Я накинул халат и последовал за ней. У входа в баню я снял плавки, и мой пенис оттопырил махровую полу халата. Я пропустил Валери вперед; мы окунулись в клубы пара, такого густого, что в двух метрах ничего не видно. Сильный запах эвкалипта действовал одурманивающе. Я замер в горячей белой пустоте, но очень скоро услышал стоны в глубине помещения и, развязав пояс халата, направился туда; кожа моя покрылась капельками пота. Валери стояла перед блондинкой на коленях и, обхватив ее ягодицы руками, лизала ей клитор. Красивая женщина, ничего не скажешь: идеально круглая силиконовая грудь, правильные черты лица, большой чувственный рот. Мне она нисколько не удивилась и сразу безошибочно нащупала мой конец. Я зашел сзади и, поглаживая ей грудь, стал тереться членом о ее зад. Она расставила ноги пошире, нагнулась вперед, оперлась руками о стену. Валери порылась в кармане халата и протянула мне презерватив, не переставая другой рукой ласкать клитор блондинки. Я вошел в нее с легкостью, она уже ждала меня, только нагнулась чуть сильнее. Я двигался в ней вперед-назад и вдруг почувствовал, как рука Валери, скользнув у меня между ляжками, крепко сжала яйца. Затем она снова прильнула губами к киске блондинки, и я при каждом движении ощущал прикосновение ее языка. Когда дама кончала с длинным радостным стоном, я напряг мышцы таза изо всех сил, а потом очень медленно вышел. Пот лился с меня градом, я тяжело дышал и с трудом стоял на ногах; пришлось сесть на скамейку. Все плавало в клубах пара. Над головой я услышал звук поцелуя и поднял глаза: они обнимались, прижавшись друг к другу грудью.
После обеда мы с Валери занимались любовью, потом еще раз вечером. И снова утром. Непривычное для нас неистовство объяснялось просто: мы понимали, что по возвращении в Париж наступит тяжелый период: Валери придется работать до одури, на нее навалятся проблемы, расчеты. Погода стояла теплая, на небе – ни облачка, вряд ли до начала осени нам еще выпадут такие выходные. В воскресенье утром, после любовных игр, мы долго гуляли по пляжу. Я с удивлением осматривал безвкусные здания гостиниц, построенных в неоклассическом стиле. Дойдя до конца пляжа, мы присели на камнях.
– Ваша встреча с немцем, наверное, была очень важной, – сказал я. – Думаю, это начало нового челленджа.
– Это в последний раз, Мишель. Если все удастся, дальше заживем спокойно.
Я посмотрел на нее с сомнением и грустью. Я не слишком полагался на такого рода заверения, они напоминали мне заявления политиков – я читал это в книгах по истории – о самой последней-распоследней войне, которая потом приведет к окончательному миру.
– Ты же сама мне объясняла, – сказал я тихо, – что капитализм – это перманентная война, борьба без конца.
– Так-то оно так, – парировала она уверенно, – но не обязательно борются одни и те же люди.
Чайка снялась с места, взмыла ввысь и полетела в сторону океана. Здесь, на краю пляжа, мы были почти одни. Динар – тихий курорт, по крайней мере, в это время года. К нам подскочил лабрадор, обнюхал нас и убежал назад, хозяева остались где-то далеко.
– Пойми, – настаивала она, – если все пойдет как мы рассчитываем, мы распространим проект на многие страны. В одной только Латинской Америке есть Бразилия, Венесуэла, Коста-Рика. Не составит труда открыть клубы в Камеруне, Мозамбике, на Мадагаскаре и Сейшельских островах. В Азии уже сейчас возможностей предостаточно: Китай, Вьетнам, Камбоджа. В два-три года мы станем бесспорными лидерами; никто не осмелится лезть на наш рынок: на этот раз у нас будет конкурентное преимущество.
Я ничего не ответил, не нашелся; сам же ведь все и придумал. Приливная волна лизала песок, вокруг наших ног образовывались бороздки и пропадали.
– И потом, – продолжала она, – на этот раз мы попросим крупный пакет акций. Если мы добьемся успеха, они не смогут отказать. А когда ты акционер, ты в борьбе не участвуешь: за тебя борются другие.
Она замолчала, поглядела на меня в раздумье. Она рассуждала правильно, логично. Поднимался ветер, я почувствовал, что проголодался. В гостинице кормили превосходно: свежайшие дары моря, изысканно приготовленная рыба. Мы пошли назад по мокрому песку.
– У меня есть деньги… – сказал я неожиданно для себя. – Не забывай, что у меня есть деньги.
Она остановилась и посмотрела на меня с удивлением; я и сам не ожидал от себя этих слов.
– Я знаю, теперь не принято жить на содержании у мужчины, – продолжал я смущенно, – но мы не обязаны поступать как все.
Она спокойно посмотрела мне в глаза.
– Когда ты получишь деньги за дом, у тебя будет в общей сложности не более трех миллионов франков… – сказала она.
– Да, немного меньше.
– Этого мало; ну, скажем, недостаточно. Надо добавить еще чуть-чуть. – Некоторое время она шла молча, потом, когда мы входили на террасу ресторана, добавила: – Положись на меня…
После обеда, перед самым отъездом, мы заглянули к родителям Валери. Она объяснила им, что ей предстоит много работать и вряд ли она выберется к ним до Рождества. Отец кротко улыбнулся, а я подумал: она хорошая дочь, внимательная, и любовница чувственная, ласковая, смелая; и матерью, если доведется, будет любящей и мудрой. Ее ступни из золота, а ноги как колонны Иерусалимского храма[21]. Я по-прежнему не понимал, что я все-таки сделал, чем заслужил такую женщину, как Валери. Возможно, ничем. Я констатирую, что мир устроен так-то и так-то, я прихожу к этому эмпирическим путем; ничего иного мне не дано.
12
В конце октября скончался отец Жан-Ива. Одри отказалась ехать на похороны; Жан-Ив и не рассчитывал, что она поедет, просто предложил для порядка. Похороны ожидались скромные: он был единственным ребенком, родственников соберется немного, друзей – того меньше. Его отец удостоится некролога в вестнике выпускников Высшей сельскохозяйственной школы тропических культур; и на этом всё: след оборвется; в последнее время он ни с кем не встречался. Жан-Ив никогда не понимал, что заставило отца, выйдя на пенсию, поселиться в этом унылом, сельском – в самом печальном смысле слова – месте, где у него не было никаких связей. Наверное, последнее обострение мазохизма, который в той или иной степени наложил отпечаток на всю его жизнь. Блистательно окончив институт, он выбрал скучную работу инженера на производстве и увяз в ней. Он всегда мечтал о дочери, но сознательно ограничился одним ребенком – сыном, чтобы, дескать, дать ему лучшее образование; аргумент, впрочем, не слишком убедительный, поскольку зарабатывал он неплохо. С женой его, похоже, связывала не столько любовь, сколько привычка; успехами сына он, надо полагать, гордился, но вслух никогда ничего не высказывал. У него не было хобби, он ничем не увлекался, только кроликов разводил и решал кроссворды в газете “Репюблик дю Сантр-Уэст”. Мы склонны подозревать в каждом человеке скрытую страсть, тайну, душевный надлом – и зря; если бы отцу Жан-Ива случилось поведать о своих сокровенных переживаниях, рассказать, в чем ему видится смысл жизни, наверное, он бы только констатировал легкое разочарование. Излюбленная мысль отца, лучше всего характеризующая его жизненный опыт, мысль, которую Жан-Ив слышал чаще всего, укладывалась в одно слово: “Стареем”.
Мать оплакивала его смерть, как и подобает вдове – все-таки столько лет прожили вместе, – но не выглядела убитой горем.
– Он сильно сдал… – вздыхала она.
Причина смерти осталась, собственно, неясной, казалось, он просто устал от жизни, отчаялся.
– Ему уже ничего не хотелось… – вспоминала мать. Такое вот у нее получилось надгробное слово.
Отсутствие Одри не прошло, разумеется, незамеченным, однако во время церемонии мать вопросов задавать не стала. Ужин был скудным, примитивным – впрочем, она никогда не умела хорошо готовить. Жан-Ив понимал, что она обязательно заведет разговор о его семейных делах. В данной ситуации уклониться от него будет сложно: не включишь же телевизор, как он это делал обычно. Убрав посуду, мать села напротив него, положив локти на стол.
– Как у тебя с женой?
– Да никак…
Он начал рассказывать об их отношениях, и ему самому скучно стало; в конце концов объявил, что собирается разводиться. Мать ненавидела Одри, он это прекрасно знал, считала, что та намеренно лишает ее внуков, и отчасти была права, но, с другой стороны, внуки к бабушке не очень-то и рвались. Сложись все иначе, они бы, конечно, к ней привыкли, во всяком случае Анжелика – в три года еще не поздно. Но это – если бы все сложилось иначе и их жизнь была бы другой, в общем, что-то труднопредставимое. Жан-Ив посмотрел на мать: седеющий пучок, суровые черты, она не располагала к нежности или любви; да и сама, насколько он помнил, никогда не была склонна к ласкам; еще труднее вообразить ее в роли чувственной, распутной любовницы. Ему пришло в голову, что отец, наверное, всю жизнь чертовски скучал. От этой мысли его передернуло, он даже сжал руками край стола: теперь уже ничего не поправишь, поздно. Он напрягся, пытаясь вспомнить отца веселым, счастливым, искренне радующимся жизни. Кажется, что-то подобное случилось однажды, когда отец объяснял ему, пятилетнему мальчику, как обращаться с механическим конструктором. Да, отец любил технику, действительно очень любил, и Жан-Ив помнил, как он огорчился, когда узнал, что сын собирается посвятить себя коммерции; в конце концов, возможно, этого и достаточно, чтобы заполнить жизнь.
На другое утро он прогулялся по саду, в сущности, чужому для него, с этим садом его не связывали воспоминания детства. Кролики беспокойно вертелись в клетках, их еще не кормили; мать, конечно, сразу же их продаст, возиться с ними она не любила. Получается, кролики больше всех потеряли, больше всех пострадали от смерти отца. Жан-Ив взял пакет с кормом, пригоршнями рассыпал по кормушкам – он делал это в память об умершем.
Он уехал рано, перед началом передачи Мишеля Дрюкера, но это не спасло его от нескончаемых пробок, в которых он застрял, не доезжая Фонтенбло. Он включил радио, послушал одну станцию, другую; выключил. Время от времени поток машин продвигался на несколько метров; слышалось только урчание моторо