– Хочешь, я помогу тебе по дому? – спросила она однажды вечером Энн. Та занималась починкой одежды, настаивая на том, что шитье делает ее счастливой.
– Нет нужды. В доме чисто, на кухне порядок, сад прополот, я почти закончила подшивать манжеты. А тебе можно с чистой совестью отдаться творчеству. Разве это не признак творца? Когда не знаешь покоя, пока не найдешь способ воплотить задуманное?
– Никакой я не творец…
– Потому что не занимаешься резьбой по мрамору и не рисуешь маслом портреты чиновников? Подожди, я хочу тебе кое-что показать…
Энн отложила шитье, сняла с верхней полки комода чайную пару и поставила на стол перед Мириам. На чашке и блюдце с позолоченными ободками были изображены лохматые коровы на фоне сельского пейзажа.
– Вот, досталось от бабушки. Мне очень нравилась эта чашка из-за картинки с шотландскими коровами. Бабушка частенько снимала чашку и блюдце с полки и давала мне полюбоваться, а после смерти оставила их мне. Я удивилась и начала гадать, уж не получила ли я в наследство какую-то ценную вещь. Пошла в антикварную лавку на Рипл-роуд, и там мне сказали, что чайная пара сделана из фарфора «Ройял Ворчестер» и представляет определенную ценность, но вряд ли ее можно назвать сокровищем. Еще мне объяснили, что картины рисовал некий Гарри Стинтон, один из лучших живописцев последнего столетия. Скажи, неужели мы не можем считать эти картины искусством только потому, что они нарисованы на чашке с блюдцем, а не на холсте?
– Почему ты мне это говоришь?
– Потому что я считаю, что твои работы – искусство.
– Тогда получается, что мы все художницы? Все, кто работает у мисс Дьюли?
– Сомневаюсь. То, что мы делаем, требует большого мастерства и долгой практики, однако под силу каждому, кто проявит достаточно упорства. А здесь, – Энн коснулась вышивки на коленях Мириам, – другое. Люди будут выстраиваться в очередь, чтобы посмотреть на эти вышивки, а когда увидят, не смогут забыть, потому что их взгляд на мир изменится.
– Пожалуйста, не говори мне больше таких слов.
– Хорошо. Забудь. А что думает Уолтер?
– Я… хочу ему сказать. Но боюсь.
– Чего?
– Он еще не знает, что со мной произошло, – созналась Мириам. – Раньше. Во Франции. Я хочу, чтобы он знал, но придется так много рассказывать!.. Не знаю, с чего начать.
– Ты имеешь в виду гибель твоей семьи?
– Да. И то, что было потом.
– А что было потом? Я думала, ты сумела скрыться от нацистов.
– Так и есть. Но меня грызло чувство вины. Родителей и дедушку арестовали, а я сидела сложа руки. Я хотела действовать, бороться, а меня словно парализовало. Очень долго я просто ждала…
– Ты переживала утрату, – прошептала Энн, в ее голосе звучали боль и сострадание.
– Я растерялась. Не знала, что делать. Потом я услышала на работе, что одна женщина, Мари-Лор, участвует в сопротивлении. Однажды мы остались в ателье вдвоем, и я шепотом рассказала, что нацисты отняли у меня семью и что я хочу помочь. Она даже не взглянула на меня.
– А потом?
– На следующий день Мари-Лор подошла ко мне, когда я мыла руки, и назначила место и время встречи. Там она ждала меня с каким-то мужчиной. Я забыла, как он выглядит, стоило лишь отвернуться. Такое у него было лицо. Он спросил меня, почему я хочу помогать сопротивлению, а я ответила, что это его не касается и что я не доверяю незнакомцам. Он кивнул Мари-Лор и велел ей меня проинструктировать.
– А потом? – повторила Энн, зачарованно слушавшая историю Мириам.
– Я передавала сообщения. Я находила конверт в своем пальто, в потайном кармане на подкладке, и прятала его у себя в комнате, пока Мари-Лор не сообщала мне адрес. Я шла в назначенное место: кафе, магазин или парк. Там меня встречал один и тот же мужчина. Я не знала его настоящего имени. Если бы нас спросили, я должна была сказать, что он мой жених. Роберт Тибо. Мы встречались, здоровались и говорили о погоде или о том, что ели на завтрак. О самых обычных вещах. Потом он смотрел на часы и говорил, что ему пора. Тогда я передавала ему конверт под столом или опускала в его карман. Он целовал меня на прощание. Мы встречались не очень часто. Раз в несколько недель.
– И тебя поймали?
– Да. Кто-то нас выдал. Скорее всего, кого-то схватили и под пытками заставили всех выдать. Нас арестовали. Мою комнату обыскали, и, хотя там ничего не нашли, меня не освободили. В моей виновности никто не сомневался. На следующий день меня увезли в тюрьму, а спустя пару недель, когда набрался полный грузовик заключенных, нас отправили в Равенсбрюк.
– Когда это было?
Мириам печально улыбнулась.
– Середина июня сорок четвертого.
– После нормандской операции.
– Нацисты понимали, что происходит. Тот, кто меня допрашивал, безусловно, понимал. Закрыв глаза, я все еще детально вижу его лицо. У него были очень грязные очки, и он бесконечно вытирал стекла о рукав, но становилось только хуже. Под его глазами залегли такие темные пятна, будто он неделю не спал.
– Сомневаюсь.
– Я ничего не сказала, ни в чем не созналась, а он все равно объявил меня виновной. Настаивал, что я виновна так или иначе, хотя бы в том, что я шлюха. Недостаточно для расстрела, но вполне достаточно для Равенсбрюка.
– Он не знал, что ты еврейка, – догадалась Энн.
– Нет. Хоть в чем-то мне повезло.
– Каково там было? Я читала истории, и все же…
Как описать невыразимое?
– Я была молода и здорова, и, как только выяснилось, что я умею шить, меня отправили в цех, где шили форму для нацистских офицеров. Нам приходилось легче, чем женщинам на военных заводах или на другой тяжелой работе. Или тем, кто работал в публичных домах. Вот кому было хуже всего. Никто из тех женщин не выдерживал дольше нескольких недель.
Мириам замолчала, выжидая, пока к ней вернется самообладание и пульс перестанет стучать в ушах.
– Когда я приехала, женщин уже начали травить. Больных, старых и тех, кто оказывал сопротивление, отправляли в газовую камеру. В конце концов охранников охватила истерия. Нас окружали, как коров, которых ведут на убой, и заставляли маршировать. Тех, кто не мог ходить, сразу расстреливали. Нас убивали подальше от глаз американцев и русских, чтобы и мысли о спасении никому в голову не приходило. Подруги умирали рядом со мной, пока мы маршировали, и через пару дней я бы тоже умерла.
– Ох, Мириам…
– Нас освободили американцы. Через несколько месяцев я вернулась в Париж, какое-то время провела в госпитале, а когда окрепла или, вернее, когда начала хотя бы вставать с постели, обратилась в свое ателье и опять стала вышивальщицей. – Она подняла глаза и увидела, что ее подруга плачет. – Не печалься. Теперь я в безопасности. У меня все хорошо. – Мириам и сама почти в это верила.
Энн кивнула, вытирая глаза платком.
– Для меня большая честь называть тебя своим другом. И я не сомневаюсь, Уолтер подумает то же самое.
– Возможно. Я все ему расскажу.
Только… Не осудит ли он ее за месяцы страха, молчания и бездействия, проведенные в бегах после ареста семьи? Или, напротив, пожалеет? Нет ничего хуже жалости.
Мириам взглянула на часы – уже десять. Ни к чему портить сон тревогами о прошлом и будущем.
– Пора ложиться.
– Ты права. – Энн отнесла чашки в раковину и начала их мыть.
– А как твой Джереми? – вдруг спохватилась Мириам, поняв, что за весь вечер не задала подруге ни одного вопроса. – Вы с ним собираетесь снова увидеться?
– На следующей неделе. Мне приятна его компания, у него в запасе много интересных историй. О местах, где он побывал, о службе во время войны. Кроме того, он очень галантен. Никогда не позволяет мне платить за себя.
– Он знает, где ты работаешь?
– Нет. По крайней мере, я так думаю. Я ему ничего не говорила, а он сам не спрашивал. Наверное, считает меня продавщицей или секретарем. На самом деле это не имеет значения.
– Почему?
– Потому что продолжения не будет. Да, конечно, он красив и умен, мы провели вместе несколько приятных вечеров, но будущего у нас нет. Хотя, знаешь, это интересно – посмотреть, как живут те, у кого денег куры не клюют.
– Куры не клюют? Ах, опять идиома. Не думаю, что в этой стране много богачей. Вспомни друзей Джереми в танцевальном зале. Они очень выделялись на фоне остальных людей. С первого взгляда понятно, что перед тобой аристократы.
– Верно. Что ж, скоро уже одиннадцать часов, и если мы не ляжем спать в ближайшее время, завтра будем работать вполсилы.
– Ты волнуешься? Что мы не успеем закончить вышивку? – спросила Мириам.
– Разве не ты говорила еще месяц назад, что эта работа ничем не отличается от других заказов и нужно просто работать как обычно?
– Тогда я не представляла, сколько внимания привлечет это платье. На королевской свадьбе все просто помешались.
– Нам и раньше доводилось работать под давлением. Меньше года назад, когда королевская семья отбывала в долгое турне по Южной Африке, нужно было сшить десятки нарядов для королевы и принцесс. Часть работы даже отдали другим модельерам.
– И как вы себя чувствовали, когда закончили?
– Измученными. Я могла бы лечь и проспать несколько дней. А еще я чуть не лопалась от гордости. И мы вновь испытаем гордость, когда увидим принцессу в свадебном платье. Обещаю.
– 18 –Хизер31 августа 2016 г.
Под дождем город преобразился. Солнце подмигивало из-за облаков, радугами разливаясь в лужах и сверкая на мокрых тротуарах. Будь у Хизер время, она сделала бы пару фотографий, но она уже опаздывала. Складной зонтик куда-то пропал, или, может, она забыла его дома и, если остановится хоть на секунду, мгновенно промокнет насквозь.
К счастью, «Френч-хаус» стоял рядом с гостиницей: фасад был цвета морской волны, окна украшали изящные полосатые навесы, у входа высился трехцветный флаг. Войдя в кафе, Хизер промокнула лицо салфеткой и пригладила мокрые завитки волос. Теперь она готова производить первое впечатление.