В холле было малолюдно, отдыхающие, видимо, все еще купались или лежали у бассейна. Выслушав причитания портье по поводу моего скорого отъезда и заверив, что отель тут ни при чем, я взяла чашку травяного чая и села у большого окна за плетеный столик. Самым отвратительным оказалось то, что с другой стороны стекла, на улице, точно за таким же столиком сидел Оксанкин режиссер, нежно сплетя пальцы с пальцами длинноногой блондинки в ярко-оранжевой пляжной тунике. Это была одна из тех женщин, с которыми мы видели режиссера в первый день. Значит, он не просто так тут, а с любовницей. Но это уже не мое дело, потому что, даже принеси я сейчас Оксанке в номер фотографии, она скажет, что я специально это подстроила. Ну, пусть сама разбирается, не маленькая уже.
Режиссер с девицей поднялись и пошли внутрь, и когда проходили мимо меня, я услышала, как Арсений говорит:
– Для нас ничего не изменится. Мне просто необходимо приглядывать за этой истеричкой, чтобы она делала все, как нужно, и не рыпалась. Но мы будем жить, как жили, не переживай, – и он сопроводил это поцелуем в обнаженное плечико. Дальнейшая счастливая жизнь моей подруги с любимым человеком предстала сейчас передо мной во всей своей неприглядной «красе».
Со временем я научилась всему – ухаживать за прикованной к инвалидному креслу недвижимой Аглаей, быстро и качественно убирать в огромном доме за час до сна, готовить с утра завтрак, обед, а иногда еще и ужин, записывать огромные куски текста, которые надиктовывала Волошина ежедневно, а также обрабатывать их, ловко подделываясь под ее стиль. Первый месяц, конечно, дался мне с огромным трудом, но толстый конверт с деньгами вполне компенсировал физическую усталость. Морально же мне было бы вполне легко, если бы не постоянное желание Аглаи вывести меня на какие-то эмоции. Она умела одним словом причинить такой дискомфорт, что хотелось плакать. Едкая на язык, она даже не трудилась облекать свои замечания в хоть мало-мальски деликатную форму. Я злилась, замолкала, пыталась не общаться и игнорировать, но она устремляла на меня взгляд своих живых, ярких глаз и произносила легко:
– Наташенька, но ведь грех обижаться на того, кто и так уже достаточно наказан. Не берите в голову, я ведь не со зла, – и я сдавалась, понимая, что в ее положении сама вела бы себя куда хуже.
Зато мне нравилось подолгу разговаривать с ней вечерами. После ужина Аглая принимала ванну, потом перемещалась в постель, и мы еще немного работали, а потом болтали. Она называла это «сказками на ночь» и в роли рассказчика всегда выступала сама. Она рассказывала мне о себе – и это были трогательные истории, всякий раз заставлявшие меня удивляться силе характера и поразительному человеколюбию Аглаи.
После травмы она очнулась в больнице и не могла вспомнить, кто она, как ее зовут, сколько ей лет. В то время она еще не была известной писательницей, а работала в газете, а с Вадимом Сергеевичем просто дружила, познакомившись как раз в редакции. И он был единственным человеком, кто мог бы сказать врачам о том, кто она. Но, к сожалению, Аглая не помнила и его имени. Когда выяснилось, что она никогда не сможет ходить и вообще как-то двигаться, руководство больницы устроило ее в дом инвалидов. Эти истории всякий раз вызывали у меня ужас, потому что больше напоминали сценарии к фильмам ужасов. Но Аглая и об этом вспоминала с улыбкой и не меняя интонаций голоса. Меня же это настолько поразило, что я тайком стала записывать все это, чтобы не забыть. После того как Аглая засыпала, я быстро убиралась в доме и бежала к себе в комнату, вынимала со дна сумки блокнот и строчила туда все, что услышала от Волошиной. Не знаю, зачем я делала это, но почему-то мне казалось очень важным не пропустить ничего.
Иногда Аглаю мучили очень сильные боли, и в такие моменты она снова поражала меня стойкостью, с которой переносила их. Я не умела делать уколы, панически боялась шприцев и даже представить себе не могла, что когда-то проткну иглой чью-то кожу. Это усложняло процесс, потому что не всегда Аглая могла справиться с болевым приступом только усилием воли. Тогда я растворяла в воде таблетку какого-то иностранного препарата, название которого на упаковке было плотно заштриховано черным маркером, Аглая выпивала эту жидкость и через какое-то время становилась почти прежней. Лекарство, как я поняла, привозил все тот же вездесущий Ростик, мне только нужно было не пропустить момент, когда таблеток оставалось штук пять-шесть. Я не вникала в тонкости, но очень внимательно следила за количеством, потому что видеть мучения Аглаи мне было невыносимо. И я даже решилась на отчаянный, по моим меркам, шаг – попросила как-то Катю, приезжавшую три раза в неделю, научить меня все-таки делать эти проклятые уколы. Тренироваться пришлось на помидорах, ну, они-то не возмущались, однако я не была уверена, что в случае необходимости смогу воткнуть иглу в плечо или бедро Волошиной. Но Катя, как-то понаблюдав за моими манипуляциями, ободряюще сказала, что в крайнем случае я вполне справлюсь.
– Откуда у нее боли, если она парализована? – спросила я, и Катя только вздохнула:
– У нее двигательные нервы пострадали, а чувствительные – нет.
– Ужасно, – поежилась я, представив, через что приходится проходить этой маленькой женщине.
– Она привыкла. Ты особо не заостряй на этом внимание, она не любит. – Мы с Катей почти сразу перешли на «ты», и она мне очень нравилась – спокойная, уверенная, немногословная, но всегда дававшая какой-то полезный совет относительно ухода или ведения хозяйства.
Я и так старалась не подавать вида, что замечаю, как Аглая борется с собой во время болевого приступа, и только однажды задала вопрос:
– А как вы понимаете, что вот-вот это начнется?
Аглая смерила меня взглядом и небрежно изрекла:
– К боли прислушиваются только те, кому заняться больше нечем. А я человек занятой, книги пишу, – и все, у меня отпала всякая охота любопытствовать на эту тему.
Со временем я научилась понимать желания Аглаи даже по выражению глаз, знала, удобно ли ей, холодно ли, жарко ли. Запомнила, что она предпочитает на завтрак, какие книги любит – я много читала ей вслух и почти каждую неделю отдавала Ростику новый список книг, которые он привозил потом из книжного магазина. Мне нравилось слушать, как Аглая комментирует повороты сюжета или язык, которым написана та или иная книга, делала она это в своей характерной ироничной манере, и это вызывало у меня подлинный восторг.
Я стала ловить себя на том, что даже в своих записях невольно копирую слог и манеру излагать, характерную для Волошиной, а не для меня самой. Кстати, пробный текст, который Вадим Сергеевич просил меня отправить ему, агента вполне устроил, а повторный, написанный спустя три месяца, вообще не вызвал никаких нареканий. Я не могла понять, зачем ему это нужно, почему я непременно должна научиться писать, как Аглая, но акцентировать свое внимание на этом не стала – может, так редакторам меньше работы. Агент исправно платил мне деньги, и мой банковский счет увеличивался, как дрожжевое тесто в теплой печи – тратить особенно было некуда, да и времени на это тоже не оставалось.
Книги самой Аглаи выходили одна за другой, в производстве у известной кинокомпании были два сериала, словом, дела шли хорошо. Вадим Сергеевич регулярно приезжал к нам и подолгу разговаривал о чем-то с Аглаей, запершись в комнате. Правда, я вскоре стала замечать, что после этих разговоров она становится мрачной, а иной раз даже плачет, хоть и старается скрыть это от меня. Мне страшно хотелось как-нибудь расспросить ее о причинах, но я понимала, что делать этого не стоит – вдруг Аглая расскажет о моих вопросах Вадиму Сергеевичу, а ему подобное любопытство по какой-то причине не понравится.
Еще меня очень беспокоило состояние, в котором Аглая пребывала после приема таблеток из пузырька без надписи. Я как-то попыталась узнать у Кати, что это за лекарство, но она только плечами пожала:
– Этот препарат ей давно выписали, еще до того, как я сюда стала приезжать. Помогает – и хорошо.
Но мне виделось другое. Да, лекарство помогало Аглае справиться с болевым приступом, но на следующее утро речь ее была вялой, она с трудом открывала глаза и напоминала тряпичную куклу. Только к вечеру это состояние проходило, и Волошина становилась прежней. Мне стало казаться, что препарат этот имеет в составе наркотическое вещество, потому что очень уж странную реакцию выдавала на него Аглая, но я старалась отогнать от себя эту мысль. Какой смысл Вадиму Сергеевичу делать Аглаю наркоманкой? Ведь рано или поздно она перестанет работать, перестанет выдавать километры текста, который превращается в хорошо раскупаемые книги, и тогда – что? Нет, эта мысль определенно была плодом моей фантазии, мне везде мерещились какие-то тайны и неприятности.
Одно незначительное на первый взгляд событие заставило меня снова начать присматриваться ко всем, кто был вхож в дом писательницы Волошиной – к агенту, к Ростику, даже к Кате.
Как-то поздно вечером я, по обыкновению, заканчивала уборку дома и понесла швабру и пылесос в специальную комнатку, находившуюся в полуподвальном помещении. Возвращаясь обратно, в щели лестницы я вдруг заметила какой-то осколок, как мне показалось в тот момент, и решила вынуть его, чтобы невзначай не пораниться. Но осколок оказался крупным и накрепко завяз в щели. Я пыталась достать его и ногтями, и при помощи заколки – нет, не получалось. Я не поленилась сходить в кухню и взять там пинцет, которым обычно вынимала кости из рыбы. Этот инструмент оказался более пригодным, и через минуту у меня на ладони лежало колечко. Небольшого размера золотое колечко с белым камнем, расколовшимся напополам. Было странно, каким чудом вторая половинка удержалась в золотых лапках и не вывалилась тоже. Я поднесла находку к самым глазам и заметила, что лапки были загнуты так, чтобы половинка камня не вылетела. Похоже, хозяйка кольца так и носила его с этим дефектом, укрепив оставшуюся часть. Так обычно относятся только к очень дорогим вещам, и дело, как правило, вовсе не в стоимости, а в тех воспоминаниях или эмоциях, что испытывает владелец при взгляде на вещицу. Но кому могло принадлежать это колечко? Вряд ли Аглае, хотя бы потому, что она ни при каких обстоятельствах не могла бы попасть на эту лестницу. Никогда. Тогда кому? Кате? Я не заметила на ее руках никаких украшений, хотя, возможно, она просто снимает их перед тем, как приступить к массажу. Спрошу у нее завтра, подумала я, убирая находку в карман, а в комнате переложила в ящик прикроватной тумбочки и забыла об этом на довольно долгое время.