– Ну, уж это вас точно не касается, – внутренне свирепея, произнес Матвей.
– Как знать… – загадочно изрекла Куликова и встала. – Действительно, мне пора прекратить дразнить вас, хотя, не скрою, это очень интересно. Вы отлично владеете собой, очевидно, это издержки профессии. До завтра, Матвей Иванович. – И она вышла из ординаторской, совершенно неслышно закрыв за собой дверь.
«Она точно ненормальная, – вздохнув, с раздражением констатировал Матвей. – И дело тут, похоже, вовсе не в ее комплексах, она просто такая – и все».
В операционную он шел совершенно спокойным, хорошо выспался ночью и чувствовал себя прекрасно. В соседней предоперационной мыла руки Аделина, о чем-то оживленно разговаривая с Филиппом, которого взяла сегодня ассистентом – предстояла довольно сложная пересадка кожи. Матвей мысленно пожалел о том, что назначил Куликову на сегодня, мог бы сам поработать с Аделиной, но потом вспомнил, что они договорились не делать этого.
– Понимаешь, я не хочу, чтобы пошли какие-то слухи, – сказала Аделина. – Я никогда раньше не брала тебя ассистентом, так к чему начинать эту практику теперь, когда мы… ну…
– Я понял, – улыбнулся Мажаров, забавляясь ее смущением и ярким румянцем, вдруг залившим обычно бледные щеки. – Оставим все как есть, хотя мне, безусловно, жаль упускать такую возможность.
– Ничего, посмотришь в записи.
На том и разошлись, и теперь Матвей готовился к своей операции, а Аделина, похоже, инструктировала Филиппа, проговаривая ему ход процедуры шаг за шагом. Мажаров вдруг вспомнил, что именно так всегда поступала ее мать, Майя Михайловна, когда брала кого-то из своих студентов в операционную. Он знал, что Аделина никогда не бывала на операциях матери, но, видимо, переняла эту манеру инстинктивно. Он знал и то, что в квартире Драгун хранится целый архив Майи Михайловны, состоящий из записей и видеокассет, которые Аделина то и дело просматривала в кабинете. Драгун-старшая была общим хирургом, но Аделина всякий раз находила в ее технике что-то пригодное для собственной работы.
Когда он спиной ввалился в операционную, держа перед собой чистые руки, Куликова уже спала на столе, а в изголовье сидел анестезиолог Сергей, внимательно наблюдавший за показаниями на мониторе.
– Ну что, сегодня дарим даме новые губы и разрез глаз? – спросил он, пока Матвей, уже в халате, совал руки в стерильные перчатки.
– Да. Надеюсь, это сделает ее хоть немного мягче.
– Ты знаешь, она какая-то странная, – сказал Сергей, поворачиваясь на крутящейся табуретке. – Сейчас разговаривали с ней, пока к наркозу готовились, так она у меня почему-то спросила о жене.
– Да? Странно. Меня тоже вчера пыталась на подобный разговор вывести.
– Знаешь, до чего договорились? До того, что любовь нужно постоянно доказывать. И что в доказательство этих самых чувств людям непременно нужно видеть чужие мучения и страдания. Хорошая теория?
– Глупая.
– Ну, почему? Возможно…
– Слушай, Серега, я даже обсуждать этот бред не хочу, – прервал Матвей. – Вряд ли твоей супруге нужно, чтобы ты каждый день испытывал мучения и наконец-то понял, что ты ее любишь. Нормальные люди такими категориями не мыслят.
– А Куликова, по-твоему, ненормальная?
– Серега, мы зачастую имеем дело с травматиками – в том смысле, что они сами травмируют себя мыслями о несовершенстве собственной внешности. У кого-то это в большей степени, у кого-то в меньшей, а у Натальи Анатольевны просто через край. Но мне, как человеку нормальному, эти ее теории глубоко отвратительны. Так что давай-ка сосредоточимся на исправлении ее внешности, раз уж не в наших силах исправить ее внутреннее.
Сергей изобразил аплодисменты и снова отвернулся к монитору.
– Начинаем. Скальпель, – и Матвей привычным жестом протянул руку в сторону стола с инструментами.
Через два часа все было закончено. Наложив на все лицо Куликовой повязку, Матвей испытал неожиданное облегчение. Если все пройдет без осложнений, он через пару недель передаст все заботы о Куликовой врачу в реабилитации и забудет о ней, насколько это вообще возможно. Определенно, общение с этой женщиной давалось ему тяжело и вызывало только негативные эмоции, каких Матвей давно не испытывал.
Моя жизнь внезапно изменилась, и я с удивлением обнаружила, что эти изменения мне нравятся. Все страхи ушли, прошлое отступило в тень, и теперь я просто жила каждый день, чувствуя себя совершенно другой. Меня по-прежнему увлекали работа и клиника, но теперь это не отнимало сто процентов моего времени. А главное – мне было к кому возвращаться домой. Вернее, с кем. Мы вели себя как подростки, на работе сохраняя отстраненно-деловые отношения, но в сообщениях, отсылаемых друг другу при первой возможности, позволяли себе быть собой – влюбленными людьми, нашедшими, наконец, друг друга. Матвей вне клиники оказался совершенно иным человеком, просто удивительно, как я не заметила этого за предыдущий год нашего общения. Возможно, все дело в том, что я никогда не рассматривала его как мужчину, только как коллегу. Мы бываем удивительно слепы…
Мирное течение моей новой жизни омрачали только звонки Владыкина. Оксанка так и не объявилась, телефон ее по-прежнему не отвечал, и Сева не находил себе места. Даже Оксанкину мать он подозревал теперь в сговоре, считал, что теща знает, где находится его жена, но скрывает это. Я понятия не имела, прав ли он, но, неплохо зная свою подругу, допускала, что она могла посвятить мать в свои дела, раз уж не получилось довериться мне. Мать есть мать, наверняка покричала, пошумела, но смирилась и приняла выбор дочери. Мне же Сева звонил исключительно с одной целью – узнать, не звонила ли Оксанка. Но она, разумеется, не звонила, и я даже представления не имела о том, где вообще она может сейчас находиться, скорее всего, укатила со своим Колпаковым в столицу.
После разговоров с Севой настроение у меня портилось, Матвей это замечал, но из деликатности не выражал никаких эмоций, хотя, мне кажется, доволен не был.
Он и сам в последнее время то и дело погружался в какие-то свои мысли, и я почти физически ощущала его отсутствие, даже когда он был рядом. О чем он думает, он не говорил, а я не спрашивала, полагая, что это не слишком тактично – в конце концов, у человека могут быть какие-то свои мысли, которыми он имеет полное право не желать делиться ни с кем. Наверное, любую другую женщину это бы задевало, но не меня. Мне вообще не было свойственно желание присвоить человека целиком. Наверное, потому, что Одинцов никогда не позволял этого. Или дело не в нем, а в том, что я устроена совершенно иначе, чем большинство женщин? У меня профдеформация – умение мыслить стратегически и не зацикливаться на незначительном. Та же Оксана всегда говорила, что теряет интерес к мужчине, если не имеет возможности контролировать все, что происходит в его жизни – от телефонов до почтовой переписки. Мне же, любившей иметь собственное пространство, куда никому не должно быть входа, казалось нормальным, что и у другого человека есть потребность в этом же. И нарушать это пространство мне казалось неприличным, неправильным.
Мы по-прежнему ездили на работу порознь, встречались на парковке, как будто случайно, и вместе шли до корпуса – ну что в этом такого, встретились, дошли, разошлись в холле каждый в свою сторону? Нормально же. Но иногда во взгляде Василькова, например, я вдруг замечала что-то новое – прежде он не смотрел на меня с плохо скрываемым интересом. В такие моменты мне казалось, что он все знает о нас с Матвеем, но я не могла понять, одобряет или, напротив, осуждает меня за этот роман на работе. Хотя… какое мне до всего этого дело?
Звонок с незнакомого номера застал меня врасплох – я только что пришла с операции, ужасно ныла спина, хотелось хоть десять минут полежать на жестком диване перед тем, как сесть за компьютер и начать набирать протокол. Но мобильный надрывался, пришлось ответить. К моему глубочайшему удивлению, из трубки полился Оксанкин голос:
– Деля, Деля, ты меня слышишь?
– Слышу, – машинально отозвалась я.
– Делечка, скажи мне, как там дома у меня дела?
От такой наглости я совершенно ошалела:
– Как у тебя дома дела? А что конкретно тебя интересует, дорогая? Свет, газ, канализация? Что именно? Или, может, состояние супруга, которого ты так изящно кинула? Так позвони ему сама и спроси – или духу не хватает, как обычно?
– Ты что вызверилась? – обиженно протянула она. – Я же переживаю, как он там, что он…
– Ты совсем идиотка, да? Ты в очередной раз предала человека и теперь еще имеешь наглость говорить, что переживаешь? Или что – идиллия с богемой дала трещину, как и в прошлый раз?
И вот тут я, кажется, попала в самую точку, хотя куда там было целиться, все и так ясно. Оксанка неожиданно разрыдалась:
– Он мне изменяет!
– Нет, дорогая, это он не тебе изменяет, а с тобой, – поправила я. – С тобой – одной длинноногой блондинке, кажется, какой-то актрисе. Не понимаю, как до тебя сразу это не дошло. Ты где вообще? В столице небось?
– Куда там! – прорыдала Оксанка. – Сижу в какой-то съемной халупе в пригороде, до центра полтора часа электричкой. Тут клопы, представляешь?! Он приезжает раз в два дня, мы почти не общаемся, не бываем вместе, я тут взаперти, как в тюрьме!
– Ну, ты не привирай уж – как в тюрьме.
– А куда мне ходить одной? В супермаркет?
– А ты надеялась на приемы и киношные тусовки?
– Деля! Я тебя умоляю – мне и так плохо, хоть ты не нагнетай!
– А, так тебя еще и пожалеть надо? За этим звонишь? Ты же во время нашей последней беседы сказала, что мы все мизинца не стоим твоего обожаемого Колпакова, что он единственный человек на свете, который тебя понимает без слов. Ты же сказала, что тебе вполне хватит его одного, чтобы заменить весь мир. Ну, и как? – Я схватила сигарету и закурила, открыв настежь окно, сделала пару затяжек и продолжила: – Разумеется, когда влюбляешься, то слепнешь и глохнешь, но глупеть-то зачем? Зачем считать всех, кто был вокруг тебя до встречи с очередной великой любовью, лишними? Зачем выталкивать их из своей жизни, объясни? Ведь может сложиться и такая, к примеру, ситуация… Вот, смотри. Ты заменяешь всех одним-единственным человеком, идешь за ним, слепо во всем доверяясь, потому что как иначе, ведь ты его выбрала, ты его любишь. А он вдруг о