– Хвастун! – насмешливо скривился Уолтер.
– Всего лишь поприветствовал гостью, – пожал плечами мужчина. – Меня зовут Беннетт. Рад наконец встретиться. Извините за невоспитанных собак. Каз говорит, вы в прошлом пережили что-то неприятное.
– Прошу вас, я…
– Нам важно, чтобы вы чувствовали себя как дома. Собакам не повредит, если несколько часов они не будут бегать вокруг нас. Кроме того, обед получится более цивилизованным, если нам не придется перекрикивать лай.
Молодая женщина подошла к Мириам и взяла ее за руки.
– Беннетт прав. Так они хотя бы не станут выпрашивать у вас еду со стола. Между прочим, меня зовут Руби. Приятно познакомиться. Каз уже устал отвечать на мои расспросы о вас.
– Спасибо, я тоже рада встрече.
– Обед почти готов, а пока присядьте рядом со мной. Вы можете занять кресло Беннетта, а мужчины пусть устраиваются на диване.
– Когда ожидается ребенок? – спросила Мириам, как только все расселись и Беннетт удостоверился, что жене удобно.
– В конце месяца. Бегемотом я стала только на прошлой неделе. Теперь не могу даже надеть ботинки, и ночью приходится будить Беннетта, если нужно перевернуться на другой бок.
– Хорошая тренировка перед рождением ребенка, – улыбнулся Беннетт. – Я и раньше спал очень чутко.
Руби, насколько могла, подалась вперед и сосредоточила внимание на Мириам.
– Каз почти ничего о вас не говорит. Мы знаем только то, что вы француженка.
– Я вышивальщица, – сказала Мириам. – Работаю у Нормана Хартнелла.
– Неужели? Значит, вы…
– Нет, Руби, – прервал ее Уолтер. – Не делай такое лицо. Никаких вопросов о королевской свадьбе. Вообще.
– Хорошо. – Руби улыбнулась. – Я бы не стала спрашивать. Не сомневаюсь, что вам запрещено разглашать подробности.
– Спасибо.
– Тем не менее у вас интересная работа. Трудно ли научиться вышивать?
– Столько времени прошло, – начала Мириам и осеклась. Прошло всего восемь лет, не так уж много. А казалось, целая жизнь. – Я стала подмастерьем в четырнадцать, и тогда вышивать мне совсем не нравилось. Может, потому, что я впервые была вдали от семьи, и я… Не знаю, как это по-английски. J’avais le mal du pays.
– Тоска по дому, – подсказал Беннетт.
– Да. Много ночей я плакала и мечтала поехать домой, спать в своей кровати.
Вдали звякнул колокольчик.
– Нас зовет Кук, – объяснила Руби. – У нее больные ноги, а звонить в колокольчик проще, чем ковылять из кухни. Хотя лично я иногда чувствую себя ковбоем на ранчо.
Столовая походила на остальные комнаты. На столе их уже ждали тяжелые серебряные приборы, бело-голубой фарфор, кружевные баттенбургские салфетки вместо скатерти и в центре сверкающая хрустальная чаша с узором из белых хризантем. Обед начался с супа из протертых овощей, затем подали дичь с тушеными грибами и луком-пореем. Десерт напомнил Мириам сладкие французские гренки, только вкус у него был насыщеннее и слаще.
– Хлебный пудинг, – пояснила Руби. – Любимое блюдо Беннетта. Готова спорить, на него ушел весь наш запас яиц.
Мириам было приятно слушать, как Уолтер и Беннетт обсуждают последние события в мире, как Руби то и дело вставляет несколько слов, и восхищаться очевидной привязанностью, которую испытывали эти трое друг к другу.
После обеда Уолтер и Беннетт остались, чтобы помочь Кук убрать со стола и вымыть посуду. Мириам тоже принялась собирать стаканы, но Беннетт тут же их отобрал.
– Гости не имеют права работать – так принято в нашем доме. Вы можете составить Руби компанию в гостиной или прогуляться в саду. Обещаю, собаки вас не потревожат.
Как бы Мириам ни хотелось провести время с Руби, ей требовались несколько минут уединения.
– С удовольствием посмотрела бы на сад. Куда мне идти?
– Дверь в конце коридора. Чем дальше от дома, тем гуще заросли.
Сад, с трех сторон ограниченный стенами дома, был разбит на ровные грядки овощей и зелени. Плетистые розы с увядающими цветами взбирались по кованым решеткам, установленным в середине каждого участка сада, а вдоль южной стены росли шпалерные фруктовые деревья. Мириам обошла весь сад, разглядывая цветы и травы, а затем встала в центре, повернув лицо к солнцу, чтобы вдохнуть аромат зелени.
Подошел Беннетт.
– Тут красиво, – сказала она.
– Дело рук моей матери, вдохновленной воспоминаниями о детстве в Нормандии.
– Так вот почему у вас нет акцента!
– Маман была непреклонна. Дома разрешался только французский. В итоге это сослужило мне хорошую службу. – Беннетт поймал ее взгляд. – Во время войны я был во Франции. Видел ужасные вещи. Вряд ли я когда-нибудь смогу их забыть.
Она кивнула, не совсем понимая, к чему он ведет.
– Думаю, вам довелось видеть что-то похуже. И пережить.
– Как вы узнали?
– Догадался. Я уважаю ваше решение не говорить о прошлом. Однако если и есть место, где можно говорить, это наш дом.
– Я хочу ему рассказать. Правда.
– В нем нет ни капли ненависти. Совсем. Впрочем, вы это уже поняли.
– Уолтер очень важен для меня, – прошептала она. – Он стал мне дорог.
– Понимаю. И все же вам… Привет, Каз! Не слышал, как ты идешь.
– Да, вы двое улизнули втихомолку. – В руках Уолтер держал пальто Мириам. – Пойдем на прогулку? Кук заверяет, что скоро быть дождю.
– Отличная мысль, – поддержал Беннетт. – Я бы к вам присоединился, но мне нужно следить за Руби. Ей по лестницам не подняться.
Уолтер повел Мириам вниз с холма через заросшую буками рощу на луг, пересеченный тропинками. Они шагали молча, солнце грело им спины, и через несколько минут Уолтер взял ее за руку.
– О чем вы с Беннеттом болтали?
– О Франции. О войне.
– Так я и думал. – Он на мгновение стиснул ее руку. – Когда тебя напугали собаки, ты сказала, что раньше их любила. Раньше.
– Да. До того, как меня арестовали. До заключения в Равенсбрюке.
– Там держали собак для охраны, – процедил сдавленным голосом Уолтер. Он зол, догадалась Мириам, так зол, что едва может говорить.
– Да. – Они шли дальше, и она поняла, что нужно рассказать ему остальное. – Ты должен знать еще кое-что. Я еврейка.
Он еще сильнее стиснул ее руку и не отпускал.
– Я подозревал.
– Почему? – Как вышло, что Уолтер совсем не удивился?
– Детектив из меня неважный. Но ты говорила о бабушкиной курице по пятницам. И твое имя. Мириам – не совсем типичное имя для католички. Прибавил твое молчание о жизни до войны и догадался.
– Почему ничего не сказал?
– Не хотел давить. Ждал, когда ты решишь открыться.
– И тебе все равно?
– Правильнее спросить, не мешает ли это мне. Тогда я отвечу: нет, не мешает. Однако мне не все равно. Даже очень.
– Я не понимаю.
– Твое происхождение – часть тебя. Как я могу узнать тебя по-настоящему, не зная, что ты еврейка?
Уолтер прижал ее руку к своей груди и крепко обнял Мириам. Он ждал, пока она выплачется, а когда рыдания сменились редкими всхлипами, протянул ей мятый носовой платок.
– Клянусь, он чистый.
Она вытерла глаза и высморкалась, а затем снова взяла его за руку.
– Ты не против еще немного прогуляться?
– Конечно, нет. Может… хочешь рассказать мне о своей семье? Где ты выросла?
– В Коломбе, недалеко от Парижа. У нас был маленький домик на улице Серизье. Родители матери жили на соседней улице.
– Значит, дружная семья.
– Да. – Помолчав, Мириам спросила: – Ты слышал о деле Альфреда Дрейфуса?
– Конечно.
– По словам отца, именно тот судебный процесс заставил его родителей сделать выбор. Они могли быть либо французами, либо евреями. И выбрали Францию. Отец, полагаю, тоже. В нашем доме ничего не напоминало о нашем происхождении.
– Понятно.
– А родители матери были набожны. Пока я росла, каждую субботу в их доме проводился Шаббат, и бабушка подавала ту самую курицу. Мое самое любимое блюдо.
– Что случилось потом?
– Бабушка умерла, когда мне было двенадцать. Субботние ужины прекратились. Отец за нас боялся. Мы видели, что происходит в Германии.
Уолтер взял ее руки, накрыл своими большими ладонями, и Мириам почувствовала себя в безопасности. Она открыла ему дверь в свои воспоминания – ровно настолько, чтобы Уолтер увидел лицо ее отца и написанный на нем страх. Ради нее Уолтер проглотил это знание словно яд.
– Ты покинула дом родителей в четырнадцать лет. В каком году?
– Весной тридцать восьмого. Папа постоянно твердил, чтобы я никому не рассказывала о своей семье. Я ему возражала.
– А после начала оккупации?
– Провели перепись. Французских евреев пересчитали, переписали наши адреса. Папа этого ожидал, потому что его предупредил друг, работавший в полиции. Отец неожиданно приехал в Париж, ждал меня у дома, а потом отвел в кафе и рассказал, что нам грозит. Они с мамой не могли избежать переписи, их в городе все знали. Кроме того, им нужно было заботиться о дедушке, который уже не перенес бы переезд.
– Тебя тоже внесли в перепись?
Мириам покачала головой.
– Отец сделал мне фальшивые документы. Я стала Марианной Дессен, родившейся в небольшом городке в провинции Овернь. Когда-то мы ездили туда, поэтому я немного помнила те места. Отец велел мне уйти из мастерской «Maison Lesage» и найти другую работу. Или постараться уехать из Франции.
– Трудно было найти новое место?
– Ничуть. Через неделю я устроилась в «Maison Rébé», сменила жилье, и меня не внесли в перепись евреев. Я никогда не носила звезду. Я врала. Я пряталась. И больше никогда не видела свою семью.
– И выжила, – проговорил Уолтер, вытирая глаза другим платком, таким же мятым, как первый.
Они вернулись в сад. Уолтер усадил Мириам на каменную скамейку, и только тогда она поняла, что вся дрожит. Уолтер обнял ее за плечи одной рукой, а второй сжал ее ладони. Всех этих слов она никогда не произносила вслух. Она так устала держать их в себе.
– Только после войны я выяснила, что с ними стало. В сорок втором году их арестовали. В июле. И отправили на велодром «Вель д’Ив», что в центре Парижа.