Перелет не ознаменовался ничем особенным; я даже курить отвык. У ленты с багажом я пожал руку Жан-Иву; потом взял такси и отправился на авеню де Шуази.
Войдя в квартиру, сразу понял, что находиться в ней не могу и не смогу. Распаковывать чемодан не стал. Я взял целлофановый пакет и, обходя комнату за комнатой, стал складывать в него все фотографии Валери, какие только мог найти. В основном они были сделаны у ее родителей в Бретани, на пляже или в саду. Еще мне попалось несколько эротических – эти я снимал дома: мне нравилось смотреть, когда она мастурбировала, у нее красиво получалось.
Затем я сел на диван и набрал номер, который мне дали на случай, если я почувствую себя плохо, звонить можно было круглосуточно. Это был пункт психологической помощи, созданный специально для пострадавших от теракта. Размещался он в одном из корпусов лечебницы Святой Анны.
Многие из тех, кто сюда обратился, и в самом деле пребывали в плачевном состоянии: несмотря на мощные дозы транквилизаторов, по ночам их мучили кошмары, они выли, кричали от ужаса, рыдали. Встречая их в коридоре, я всякий раз поражался их перекошенным, обезумевшим лицам; страх в буквальном смысле разъедал их изнутри. И от него не отделаться до конца жизни, думал я.
Сам я ощущал главным образом бесконечную усталость. С постели вставал лишь затем, чтобы выпить чашку растворимого кофе или погрызть сухари; есть здесь не заставляли, лечиться тоже. Серию обследований я все-таки прошел, а через три дня после поступления имел беседу с психиатром; обследования выявили “крайне притупленную реакцию”. Я ни на что не жаловался, но действительно чувствовал себя крайне, сверх всякой меры “притупленным”. Доктор спросил, что я собираюсь делать. Я ответил: “Ждать”. Я проявил разумный оптимизм, сказал, что вся моя грусть пройдет и я снова буду счастлив, надо только подождать. Видимо, я его не убедил. Доктор был человеком лет пятидесяти с полным, жизнерадостным и напрочь лишенным растительности лицом.
Через неделю меня перевели в другую психиатрическую клинику, теперь уже на более долгий срок. Мне предстояло провести там три с лишним месяца. К своему изумлению, я обнаружил там все того же психиатра. Ничего удивительного, объяснил он мне, оказывается, здесь его постоянное место работы. Помощью жертвам теракта он занимался временно, он на ней в некотором роде специализировался: ему уже доводилось работать в аналогичном пункте, созданном после взрыва на станции метро “Сен-Мишель”.
То, что он говорил, отличалось от обычной болтовни психиатров, он был сносен. Помнится, он внушал мне, что надо “освободить себя от привязанности” – попахивало буддизмом. Что мне освобождать? Я сам привязанность. Будучи существом эфемерным, я, соответственно своей природе, привязался к тому, что эфемерно, – тезис не нуждался в комментариях. А будь я вечным, добавил я для поддержания беседы, непременно привязался бы к чему-нибудь вечному. С теми из пострадавших, кого преследовали страх увечий и смерти, его метод вроде бы хорошо срабатывал. “Это не ваши мучения, в действительности вы не страдаете; это призрачная боль, она существует лишь в вашем воображении”, – убеждал он их, и люди в конце концов верили.
Трудно сказать, когда именно я стал понимать, что произошло, сознание возвращалось короткими вспышками. А потом наступал долгий период – по правде говоря, такие периоды бывают и сейчас, – когда Валери и не думала умирать. Одно время я мог растягивать такие моменты до бесконечности без малейших усилий. Помню, когда впервые возникли трудности и я по-настоящему ощутил бремя реальности: это случилось сразу после визита Жан-Ива. Встречу с ним я перенес тяжело, он оживлял воспоминания, от которых мне тяжело было отмахнуться; прощаясь, я не сказал ему, чтоб он заходил еще.
Приход Мари-Жанны, напротив, принес облегчение. Она говорила мало, рассказала, что делается на работе; я сразу объявил ей, что не собираюсь возвращаться, потому что переселяюсь в Краби. Она молча кивнула. “Не беспокойся, – сказал я ей, – все будет хорошо”. Она посмотрела на меня с сочувствием; странно, но, кажется, она мне поверила.
Самой мучительной была, конечно, встреча с родителями Валери; психиатр, по-видимому, объяснил им, что у меня случаются периоды отрицания реальности, – в результате мать Валери рыдала почти без остановки, отец тоже чувствовал себя неловко. Они пришли, кроме всего прочего, уладить некоторые практические вопросы, принесли чемодан с моими вещами. Они полагали, что я не собираюсь возвращаться в квартиру в XIII округе. “Разумеется, разумеется, – сказал я, – там видно будет”; и мать Валери снова заплакала.
В больнице жизнь течет сама собой, человеческие потребности в основном все удовлетворены. Я снова стал включать “Вопросы для чемпиона”, это единственное, что я смотрел, новости меня теперь не интересовали нисколько. Другие проводили перед телевизором целые дни. Меня это не привлекало: слишком мелькает. Я считал, что если сохранять спокойствие и думать как можно меньше, то все в конце концов уладится.
Однажды апрельским утром я узнал, что, оказывается, все и впрямь уладилось и что меня скоро выпишут, каковое обстоятельство я воспринял скорее как осложнение: придется искать комнату в гостинице, воссоздавать нейтральную среду. По крайней мере, у меня были деньги, уже кое-что.
– Надо смотреть на все с хорошей стороны, – сказал я медсестре. Она удивилась: я заговорил с ней впервые.
Против отрицания реальности, объяснил мне психиатр во время нашей последней встречи, не существует конкретного лечения, это не аффективное расстройство, а нарушенное представление о мире. Все это время он держал меня в клинике только потому, что опасался попыток самоубийства – они нередко случаются, если пациент внезапно осознает реальность; но теперь я вне опасности.
– Ах, вот как, – сказал я.
3
Через неделю после выписки я улетел в Бангкок. Определенных планов я не имел. Были бы мы нематериальными, мы бы довольствовались движением солнца в небе. В Париже слишком отчетливо выражена смена времен года, она источник постоянной суеты и волнений. В Бангкоке солнце встает в шесть и в шесть садится, а в означенном промежутке движется по неизменной траектории. Говорят, тут бывает период муссонов, но я его ни разу не заставал. Городская суета присутствует, но причины ее мне толком неясны, она как естественная среда. Здешние жители наверняка имеют свою судьбу, свою жизнь, насколько позволяет уровень доходов; но я знал обо всем этом не больше, чем о жизни леммингов.
Я остановился в “Амари Бульвар”; гостиницу заполняли преимущественно японские бизнесмены. Здесь мы в последний раз останавливались с Валери и Жан-Ивом; неудачный выбор. Два дня спустя я перебрался в отель “Грейс”, всего в нескольких десятках метров от первого, но атмосфера тут была совсем другой. Кажется, это было последнее место в Бангкоке, где еще селились арабы, приехавшие за сексуальным туризмом. Они старались незаметно скользнуть вдоль стенки и по возможности не высовывать носа из гостиницы – здесь имелась дискотека и собственный массажный салон. Изредка их можно было встретить на близлежащих улочках, где продавали кебаб и располагались международные переговорные пункты, а дальше – нет. Между прочим, сам того не желая, я приблизился к больнице Бумрунград.
Можно поддерживать в себе жизнь одним только чувством ненависти; многие люди так и делают. Ислам разрушил мою жизнь, ислам был подходящим объектом для ненависти; в течение нескольких дней я старательно проникался ненавистью к мусульманам. Мне это неплохо удавалось; я даже снова стал следить за мировой политикой. Всякий раз, узнавая, что палестинский террорист, ребенок, беременная палестинка сражены пулей в секторе Газа, я радовался, что одним мусульманином на свете стало меньше. Что ж, и вправду, этим можно жить.
Однажды вечером в coffee-shop при гостинице со мной заговорил банкир-иорданец. Этот любезный господин непременно пожелал угостить меня пивом; возможно, его угнетало вынужденное затворничество в гостинице. “Заметьте, я понимаю здешних жителей, я на них не сержусь, – сказал он мне. – Мы сами виноваты. Тут не исламская земля, и непонятно, зачем тратить сотни миллионов на строительство мечетей. Не говоря уже о том теракте… – Заметив, что я его внимательно слушаю, он заказал еще одно пиво и расхрабрился. – К несчастью для мусульман, – продолжал он, – обещанный пророком рай уже существует на земле: есть места, где согласные на все девушки сладострастно танцуют на радость мужчинам, где можно опьяняться нектарами под звуки небесной музыки; таких мест штук двадцать в радиусе пятисот метров от гостиницы. Они легкодоступны; чтобы в них попасть, нет нужды исполнять семь обязанностей мусульманина и вести священную войну, достаточно заплатить несколько долларов. И даже чтобы увидеть эти места, вовсе не обязательно отправляться в дальнее путешествие – надо просто обзавестись спутниковой антенной”. Он нимало не сомневался, что исламский мир обречен: капитализм восторжествует. Молодые арабы думают только о потреблении да о сексе. Их заветная мечта – американский образ жизни, сколько бы они ни утверждали обратное; их агрессивность – лишь проявление бессильной зависти; к счастью, молодежь все больше отворачивается от ислама. Но сам он для этого уже стар, ему не повезло, он всю жизнь вынужден был подлаживаться к религии, которую презирал. Вот и со мной примерно то же: настанет день, когда человечество освободится от ислама, но для меня это будет слишком поздно. Я, собственно, уже не живу; я жил в течение нескольких месяцев, что само по себе неплохо, не каждый может этим похвастаться. Увы, отсутствие желания жить не приводит автоматически к возникновению желания умереть.
Я увидел иорданца на другой день перед его отлетом в Амман; ему теперь целый год предстояло ждать следующего отпуска. Я был скорее рад его отъезду, иначе он наверняка затеял бы новую дискуссию, а мне от такой перспективы становилось не по себе: я теперь с трудом выносил интеллектуальные разговоры; я больше не стремился понять мир, ни даже просто его узнать. Тем не менее наша беседа оставила во мне глубокий след; иорданец полностью убедил меня, что ислам обречен; вообще-то, если вдуматься, это и в самом деле очевидно. От этой простой мысли всю мою ненависть как рукой сняло. И я опять перестал интересоваться мировой политикой.