - Но на всякий случай давай лучше не в дом, а гараж ко мне. Там у меня всё: Как у фюрера в бункере:
***
:То, что он, Евгений Валерьевич Егоров, тридцативосьмилетний менеджер, заботливый отец и внимательный муж, единственный сын своих родителей и просто хороший человек, вот так вот взял и умер:
В это не верилось.
Фактически это ещё не была смерть - он что-то чувствовал. Холодную неподвижность свою. Запах - ни с чем не спутать - тяжёлый, сырой запах разрытой земли. Тело его при опускании в могилу перевернулось в гробу на бок, и лицо Егорова прижалось к гладкой, явно не деревянной стенке.
Цинк.
Слово это, холодное, жёсткое и колючее, крошками льда рассыпалось по непослушному более телу, и, силясь открыть рот, Егоров зашёлся в отчаянном сиплом вое.
Летаргический сон. Заживо погребённый. Когда-то, при жизни ещё, он читал о чём-то подобном. Все эти мрачно-красивые названия хороши лишь в книжках. Теперь же в голове крутилось лишь одно название всему...
Пиздец.
Пиздец: пиздец.. пиздец: пиздец:
По крышке гроба постучали.
– Ты здесь, что ль? - хрипло поинтересовался смутно знакомый голос. - Бля, ну ты даёшь!..
Крышку откинули, и Егоров зажмурился от резанувшего глаза света.
Спасён. Живой.
Не веря случившемуся, хватаясь скрюченными пальцами за мокрую траву, пополз, волоча отнявшиеся ноги, прочь от страшного места.
Быстро обессилив, уткнулся лицом в землю и громко, в голос зарыдал.
– Не, ну, бля, хорош: Ты чего, в самом деле? - вновь раздался над ним хрипатый голос. - Не, ну у меня тоже бывает, заклинит иногда: Но ты уж совсем даёшь!..
Егоров с усилием перевернулся на спину, и прикрывая руками глаза, сквозь пальцы взглянул на говорящего.
Завражинов возвышался над ним классическим дачным исполином. Резиновые сапоги, невероятных размеров синие семейные трусы и майка-тельняшка. На плечи исполин накинул старый ватник с оторванным воротником. Во рту, как отстрелявшееся орудие, змеилась дымком папироса.
Над головой демиурга нимбообразно светило солнце.
- Ты, Жень, отпуск у себя там попроси. Нервишки у тебя, того: - папироса ожила, запрыгала в губах Завражинова. - Фуфайку вот зачем-то испортил, - друг детства погладил отсутствующий воротник.
Махнул рукой:
- Да и хер с ней, на выброс давно пора. Нет, а мою ты классно вчера послал! Когда припёрлась в гараж к нам, помнишь?!. Вот уж загнул ты ей, в семь этажей, бля!
Завражинов развёл руки в стороны и слегка присев, захохотал, ухая и булькая, по своему обыкновению. Неожиданно он смолк, и посуровев, добавил:
- А вот последние полпузыря ты напрасно об стенку-то: На утро ни хера не осталось. Маринка деньги забрала все: У тебя, может, есть что? До субботы следующей?
Егоров, морщась, приподнялся на локте.
В тело начала возвращаться жизнь, не наилучшем своём проявлении.
Нестерпимо болела голова, спины не чувствовалось, шея не двигалась, ноги подёргивались от покалывания прихлынувшей к ним крови.
В нескольких метрах от себя Егоров заметил лежащее на боку огромное оцинкованное корыто.
- Я что: - с трудом сглотнул Егоров, не отводя глаз от корыта. - Там, что ли:
Завражинов хмыкнул:
- Главное, ложись, говорю, на верстак хотя бы, телагой укроешься, раз в дом идти не хочешь. А лучше к своим, ждут ведь: Так упёрся, выполз в сад, всё бродил туда-сюда по грядкам: Ха! Не везёт Маринке!.. Корыто вот увидал: Вылил все удобрения, улёгся: Слышь, накрылся и бубнил ещё, что как черепаха теперь: Как уместился-то, не понимаю: По пьяни чего только не бывает, ха!.. Не помнишь, что ль, ничего?
- Какие ещё удобрения? - страдальчески промямлил Егоров, вяло пытаясь сообразить, который теперь час.
- Дерьмо куриное, разведённое. Да ладно, постираешься потом: делов-то: Ты лучше скажи, у тебя башлей никаких не осталось от вчерашнего? - Завражинов нагнулся и с надеждой заглянул в глаза друга. - Нет?
Егоров ощупал влажные карманы. Вывернул один из них и на траву выпали смятые комочки десятирублёвок.
Завражиновские пальцы хищно склевали добычу.
- Не густо, - хмуро обронил друг детства, разглаживая в ладонях замызганные купюры. - На пару пива, только если. Хотя можно и на «Завалинку» наскрести: Ты как?
Егоров попробовал подвигать шеей, обозначая отказ. Вышло плохо, но Завражинов понял, и даже слегка обрадовался:
- Слышь, Жек, ну, тогда ты, это: Я тогда пойду, схожу что ли: А ты это: Не в обиду: Твои ждут ведь: Ты, как помиришься со своей, заходи: Расскажешь, как и что...
Егоров вновь потрогал карманы.
- Ты если мобилу ищешь, так она в сарае, точнее, по всему сараю: И как телефон свой расхерачил, не помнишь, что ли? Бля, тебе пить вредно, - суровым докторским голосом заключил Завражинов.
- Зачем же я?.. - Егоров подтянул к себе колени и обхватил их руками. Джинсовая ткань нестерпимо воняла. - Ну зачем?
Егоров с ненавистью взглянул на друга детства.
Тот пожал плечами:
- Ну, с Наташкой повздорил, вот и: А чего она названивала весь вечер-то? Общаться мешала:
- Да пошёл ты:
Подняться на ноги Егорову удалось лишь с третьей попытки, но распрямиться он не смог - в виски будто ткнули работающей дрелью, к горлу подступила тошнота, и его вывернуло прямо на чёрные и блестящие сапоги Завражинова.
- Нет, ну ты вообще уже, что ли!.. - вытаращил глаза хозяин сапог. - Стой здесь, никуда не уходи. Вещи твои принесу.
Завражинов, брезгливо морщась и балансируя руками, стряхнул с ног сапоги. Один из них отлетел далеко в сторону и гулко ударился о борт корыта. Мягко ступая босыми ногами по траве, Завражинов направился в сторону гаража.
Плотно сжав губы, Егоров заставил себя распрямиться.
Охнул и застонал от боли.
В виски уже тыкалась не дрель, а долбили ломом.
Дри-ка-ка! дри-ка-ка! дри-ка-ка-ка! - противно орала над самой головой Егорова неизвестная птица, ловко скача по ветвям яблони.
Лучше бы я умер, - пришла неизбежная, банальная, но единственно верная мысль.
Постанывая при каждом шаге, Егоров, не разбирая дороги, побрёл прямо по клубничным посадкам к калитке.
- На, держи! - Завражинов, успевший переобуться в пластиковые шлёпанцы, нагнал его у забора.
Всучив другу пакет и сумку, хозяин дачи похлопал его по плечу и, шаркая по линолеуму дорожки, поспешил удалиться.
Поднимаясь вверх по улице, обходя угловой участок и плетясь вниз уже по своей улице, с каждым нетвёрдым шагом приближая неизбежное, Егоров думал лишь о том, не испортились ли продукты, а если испортились, то насколько.
Особенно жаль было колбасу и цыплёнка:
:Калитка оказалась запертой на ключ изнутри, и Егорову пришлось звать жену. Перелезть через забор он был не в состоянии.
Минут пять никто не отзывался, и Егоров подумал было зайти к соседям - внутренний забор между участками был больше условный, невысокая изгородь скорее, как вдруг занавеска окна дёрнулась, скрипнула входная дверь и на крыльце появилась Наташа, в синем байковом халате и с чашкой в руках.
- Нат, привет! - Егоров неловко, по-брежневски, помахал рукой. - Откроешь?
Жена, поставив чашку на перила, молча спустилась с крыльца. Придерживая длинные полы халата, прошла по чуть заросшей тропинке к калитке. Не глядя на Егорова, дважды провернула ключ и развернувшись, пошла в дом.
- Я тут продукты: и куличики: Формочки то есть: Привёз: вот..
Язык плохо ворочался в пересохшем рту.
Жена не обернулась.
Постояв немного, Егоров отёр со лба едкий похмельный пот, поднял сумку с пакетом и потянул на себя калитку:
Попав на участок, почти подбежал к крану у кухни, отвернул его до отказа, нагнулся и сунул голову под ледяную струю.
Фыркая, подставлял то затылок, то лицо, ловя губами упругий, чуть отдающий железным привкусом водяной жгутик:
Немного ожив, растёр руками лицо. Вытащил из пакета жёлтую капроновую сеточку и положил её у борта песочницы.