Валери была старше этих девушек лет на пять-шесть; она начинала с того же уровня, что и они, а теперь достигла высот, о которых большинство из них и мечтать не смели. Они взирали на нее с глуповатым восхищением.
Возвращаясь с работы, я открывал квартиру Валери своим ключом; дожидаясь ее, изучал вечерами “Курс позитивной философии” Огюста Конта. Мне нравился этот нудный и насыщенный текст; одну и ту же страницу я нередко перечитывал три-четыре раза подряд. Недели за три я дошел до конца пятидесятого урока: “Предварительные замечания о социальной статике, или Общая теория стихийного естественного устройства человеческих обществ”. Нужна же мне была какая-нибудь теория, которая помогла бы мне понять мое собственное положение в обществе.
– Ты слишком много работаешь, Валери, – сказал я как-то майским вечером, когда она сидела в гостиной на диване, скрючившись от усталости. – Надо хотя бы извлекать из этого пользу. Ты должна откладывать деньги, иначе они утекут у нас сквозь пальцы.
Она со мной согласилась. На другое утро она отпросилась на два часа, и мы вместе отправились открывать счет в банк “Креди Агриколь” у Орлеанской заставы. Она написала доверенность на мое имя, а два дня спустя я приехал уже один беседовать с консультантом. Я решил откладывать ежемесячно из ее зарплаты двадцать тысяч франков: половину на страховку, половину на покупку квартиры. Жил я теперь практически все время у нее, держать мою квартиру не имело никакого смысла.
Она сама об этом заговорила в начале июня. Мы тогда почти целый день занимались любовью, в перерывах лежали в постели обнявшись; потом она мне дрочила или сосала, потом я снова погружался в нее; мы оба еще ни разу не кончили, и я легко возбуждался от любого ее прикосновения, а ее влагалище оставалось постоянно влажным. Ей было хорошо, я это видел; ее глаза излучали покой. Часов в девять она предложила пойти поужинать в итальянский ресторан возле парка Монсури. Еще не совсем стемнело, стоял теплый вечер. После ужина мне надо было забежать домой, чтобы утром явиться на работу как подобает, в костюме и галстуке. Официант подал нам два фирменных коктейля.
– Послушай, Мишель, – сказала она, когда он отошел, – может, тебе переехать ко мне? Какой смысл нам и дальше играть в независимость? Или давай снимем вместе новую квартиру, если тебе так больше нравится.
Пожалуй, да: так мне нравилось больше; так я сильнее ощущал, что начинаю все с нуля. У меня не было опыта совместного проживания, у нее, впрочем, тоже. Человек привыкает к одиночеству и к независимости; не факт, что это хорошая привычка. Если я хотел получить что-то похожее на опыт семейной жизни, то случай представился явно подходящий. Я, разумеется, знал недостатки такого варианта; знал, что в супружеской паре желание притупляется быстрей. С другой стороны, оно все равно рано или поздно притупляется, таков закон жизни; а тут возможно возникновение союза иного рода – многие, по крайней мере, на это рассчитывают. В тот вечер, однако, желание, которое я испытывал к Валери, притупляться не собиралось. Перед тем как расстаться, я поцеловал ее в губы; она широко открыла рот и полностью отдалась поцелую. Я скользнул руками ей в трусы, обхватил ягодицы. Она отстранилась от меня, посмотрела по сторонам: улица была пустынна. Тогда она опустилась коленями на тротуар, расстегнула мне ширинку и взяла мой член в рот. Я прислонился спиной к ограде парка, чувствуя, что вот-вот кончу. Она выпустила пенис изо рта и стала дрочить его двумя пальцами, другой рукой поглаживая мои яйца. Она зажмурилась, и я выплеснулся ей в лицо. Мне показалась, что она сейчас разрыдается; этого не случилось, и она просто слизала сперму, стекавшую у нее по щекам.
На другой же день я занялся объявлениями; жилье хотелось подыскать в южной части города, поближе к ее работе. За неделю я нашел то, что нужно: большую четырехкомнатную квартиру на тридцатом этаже Опаловой башни у заставы Шуази. Никогда прежде я не жил в квартире с таким видом на Париж; правда, никогда прежде к этому и не стремился. Когда настало время переезжать, я обнаружил, что не дорожу ни единой вещью в своей квартире. И нет чтобы обрадоваться, ощутить эдакое опьянение независимостью, нет, я даже слегка испугался. Получалось, я за сорок лет не сумел привязаться ни к одному предмету. И было-то у меня всего-навсего два костюма, которые я носил поочередно. Ну еще книги, само собой; но я мог запросто купить их снова, среди них не нашлось ни одной ценной или редкой. Я встречал на своем пути множество женщин; ни от одной у меня не сохранилось ни фотографий, ни писем. Не осталось у меня и своих собственных фотографий и никаких воспоминаний о том, как я выглядел в пятнадцать, двадцать или тридцать лет. Никаких по-настоящему личных документов: все данные о моей персоне легко умещались в картонную папку стандартного формата. Неправильно думать, будто каждый человек своеобразен и неповторим; я, например, не видел в себе никаких следов этой самой своеобразности. Люди в большинстве случаев напрасно придают такое значение индивидуальным судьбам и характерам. Утверждение, что человеческая личность уникальна, не что иное как возвышенный вздор. О своей жизни помнишь немногим более, чем о некогда прочитанном романе, пишет где-то Шопенгауэр. Так оно и есть: немногим более.
5
Во второй половине июня дел у Валери опять прибавилось; работа разом с несколькими странами осложняется разницей во времени: теоретически можно оказаться занятым двадцать четыре часа в сутки. Дни становились все жарче, лето обещало быть великолепным; только наслаждаться им не получалось. После трудового дня я наведывался в ресторанчик “Братья Танг”, пробовал научиться азиатской кухне. Это оказалось сложнее, чем я думал; ингредиенты сочетались там в совершенно иных пропорциях, особым способом резались овощи, в общем, я столкнулся с другой ментальной структурой. В итоге решил обойтись кухней итальянской как более доступной для меня. Никогда бы не подумал, что буду находить удовольствие в стряпне. Любовь одухотворяет.
В пятидесятом уроке социологии Огюст Конт опровергает “нелепое метафизическое заблуждение”, в силу которого семья представляется подобием общества.
“Домашний союз, – пишет он, – основанный главным образом на привязанности и благодарности, предназначен в первую очередь для того, чтобы самим своим существованием непосредственно удовлетворять всем нашим симпатическим инстинктам, и не связан с идеей активного и долговременного сотрудничества для достижения какой-либо цели. Когда же координация деятельности становится единственным обоснованием связи, союз вырождается в простую ассоциацию и в большинстве случаев в скором времени распадается”.
У себя в министерстве я по-прежнему работал по минимуму; мне все же пришлось организовать две-три значительные выставки, справился я с ними без труда. Кабинетная работа нехитрая, достаточно быть внимательным, быстро принимать решения и их придерживаться. Я давно понял: не так важно принять наилучшее решение; главное, как правило, принять хоть какое-нибудь решение, но быстро, по крайней мере на государственной службе. Я отвергал одни проекты, оставлял другие, руководствуясь весьма расплывчатыми критериями, но за десять лет ни разу не попросил дополнительной информации; и в общем-то не испытывал угрызений совести. В глубине души я не был слишком высокого мнения о мире современного искусства. Большинство известных мне художников действовали совершенно так же, как предприниматели'. они отыскивали свободные ниши и старались поскорей их захватить. Подобно предпринимателям, они получали образование в одних и тех же учебных заведениях и формировались по одному образцу. Но были все-таки и различия: в искусстве давали более высокие премии за новации, чем в других областях; кроме того, художники нередко объединялись в стаи или круги и этим отличались от предпринимателей – одиноких волков, окруженных врагами: акционерами, чуть что норовящими сбежать, высшим руководством, готовым кинуть их в любую минуту. Рассматривая проекты, которые ложились ко мне на стол, я редко чувствовал у их авторов подлинную потребность в самовыражении. В конце июня состоялась выставка Бертрана Бредана, которого я с самого начала настойчиво проталкивал, к изумлению Мари-Жанны, привыкшей к пассивности и безразличию с моей стороны, тем более что ей самой творчество этого типа внушало глубочайшее омерзение. Художник не относился к числу молодых, ему было сорок три года, и вид он имел весьма потрепанный – напоминал поэта-пьянчугу в фильме “Жандарм из Сен-Тропе”. Прославился он тем, что набивал женские трусики мясом, которое постепенно тухло, и выпускал в выставочном зале мух, взращенных на собственных экскрементах. Впрочем, большого успеха он не добился: во-первых, не располагал нужными связями; во-вторых, упорно создавал подустаревший уже трэш. Я ощущал в нем какую-то подлинность; не исключаю, правда, что подлинным было его ничтожество. Он выглядел несколько неуравновешенным. Его последняя задумка была еще хуже предыдущих. Или лучше – это как посмотреть. Он снял фильм о том, что происходит с трупами людей, которые завещают свое тело науке, то есть, например, для использования студентами во время учебных вскрытий. На демонстрации фильма, смешавшись с публикой, несколько студентов медицинского факультета неожиданно подсовывали вам отрезанную руку или вырванный глаз, словом, шутили так, как, по распространенному мнению, и подобает юным медикам. Я имел неосторожность пригласить на вернисаж Валери, да еще после трудного рабочего дня. К моему удивлению, народу собралось много, в том числе весьма влиятельные особы: может, у Бертрана Бредана начинается полоса удач? Валери с трудом выдержала полчаса, после чего попросила меня увести ее. Тут как назло перед нами возник студент, держащий на ладони отрезанный пенис с тестикулами и волосками на них. Ее чуть не стошнило, она отвернулась и потащила меня к выходу. Мы укрылись в кафе “Бобур”.