Алексей поморщился, словно у него заболел зуб. Да, так фактически и было. Он и сам с тоскою смотрел на свой последний магазин, и тоска его брала именно как от зубной боли.
Всё же реально бросили их здесь…
— Думал уж об этом, — проговорил он досадливо. — Вон пятеро лежат. Опытные, как ты говоришь. Значит, БК у них с запасом. Но до них слазить нельзя. Снайпер, сука, работает. Подозреваю, где сидит, но не твёрдо. А пульнуть наудачу боюсь — у меня в «винторезе» пять штук патронов осталось. И граната последняя.
— Так какие вопросы, Буран? — искренне обрадовался Шрек. — Я сейчас сползаю, пособираю. А ты меня прикроешь сверху.
— Он тебя первым делом и снимет, — покачал головою Алексей.
— Зачем? — отверг печальную перспективу Шрек. — Ты перемещайся на позицию, а я ему после сигнала твоего покачаю касочкой в окошко. Он стрельнёт, ты его поймаешь. Всего и делов. Поскорее надо, а то они сейчас опять навалятся. Можем тут уже не отбиться, без патронов-то…
Не очень Алексей верил в такой оборот. Разве что в горячке боя утратит снайпер положенную осторожность. Но, с другой стороны, он же тоже видит, что нас тут мало. Вернее, что я один в этом доме. А что здесь ещё один боец, он не видит. Может купиться, если ему показать как бы меня.
Ладно, попробуем. Есть на примете один подозрительный чердачок. Уж больно выгодно окошко с него смотрит прямо на их два дома. Не может снайпер его не занять.
Через две минуты Алексей сидел перед небольшим удобным прораном в крыше. Но в глубине, чтобы не отсветить случайно вражескому снайперу. Солнца нет, конечно, но бережёного Бог бережёт.
Дальше действия они отрабатывали. Не в таких условиях, конечно, как сейчас, но принцип тот же. Сейчас Шрек запускает пару раз тени в глубине комнаты. Какая-нибудь тряпочка на палке, — но так, чтобы стороннему наблюдателю, затаившемуся в сотне метров с винтовкой, казалось, что в доме движение. Потом при возможности к окну подсовывается каска, надетая на скомканное камуфло или бушлат. Рядом выставляется ствол автомата. Древняя, как сама война, обманка. Но на неё покупаются. Особенно если снайпер — не какой-нибудь там ас из спецназа, а обычный солдат.
Противник оказался не ас из спецназа. Ну да и стоит-то тут обычная бригада, как показал пленный ещё утром. Потому рассчитано всё оказалось хоть и на дурачка, но правильно. Неопытный снайпер, горячка боя, приказ — наверняка! — от начальства «закрыть дело» до темноты, торопливость, азарт. В общем, движение, блеск малый — и Буран отправил в это движение пулю. Перекатился к другой дыре в крыше, заранее присмотренной, поглядел. Движения больше нет. Повёл стволом винтовки вправо-влево-вниз-вправо-вверх-влево — вроде тихо. Ну, то есть прежняя стрельба шла, но укры явно не видели, откуда был срезан их снайпер. Или даже не заметили, что он срезан. И палили просто без видимого прицела.
— Давай! — скомандовал он Шреку. Сам продолжал сторожить активность противника. И не зря: второй номер снайперской пары, похоже, узрел движение Вовки и захотел остановить его при помощи хотя бы автомата. Не смог. Остановился сам. Лёжа.
Чёрт, даже если не уйти отсюда, он, Алексей Кравченко, уже не зря повоевал. Семерых за сегодня, которых точно он, лично, упокоил. Не считая казнённого нациста. За одну свою жизнь — хороший баланс. А скольких они ещё вместе положили…
И за отца отомстил. И пусть для кого-то суд его покажется фикцией, но это был самый настоящий народный суд. Потому что народ донбасский сделал бы с карателем то же самое. Ну а как старший по званию офицер в данных военно-полевых условиях Кравченко вполне имел право взять на себя функции военно-полевого суда. Ибо не до юридических закавык тут. Тем более что, как Митридат тогда показал, все эти твари, подобные Лихому, давно под уголовкой и в розыске. Так что перед законом Буран чист.
Нет, гордиться особо нечем, конечно. Это если не про Лихого, а про солдатиков украинских рассуждать. Всё тот же неотвязный вопрос встаёт: да, Буран бестрепетно готов гасить карателей-нацистов, самих выбравших себе судьбу, — но когда от твоих пуль ложатся обычные солдаты, то всё равно тоскливо… Всё равно неправильное ощущение, будто стреляешь в своих. Нет, не неправильное. Ибо война. Но — досадное и тошное…
Внизу завозились. Алексей на автомате сменил позицию, откатился в угол. Если Шрек, то стукнет, как положено. Если не он — ну, граната в разгрузке лежит.
Это был всё-таки Шрек. Довольный, как слон. Притащил девять магазинов, четыре гранаты, из них две «эфки».
— Ну, ты монстр, командир! — сказал. — Знал я, как ты умеешь, но чтобы вот так — пятерых пятью патронами…
На закопчённом порохом его лице мультяшного героя просверкивала белозубая улыбка.
— Не, больше пульнул, — безразлично возразил Алексей. — Значит, парочка пуль мимо ушла. Хочешь сказать, я им зря туда гранатку потратил?
— Ну, как зря — не знаю, — хохотнул Вовка. — Но у каждого ровно по одному попаданию. И все смертельные. Двоим в шею, двоим в грудь, одному в голову. И броники не помогли. Ты их обошёл. Осколками тоже, да…
— Повезло, — пожал плечами Буран. — Медлительные оказались.
На самом деле, это стало действительно неважным — хорошо или плохо он стрелял. И вообще, хорошо или плохо воевал. Опустошение пришло. Как-то вдруг. После упокоения снайперской пары. Сейчас только одна эмоция оставалась: просто надо довести до конца этот бой. Каким бы этот конец ни был.
А в бою четыре магазина — лучше, чем две трети одного. И две гранаты — лучше, чем одна. Это обеспечивало возможность ещё пострелять напоследок от души. Хотя, что значит — от души? Час боя в таких, как давеча, условиях. Это хорошо, что «укропы» трусят, видя, сколько набили они на этой позиции сначала впятером, а теперь вот вдвоём. Тянут укры время, не идут на последний и решительный.
Но и они попадают — Дядя Боря и Костя-Топтун подтвердили бы, если б смогли…
— Ну что, командир, помирать тут будем? — спросил посерьёзневший Вовка, явно задумавшийся о том же. — Я гранату себе оставил… Не, ты не волнуйся, — почему-то решил он успокоить Алексея. — Это на самый крайний край. Когда патроны закончатся.
Он помолчал. Алексей молчал тоже. А что тут было говорить?
— Знаешь, не смерти боюсь, — тихо сказал Вовка. — Повидал. Но одного… опасаюсь, что ли… Вот подорву я себя. Я же самоубийцей стану? Значит, не приду я к Богу? Он же самоубийц не принимает, так ведь?
Сначала захотелось улыбнуться. Философствующий бывший криворожский бандит Шрек, да ещё философствующий на богоспасительные темы — это нечто.
А потом вспомнил. Разговор был у него на поминках Иришки. Ещё до того как Алексей тогда совсем накидался. Он, кстати, в такой степени и накидался из-за того разговора: уж больно далёкие закоулки посмертия глянули оттуда тёмными зевами в этот мир…
То был сосед Иркиной матери, с женой которого та дружила. Седатый, но крепкий и, видно, очень умный дядька. Со взглядом, ощутимо добрым и одновременно анализирующим. В разговоре, в манерах был уступчив, но чувствовалось, что где-то под этой уступчивостью была сталь. И даже не уступчивость то была. Скорее мудрость. И вот под этой мудростью сталь была. Суровое сочетание…
Человек был непростой — главный редактор Луганского, что ли, информбюро. Да в университете ещё преподавал, как представился.
Вот из того вроде бы фонового при тех обстоятельствах разговора Алексею впечаталось в сознание рассуждение о самопожертвовании. Именно в бою, когда солдат идёт на самоубийство, чтобы не попасть в плен. Вспомнили Толкиена. Тот, по словам дядьки-профессора, учёным был незаурядным. И толкуя «Беовульфа», отметил деталь: героям греческой мифологии после гибели было обеспечено место на Олимпе, среди богов. Ну, вот как Гераклу. А герои северного эпоса умирают без надежды обрести жизнь после смерти. И это только усиливает их величие и жертвенность их подвига.
Закончил он выводом, впечатлившим Алексея: «Говорят, самоубийцам нет места на небесах. Но если прислушаться к Толкиену, то настоящее величие подвига воина в том, что он принимает решение: лучше потерять место на небесах, чем достаться живым врагу. Для солдата всё решено, а там — будь что будет».
Потом не давали покоя размышления о такой вот смерти. И через пару дней, зайдя в храм, Алексей нашёл там батюшку, собиравшего какую-то ремонтную утварь. Попросился помочь, и по ходу дела задал-таки мучивший его вопрос.
Батюшка выпрямился, посмотрел внимательно и понимающе. Потом сказал, немножко торжественно, но с пониманием и участием: «Будь спокоен, воин. Церковь рассматривает самоподрыв на поле боя не как самоубийство, а как гибель на поле брани. Сказано: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Иди, воин, и помолись, а там — как Бог даст с жизнью твоей земной. Но за жизнь вечную не беспокойся: Царствие Небесное даёт Господь воинам, павшим за Веру и правое дело».
А ведь Алексей был тогда в гражданском…
Кажется, проводил священник его этими словами, будто исповедал перед смертью.
А потом была встреча с тем дядькой от Тихона, а дальше — сюда.
Ладно, насчёт смерти — это мы ещё посмотрим…
Как бы в ответ его мыслям за домами всхлипнул и заревел дизель.
Алексей усмехнулся. Танком думают раскатать? Достал гранату из-за пазухи, ослабил усики и положил на кирпичи перед собою. И вторую, принесённую Шреком, рядом. Вытащил из разгрузки последний свой огнестрельный резерв, АПС, осмотрел, засунул обратно.
И кивнул смотрящему на него искоса Вовке:
— Да, брат. Беседовал я с одним батюшкой мудрым. И знаешь, что он сказал? «Право, говорит, на жизнь у всех равное. Разное — право на бессмертие. Здесь, на земле, люди за прегрешения свои платят виру кровью. А там, на небесах, — душою».
Про себя — почему-то уже даже и отстранённо — Алексей отметил, что виру за отца он получил от врагов сполна. Кровью.
Что ж, значит, настало время заплатить свою. Душою, как батюшка сказал…