– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Меня от этого реально тошнит.
– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.
– Понятно… – сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец тебе отсосать?
Я откинулся на подушки и расслабился. Я смутно сознавал, что стою у истоков великого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в восемьдесят процентов взрослого населения западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом воспринимают простые идеи.
10
Мы завтракали на террасе около бассейна. Когда я допивал кофе, Жан-Ив вышел из своего номера с девицей, и я узнал в ней одну из вчерашних танцовщиц. Это была высокая негритянка с длинными тонкими ногами, не старше двадцати. Он сначала смутился, потом подошел к нашему столику и, улыбнувшись краешком губ, представил нам Анхелину.
– Я обдумал твою идею, – заявил он сразу. – Меня немного пугает реакция феминисток.
– Среди наших клиентов будут и женщины, – возразила Валери.
– Ты думаешь?
– О да, уверена… – с горечью сказала она. – Ты погляди вокруг.
Он обвел взглядом столики у бассейна: в самом деле, тут сидело немало одиноких туристок с кубинцами; почти столько же, сколько мужчин-туристов с кубинками. Он что-то спросил у Анхелины по-испански и перевел нам ее ответ:
– Она “хинетера”, работает уже три года, клиенты у нее все больше итальянцы и испанцы. Она думает, это потому, что она черная: немцев, англичан и американцев вполне удовлетворяет латиноамериканский тип, для них это уже экзотика. У многих ее друзей-“хинетерос” клиентки в основном англичанки и американки, иногда немки.
Он отпил глоток кофе, задумался, потом спросил:
– Как мы назовем новые клубы? Нужно, чтоб по названию человек их сразу отличил от “Открытий” и “Приключений”, чтоб оно отражало суть, но не слишком явно.
– Я думала, может, “Эльдорадор. Афродита”? – сказала Валери.
– “Афродита”… – повторил он задумчиво, – неплохо. Не так пошло, как “Венера”, эротично, культурно, слегка экзотично – мне нравится.
Мы возвращались в Гуардалаваку через час. В нескольких метрах от нашего автобуса Жан-Ив попрощался с Анхелиной; он выглядел чуточку грустным. Когда он сел в автобус, я обратил внимание, что студенты неодобрительно на него покосились; виноторговцу же явно было наплевать.
Оставшееся время прошло довольно тускло. Были, понятно, купание, караоке, стрельба из лука; мускулы напрягаются, потом расслабляются, засыпаешь быстро. Я не сохранил никаких воспоминаний ни о последних днях нашего пребывания на Кубе, ни о завершающей экскурсии, кроме того что хваленый лангуст оказался жестким, как резина, а кладбище повергло всех в уныние. Между тем там находилась могила Хосе Марти – национального героя, поэта, политического деятеля, публициста, мыслителя. Мы видели на барельефе его усатое лицо. Гроб, украшенный цветами, покоился в центре круглого углубления, по стенам которого были высечены самые знаменитые изречения Хосе Марти о национальной независимости, борьбе с тиранией, справедливости. Но ощущения, что дух его витает над этим местом, не создавалось; похоже было, что бедняга просто-напросто мертв. Покойник, заметим, антипатии не вызывал; я был бы не прочь с ним потолковать, поиронизировать немного над его узковатой гуманистической серьезностью; но, увы, никаких перспектив: он безвозвратно остался в прошлом. Разве мыслимо, чтоб он поднялся, зажег сердца и повел народ к новым свершениям человеческого духа? Нет, такого представить себе невозможно. Короче, та же печальная картина поражения, что и на могилах всех борцов за народное дело. Мне было весьма неприятно констатировать, что, кроме католиков, никто не сумел приемлемым образом обставить завершение жизни. Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все аргументы. Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немного женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.
По возвращении в Париж мы на другой же день, еще не отоспавшись после перелета, встретились в кабинете Жан-Ива. От этого дня у меня осталось ощущение праздничной феерии, хотя оно и плохо сочеталось с видом огромного пустого здания. В будни здесь работали три тысячи человек, но в ту субботу нас было только трое, не считая охранников. В это время совсем рядом, у торгового центра в Эври, учинили побоище две бандитские группировки, в ход шли резаки, бейсбольные биты, бутыли с серной кислотой; к вечеру стало известно, что в драке погибли семь человек, из них двое случайных прохожих и один спецназовец. Это событие будет широко обсуждаться по радио и телевидению, но тогда мы еще ничего не знали. В лихорадочном возбуждении мы вырабатывали платформу будущей программы по разделу мира. Мои идеи могли повлечь за собой миллионные капиталовложения, создание сотен рабочих мест; для меня все это было внове, голова шла кругом. Я целый день бредил вслух, а Жан-Ив слушал меня внимательно и говорил потом Валери, что, раскрепостившись, я способен на прозрения. Короче, я вносил творческое начало, а он принимал решения; так ему представлялось.
Быстрее всего разобрались с арабскими странами. Учитывая неразумность их религии, любые проекты, связанные с сексом, там исключались. Туристам, выбирающим эти страны, придется довольствоваться сомнительными радостями “приключения”. Безнадежно убыточные Агадир, Монастир и Джербу Жан-Ив в любом случае решил продать. Два оставшихся направления логично укладывались в рубрику “Приключение”. Так, отдыхающих в Марракеше ожидала езда на верблюдах. А в Шарм-эль-Шейхе курортники могли посмотреть на золотых рыбок и совершить экскурсию на Синай к месту Неопалимой купины, где у Моисея “сорвало крышу”, по образному выражению одного египтянина, которого я повстречал года три назад во время путешествия на фелуках к Долине царей.
– О да! – говорил он с пафосом. – Это нагромождение камней впечатляет. Но выводить из него существование единого Бога!..
Этот здравомыслящий и часто остроумный человек проникся ко мне симпатией, как видно потому, что я был единственным французом в группе, а он, по неизвестным мне причинам культурного или, может, ностальгического свойства, питал давнюю страсть – скорее, правда, платоническую – ко всему французскому. Выбрав меня в собеседники, он буквально спас мой отпуск. Ему было лет пятьдесят, очень смуглый, с усиками, одет всегда безупречно. Биохимик по образованию, он сразу по окончании учебы эмигрировал в Англию и там сделал блестящую карьеру в области генной инженерии. Теперь он приехал повидать родные края, любовь к которым не угасла в его сердце, а вот ислам он клеймил безжалостно. Прежде всего, твердил он мне, не следует путать египтян с арабами.
– Подумать только, в этой стране изобрели всё! – восклицал он, широким жестом руки охватывая долину Нила. – Архитектуру, астрономию, математику, земледелие, медицину… – Он немного преувеличивал, но как восточный человек жаждал убедить меня немедленно. – С приходом ислама все кончилось. Полное интеллектуальное бессилие, тотальная пустота. Мы стали страной грязных нищих. Мы теперь нищая вшивая страна. А ну пошли отсюда, сволочи!.. – Он погрозил мальчишкам, набежавшим клянчить деньги. – Вспомните, месье, – он свободно изъяснялся на пяти иностранных языках: французском, немецком, английском, испанском и русском, – что ислам пришел из пустыни, где живут лишь скорпионы, верблюды да хищники всех мастей. Знаете, как я называю мусульман? Ничтожества сахарские. Лучшего они не заслуживают. Разве мог бы ислам возникнуть в этом прекрасном краю? – И он снова с чувством указал на долину Нила. – Нет, месье. Ислам мог зародиться лишь в дурацкой пустыне среди чумазых бедуинов, которые только и умели, что, извините меня, верблюдов трахать. Обратите внимание, месье, чем ближе религия к монотеизму, тем она бесчеловечней, а из всех религий именно ислам навязывает самый радикальный монотеизм. Не успев появиться на свет, он заявляет о себе чередой захватнических войн и кровавых побоищ; и пока он существует, в мире не будет согласия. На мусульманской земле никогда не будет места уму и таланту; да, среди арабов были некогда математики, поэты, ученые, но это те, кто утратил веру. Уже первые строчки Корана поражают убогой тавтологией: “Нет Бога, кроме Бога единого”, и так по всей книге. Согласитесь, на этом далеко не уедешь. Переход к монотеизму есть не взлет на новую ступень абстракции, как утверждают некоторые, а движение к скотскому состоянию. Заметьте, что католицизм – религия утонченная, уважаемая мною – очень быстро отошел от изначального монотеизма, ибо знал, что человеческой натуре потребно иное. Через догмат о Троице, культ Девы Марии и святых, через признание роли адских сил и восхитительное изобретение ангелов он постепенно восстановил подлинный политеизм и только поэтому смог украсить землю бесчисленными шедеврами. Единобожие! Какой абсурд! Бесчеловечный, убийственный!.. Этому каменному богу, кровавому, ревнивому богу не следовало высовываться за пределы Синая. Насколько наша египетская религия была, если вдуматься, глубже, человечнее, мудрее… А наши женщины? Как они были прекрасны!
Вспомните Клеопатру, очаровавшую великого Цезаря. Посмотрите, что с ними стало… – Он показал на двух проходивших мимо особ женского пола с закрытыми лицами, они едва волочили ноги, сгибаясь под тяжестью тюков с товарами. – Мешки какие-то. Бесформенные кули жира, замотанные в тряпье. Как только они выходят замуж, ни о чем, кроме еды, уже не думают. Жрут, жрут и жрут! – И он раздул щеки в экспрессивной манере де Фюнеса. – Уж поверьте мне,