Полчаса спустя туда ввалился Бертран Бредан в сопровождении двух-трех знакомых мне девиц и еще каких-то людей, среди которых я узнал шефа спонсорского отдела Депозитно-сберегательной кассы. Они расположились за соседним столиком, и мне ничего не оставалось, как пойти поздороваться. Бредан мне искренне обрадовался – я и в самом деле этой выставкой ему серьезно помог. Разговор затянулся, Валери подсела к нам. Не помню точно, кто предложил отправиться к “варварам” – в Ваг-Ваг — возможно, сам Бредан. Я согласился, совершив тем самым очередную глупость. Попытки большинства свингер-клубов включить в свою программу еженедельные вечера садомазохизма провалились. В отличие от них Ваг-Ваг, изначально предназначавшийся для садомазохистских практик и не требовавший, кроме особых случаев, строгого дресс-кода, со дня своего открытия пользовался популярностью. Я знал, что садомазохисты – публика весьма специфическая, утратившая всякий интерес к обычному сексу и, соответственно, к обычным секс-клубам.
У самого входа ерзала в клетке румяная женщина лет пятидесяти с кляпом во рту и в наручниках. Приглядевшись, я увидел, что ноги у нее прикреплены железными цепями к прутьям клетки; всей одежды на ней был только корсет из искусственной черной кожи, поверх которого свисала большая дряблая грудь. У этой рабыни имелся хозяин, намеревавшийся, по здешним обычаям, продать ее с молотка на один вечер. Похоже, ей тут не слишком нравилось; как я понял, она вертелась туда-сюда, пытаясь спрятать свои целлюлитные ягодицы – но напрасно, клетка-то была открыта с четырех сторон. Возможно, она таким способом зарабатывала на жизнь: я слышал, что люди продают себя в рабство по тысяче, а то и по две за вечер. Я вообразил, что это какая-нибудь мелкая служащая, телефонисточка из соцстрахования, сводившая таким образом концы с концами. Свободным оказался только один столик у входа в первый зал пыток. Как только мы сели, к нам приблизилась парочка: чернокожая госпожа с голым задом тащила на поводке совершенно лысого пузатого мужчину в тройке. Поравнявшись с нами, она остановилась и велела ему раздеться по пояс. Он повиновался и оголил довольно большие для мужчины вздутые сиськи. Она достала из сумочки два металлических зажима и прицепила их к красным продолговатым сосцам. Мужик скривился от боли. Затем она дернула за поводок, он опустился на четвереньки и поковылял за ней; складки живота у него тряслись, в тусклом освещении тело казалось очень бледным. Я заказал виски, Валери – апельсиновый сок. Она упорно глядела в стол, стараясь не замечать всего, что творилось вокруг, в разговоре не участвовала. Маржори и Жеральдина, знакомые девушки из Управления изобразительных искусств, наоборот, выглядели возбужденными. “Сегодня все очень целомудренно, очень”, – разочарованно проворчал Бредан. Он рассказал нам, что в иные вечера тут загоняют иголки в яички или в головку члена; а как-то раз одному типу домина клещами выдрала ноготь. Валери передернуло от отвращения.
– По-моему, это ужасная мерзость, – сказала она, не в силах больше сдерживаться.
– Почему мерзость! – удивилась Жеральдина. – Если участники соглашаются добровольно, то нет проблем. Договор как договор, не хуже любого другого.
– Не верю, что можно добровольно согласиться на унижения и страдания. А если и так, не думаю, что это достаточно веская причина.
Валери заметно нервничала, и я подумывал, не перевести ли мне разговор на палестино-израильский конфликт, а потом вдруг понял, что мне глубоко наплевать на мнение этих девиц; если они перестанут мне звонить – мне же лучше: работы меньше.
– Вообще-то мне все они противны, – сказал я и добавил немного тише: – И вы тоже.
Последней фразы Жеральдина не услышала или сделала вид, что не слышит.
– Если я совершеннолетний человек, – сказала она, – и желаю страдать и исследовать мазохистскую составляющую своей сексуальности, не понимаю, по какому праву кто-то мог бы мне помешать. У нас все-таки демократия.
Она тоже нервничала, и я уже чувствовал, что сейчас она перейдет к правам человека. При слове демократия Бредан взглянул на нее с презрением; он обернулся к Валери.
– Вы правы, – сказал он мрачно, – это полнейшая мерзость. Когда я вижу человека, который соглашается, чтобы ему выдрали ноготь, чтобы на него испражнились, и потом еще жрет говно своего палача, я нахожу это мерзким. Но именно мерзость в человеке и интересует меня больше всего.
Прошло несколько секунд, после чего Валери спросила с болью в голосе:
– Почему?
– Не знаю, – отвечал Бредан бесхитростно. – Я не верю, что на человеке лежит проклятие, потому что вообще не верю ни в какие проклятия и ни в какие благодати. Но мне кажется, что, всматриваясь пристальней в страдания и жестокость, господство и рабство, мы приближаемся к самой сути – к природе сексуальности. Вы не согласны?
Теперь он обращался ко мне. Да, я был не согласен. Жестокость свойственна человеку издавна, мы встречаем ее у самых примитивных народов: во времена первых племенных войн победители заботливо сохраняли жизнь некоторым пленникам, чтобы потом заставить их умирать в страшных муках. Эта особенность сохранялась на протяжении всей истории и дошла до наших дней: когда разражается война, хоть с внешним врагом, хоть гражданская, обычные моральные рамки рушатся, и – независимо от расы, национальности, культуры – неизменно появляются люди, находящие радость в изуверстве и истязаниях. Тому есть множество неоспоримых примеров, но только это не имеет ничего общего с истинным сексуальным наслаждением, столь же древним и столь же сильным. Короче, я был не согласен; но, как всегда, понимал, что спорить бесполезно.
– Пройдемся? – предложил Бредан, допив пиво.
Я пошел за ним в первый зал пыток, а все остальные за нами. Мы находились в подвале со сводчатым каменным потолком. Музыкальный фон слагался из очень низких органных аккордов, на которые накладывались вопли истязаемых. Музыка транслировалась через громадные усилители. Повсюду были красные прожекторы, маски и орудия пыток в специальных подставках; на оборудование, должно быть, угрохали целое состояние. В углублении, похожем на альков, висел прикованный мужчина, истощенный и лысый, ноги его были зажаты деревянными колодками на высоте полуметра от пола, а кисти наручниками прикреплены к потолку. Его госпожа, облаченная в черный латекс, сапоги и перчатки, расхаживала вокруг него с плетью из тонких ремешков, инкрустированных драгоценными камнями. Сначала она долго хлестала его по ягодицам размашистыми ударами с оттяжкой; мужик этот, совершенно голый, повернутый к нам лицом, орал от боли. Вокруг собрались зрители.
– Она, я думаю, на втором уровне, – шепнул мне на ухо Бредан. – Первый – это когда останавливаются при появлении крови.
Член и мошонка у мужчины болтались в пустоте, длинные и будто искривленные. Домина обошла его кругом, порылась в сумочке у себя на поясе, извлекла оттуда несколько крючков и всадила их в мошонку; проступили капельки крови. Половые органы она хлестала аккуратней. Тут все было на пределе: зацепившись за крючок, ремешок разорвал бы кожу. Валери отвернулась, прижалась ко мне.
– Пошли, – умоляюще проговорила она, – пошли, я тебе после объясню.
Мы вернулись в бар; все остальные были настолько поглощены зрелищем, что не обратили на наш уход никакого внимания.
– Эту женщину, которая его хлестала, я знаю, – сказала Валери вполголоса. – Я видела ее всего однажды, но не сомневаюсь, что это она… Это Одри, жена Жан-Ива.
Затем мы сразу ушли. В такси Валери неподвижно смотрела в одну точку. В лифте она продолжала молчать. И только закрыв за собой дверь квартиры, обернулась ко мне:
– Мишель… ты думаешь, что я несовременна?
– Да нет же! Я и сам этого не переношу.
– Палачей я еще хоть как-то могу понять, они мне отвратительны, но я знаю, что есть люди, которым нравится истязать других; с чем я не в состоянии смириться, так это с поведением жертв. Как человек может дойти до того, чтобы предпочитать страдания радости? Не знаю, таких надо перевоспитывать, что ли, любить их, учить получать удовольствие.
Я пожал плечами, показывая тем самым, что это выше моего понимания – как в последнее время и все остальное в моей жизни. Человек совершает какие-то поступки, он согласен вынести то-то и то-то… Разве можно тут сделать какой-то общий вывод, уловить некий смысл? Я молча стал раздеваться. Валери села на кровать рядом со мной. Я чувствовал, что она напряжена и никак не придет в себя.
– Больше всего меня пугает, – продолжила она, – что при этом нет никакого физического контакта. Все в перчатках, все пользуются инструментами. Кожа не соприкасается с кожей, ни поцелуя, ни ласки. На мой взгляд, это противоречит самой природе секса. Она была права, но приверженцы садомазохизма видят, должно быть, в своих действиях апофеоз секса, его высшее проявление. Каждый заперт в собственной коже и полностью отдается ощущению своей уникальности; это тоже мировоззрение. Во всяком случае, подобные заведения все больше входили в моду. Я с легкостью допускал, что Маржори с Жеральдиной, например, их посещают, а вот представить себе, как они самозабвенно отдаются мужчине, ну и вообще вступают в любой сексуальный контакт, не мог.
– Все проще, чем кажется, – произнес я наконец. – Сексуальное влечение у людей, которые любят друг друга, – это одно; сексуальность у тех, кто не любит, – это другое. Когда человек не может слиться с другим, ему остаются страдания и жестокость.
Валери прижалась ко мне и прошептала:
– Мы живем в странном мире…
Защищенная от окружающей реальности непомерной занятостью на работе, так что ей едва хватало времени заскочить в магазин, отдохнуть и начать новый день, она в некотором смысле оставалась наивной.
– Мне не нравится мир, в котором мы живем, – добавила она.
6
Наши опросы показали, что потребители ждут от нас трех вещей: безопасности, новых эмоций и эстетического наслаждения.