Она тихонько постучала – в конце концов, она здесь не живет и врываться без стука невежливо. Дверь была открыта, как всегда, и, едва переступив порог, Мириам почувствовала изумительные ароматы, доносившиеся из кухни. Даже не потрудившись вытереть ноги, она поспешила по коридору.
Уолтер стоял к ней спиной, внимательно разглядывая содержимое сковороды. Чеснок и лук-шалот, догадалась Мириам по запаху. Уолтер обжаривал их в сковороде, а на тарелке у плиты уже лежали аппетитные кусочки курицы.
Он взглянул на записку, прикрепленную к дверце шкафа рядом с плитой, затем открыл бутылку вермута и плеснул немного в сковороду, отпрыгнув от разлетающихся капель. Мириам стояла и наблюдала за ним, а ее сердце наполнялось нежностью.
– Уолтер, – позвала она.
Он обернулся на мгновение и с улыбкой сказал:
– Привет!
– Можешь выключить плиту? Ненадолго.
Он послушался. Мириам вынула ложку из его руки, положила на стол и крепко обняла Уолтера.
– Где ты взял рецепт?
– Я часто видел, как ты готовишь. – Его руки обхватили Мириам, отвечая на объятие. – Даже запомнил, что ты хотела добавить вермута.
– Вот зачем ты меня расспрашивал. А я думала, это просто журналистская привычка.
– Конечно, привычка, но еще я хотел научиться.
– Почему сегодня? Почему не в пятницу?
– Сегодня третье марта.
– И что? – недоумевала Мириам.
– Ты как-то сказала, что приехала в Англию третьего марта. Ровно год назад. Я решил отметить такое событие. – Немного замявшись, он добавил: – Что думаешь?
– Выглядит и пахнет замечательно. Откуда у тебя оливки и…
– Чернослив и семена фенхеля? Купил у Марселя Норманда в Шордиче. Он даже продал мне апельсин, правда немного засохший.
Оглядевшись, Мириам заметила рядом с плитой маленькую бутылку.
– Это оливковое масло?
– Да. По словам месье Норманда, другое масло годится только на смазку двигателя.
– Тебе помочь?
– Ни в коем случае. Работа почти сделана! Хочу проверить, получится ли у меня настоящее блюдо. А ты можешь накрыть на стол. Книги и бумаги смело убирай, от них никакого спасу нет… Ах, и еще кое-что.
Она с любопытством посмотрела на него снизу вверх, и Уолтер поцеловал ее так, что у Мириам закружилась голова.
После ужина они вместе помыли посуду, а потом сели на большой удобный диван и пили кофе, рассказывая друг другу, как прошел день. Недавно у них вошло в привычку слушать на граммофоне любимую музыку Уолтера, и, хотя некоторые пьесы совсем не нравились Мириам, один концерт уже несколько дней не шел у нее из головы.
– Ты ставил эту пластинку пару раз на прошлой неделе, там играла виолончель. Как звали композитора? Ты говорил мне, но я забыла.
– Эдуард Элгар.
Он нашел пластинку и опустил на нее иглу граммофона. Комнату наполнила печальная мелодия с тревожными, настойчивыми аккордами. Мириам, затаив дыхание, ждала своей любимой части, звенящей нити, такой мучительной и трогательной, что у нее всегда выступали слезы на глазах. Обычно ей удавалось сдержаться, но сегодня слезы ручьями текли по щекам, а Мириам не находила сил их вытереть. Она плакала, позволив Уолтеру видеть свою слабость. Мгновение – и он стоял перед ней на коленях.
– Не плачь. Пожалуйста. Я не могу вынести твоих слез.
– Я не ожидала, что со мной случится подобное. Все это… А ты каким-то чудом оказался на улице, спас мою туфлю. Спас меня.
– Нет, – ответил он. – Ты сама себя спасла. Никогда об этом не забывай.
– Я думала, что останусь одна. Что мне так будет легче, проще, после всех потерь.
– Почему? Нет ничего хуже, чем быть одному, моя дорогая. Ничего.
– Но я…
– Ты выжила. Думаешь, ты недостойна жизни? Неужели ты так думаешь?
– Я не…
– Разве ты сотрудничала с нацистами? Конечно, нет. Разве ты использовала чью-то слабость в своих целях? Я никогда в это не поверю, но пусть даже так, я не стал бы тебя осуждать. Каждый из нас искал способ выжить в этой войне. Враг, с которым сражалась ты, был более безжалостным, нежели тот, с которым столкнулся я.
– Прошу, не заставляй меня вспоминать.
– Не буду. Только верь мне: я рад, что ты выжила. Каждая эгоистичная частичка меня радуется, потому что без тебя я тоже остался бы один. Не буду лукавить, на твою долю выпало гораздо больше моего, но когда погибла Мэри, я и сам почти умер от горя.
– Ты скучаешь по ней?
– Конечно, скучаю. – Уолтер пристально посмотрел на Мириам, его глаза горели. – Она была мне подругой и любовницей долгие годы. Но я не вижу ее, глядя на тебя. Не тоскую по ней, когда я с тобой.
Он снял очки и бросил их на стол, притянул Мириам к себе и нежно прикоснулся к ее губам. Он целовал ее, все нежнее и глубже, и Мириам подалась вперед, едва не упав с дивана, – так ей хотелось ответить ему взаимностью.
Уолтер отстранился лишь для того, чтобы рассыпать поцелуи по ее щеке и прошептать ей на ухо:
– Ты женщина, которую я хочу, которую желаю, и я буду ждать тебя столько, сколько нужно. Годами, если потребуется.
– Тебе не придется, – ответила она, впервые за долгое время дрожа не от страха, а от счастья, предвкушения и волнения.
С ним она в безопасности. Она уверена в нем и хотела с ним близости больше, чем когда-либо. Уолтер посмотрел в глаза Мириам, держа ее лицо в ладонях.
– Я люблю тебя. Хочу, чтобы ты знала.
– И я люблю тебя, – эхом отозвалась она.
– Ты согласна провести со мной этот вечер, завтрашний день и все последующие дни до конца жизни? Ты сможешь мне это дать?
– Смогу, – пообещала она. – А теперь, если ты готов, я хочу, чтобы ты меня снова поцеловал.
Эпилог
Энн21 марта 1997 г.
Энн много лет не бывала в центре Торонто одна, поэтому боялась заблудиться по дороге в галерею и нервничала явно больше, чем следует. Однако ничто не могло ее остановить. Просить дочь пойти вместе с ней Энн тоже не хотела. Есть вещи, которые нужно делать в одиночку.
Сегодня она доехала до центра города на метро, а потом не села в трамвай, а пошла пешком. Даже начав уставать, она упрямо продолжала идти, пока не увидела баннеры:
МИРИАМ ДАССЕН
«VÉL D’HIV»
Художественная галерея Онтарио
Весна 1997
Теперь уже не вспомнить, как она узнала об этой выставке. Скорее всего, услышала в новостях. То, что вышивки привезли в Торонто, настоящее чудо, ведь Энн много лет мечтала их увидеть.
Она заплатила за входной билет, вежливо отказалась вступать в клуб друзей искусства и почти побежала на выставку, где ее ждали вышивки Мириам. Согласно брошюре, которую вручали с билетом, выставка была разбита на три пространства. Зал экспозиции, освещавшей исторический контекст, Энн обошла стороной, потому что знала о Мириам больше, чем любой профессор истории. Во втором зале показывали короткометражный фильм, который повторяли каждые десять минут. Энн не стала задерживаться, особенно узнав, что для фильма у Мириам даже не взяли интервью.
В первые два зала можно вернуться потом, после вышивок. Она пошла дальше, сгорая от нетерпения, и оказалась перед панно «Ужин. Шаббат», который Мириам впервые набросала на листе бумаги, сидя на кухне Энн пятьдесят лет назад.
Конечно, Энн видела репродукции, но они не могли подготовить ее к изображению настолько живому и яркому, что люди на нем казались более реальными, чем незнакомцы вокруг. Она стояла и смотрела, и вдруг поняла, что смотрит на саму себя. Ей не старше двадцати пяти, волосы цвета мармелада, на лице ни морщинки.
Энн потеряла счет времени. Сколько она уже стоит здесь, чувствуя то радость, то горе? Ее подруга думала о ней еще долго после расставания. Мириам ее не забыла.
Она обошла зал, полюбовавшись каждым из пяти панно, а затем вернулась к первому. И только когда каждая его деталь прочно отпечаталась в памяти, Энн ушла.
Что она сказала бы Мириам, будь у нее возможность?
Она сказала бы, что жила счастливо. Что ее дочь тоже счастлива, вышла замуж за хорошего человека, и у нее родилась дочь.
Она рассказала бы Мириам о Хизер, своей единственной внучке, свете ее жизни. Одна улыбка этой девочки стоила больше, чем все, что Энн оставила позади, и у нее никогда, ни разу за долгие годы не было причин пожалеть о содеянном. От прошлой жизни почти ничего не осталось. Несколько тарелок с розовым узором, бабушкина чашка с блюдцем, немного фотографий, вереск в саду. Образцы вышивок, все еще скрытые от глаз, все еще ненавистные. Дочери она их никогда не показывала. Та начала бы задавать вопросы, на которые Энн не могла ответить даже спустя полвека.
Вышивки она оставит Хизер. Придя домой, снимет контейнер с верхней полки платяного шкафа, посмотрит на образцы в последний раз, позволит себе вспомнить, а потом спрячет их навсегда. Только на этот раз сверху будет надпись. Для Хизер.
Светило солнце, в воздухе пахло весной. Стоял прекрасный день, первый день весны, и скоро зацветет вереск из Балморала.
У Энн есть любящая семья, ей удалось чего-то добиться. Она выстояла. Она жила счастливо. Она и сейчас была счастлива, греясь в лучах солнца весенним днем, чувствуя удивление и восторг от вышивок Мириам, восхитительного секрета, которым можно наслаждаться.
Этого достаточно.
Мириам2 октября 2016 г.
К обеду почти все было готово. Мириам и Рози, помощница по дому, приходившая каждое утро, отполировали серебро, вытерли пыль с бокалов и расстелили на столе лучшую скатерть. Эту скатерть Мириам вышила для первого Рош ха-Шана, который они с Уолтером праздновали вместе. Тут и там виднелись пятна, и дети часто говорили, что скатерть пора отдать в музей и хранить для потомков.
Чаще всего Мириам старалась не думать о том, как сильно по нему скучает. Она постоянно думала об Уолтере, а когда оставалась в квартире одна, говорила с ним, как если бы он все еще был рядом и внимательно слушал. Они долго и радостно жили вместе, и Мириам почти уверена, что однажды снова увидит его лицо. Иногда ранним утром, в тихие минуты между сном и явью, она позволяет себе помечтать об этом моменте. Он ждет ее, слегка сутулясь, его волосы сияют на солнце, а бледно-голубые глаза смотрят на нее с теплотой. Она протянет ему руку и…