Неважно. Здесь его не увидит никто, кроме челомехов.
Но что будет после?
Таллен не хотел об этом думать. Ему и так-то было плохо, а мысль о каком-то «после» делала еще хуже. Не поэтому ли он оказался здесь? Он отчаянно хотел сюда попасть, но теперь, по прибытии, чувствовал растерянность.
Таллен обнулил зеркало.
«После» было еще далеко. Ему не нужно было об этом думать. Таллен сел за металлический столик и стал есть, как не ел уже много недель. Репа, рыба, овсянка с чили. Запив все это пивом, он поднял стакан к свету, осмотрел, заключил, что разбить его не получится, и сбросил в плавильню вслед за миской и вилкой. Нож он вытер дочиста и положил в карман.
Челомехи не ждали его за дверью. Слева и справа было одно и то же – узкий коридор, с обеих сторон уходивший из маленького круга яркого света, в котором стоял Таллен, в темноту. Таллен пошел направо, и с первым же шагом рельсовые лампы на потолке озарили ему путь. Он оглянулся и увидел, что тусклый свет позади сменился темнотой. Энергия тут зря не расходуется, подумал он.
Первые несколько метров его ботинки неприятно гремели по ребристому стальному полу, но к тому времени, как Таллен подошел к первой развилке коридора, шаги уже звучали так, будто он тихо ступал по утоптанной земле. Металлический пол не изменился. В ушах у Таллена что-то защекотало, зазвенело – и утихло. Техника настраивала его восприятие.
Приняв решение неосознанно, он свернул налево, потом направо, привыкая к тому, как освещение реагирует на его взгляд. Десять минут спустя он этого уже не замечал. Через каждые десять метров ему попадались мехкоммуникационные решетки на уровне пола, через каждые двадцать – индикаторы переборок и хлоп-щиты. Единственные таблички висели на коробах хлоп-щитов, и написано на них было одно и то же: «ГАРАНТИРОВАННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ ДАВЛЕНИЮ НЕ БОЛЕЕ ОДНОЙ МИНУТЫ». Они должны были защищать от напора воды, понял Таллен. И на платформе толку от них было мало.
Он ходил часами. Коридоры расширялись и сужались, меняли направление и уклон. Таллен чувствовал, как в голове у него автоматически складывается карта. Но, хотя отыскать дорогу к изначальной комнате не составило бы труда, он не представлял себе, где именно находится. Комната, в которой он проснулся, была для него единственным ориентиром, а он не знал, в какой части платформы она расположена. Не хватало контекста; Таллену было нужно море. Иногда он чуял его запах и все чаще замечал, что все поверхности влажны или мокры, но понятия не имел, под уровнем моря находится или над ним, в сердцевине платформы или в ее скорлупе.
Таллен продолжал идти. Проходили минуты, а может, часы. Он почти не сбавлял шага. Ему встречались вертикальные лестницы и однообразные секции длинных провисающих цепных мостов. Он обнаружил, что, если остановиться перед дверью, она откроется; он находил пьютерию и машинерию, склады и ремонтные помещения, кишевшие мехами-ползунами. Иногда он смотрел на какой-нибудь предмет, и в голове сразу всплывало его название. Темные склады зажигали свет, демонстрируя ему ряды мотор-генераторов, стеллажи с дросселями и дроссельными манифольдами. Таллен понятия не имел, для чего они нужны, но опознавал их безошибочно.
Нет… все было не так. Он все-таки знал. Вид предмета вызывал слово, а за одним словом приходили другие. Но знание было как будто не связано со своим источником. Оно было словно неожиданно припомненный сон, лишенный контекста и идеальный. Внезапно ощутив головокружение, Таллен споткнулся и врезался в стену. От удара не возникло ощущения контакта, зато почувствовался острый фиолетовый запах. Таллен потер плечо, и запах стих до зеленого.
А потом плечо стало просто болеть, и он снова потер его и вспомнил о расплывчатых очертаниях Беаты и Лоуда, приобретавших форму у него на глазах.
Все это – он знал – было подстройкой платформы под него, и его – под платформу. Тепло взбегало по позвоночнику, будто судорога или музыкальный аккорд.
Он продолжил идти с возросшей уверенностью. Наплывали и уходили запахи масла и дыма. Таллен предполагал, что они реальны. Выдвижные мосты подъезжали к его ногам и с шипением убирались обратно, как только он сходил с них. Однажды коридор распахнулся вширь, и Таллен замер на площадке обслуживания, глядя вниз, на уходивший, казалось, в никуда ряд вертикально поставленных труб пятиметрового диаметра. Со своего места он насчитал две сотни.
Таллен ушел с площадки и продолжил путь, радуясь возвращению в коридоры, стен которых можно было коснуться. У него начинала болеть голова – видимо, последствия полета на рокоте.
Крошечные мехи, одноделы и наладчики, постоянно шныряли по коридорам, останавливались для получения указаний у комм-решеток и продолжали путь или поворачивали назад. Таллен поглядывал на них, постепенно замечал, что их становится больше, но далеко не сразу понял, что за ним собрался хвост примерно из дюжины, а поняв, почувствовал внезапный прилив тошноты и, рыгая, остановился у двери.
Когда дверь открылась, наладчики проскользнули мимо него внутрь, к ряду пьютеров. Взгляд Таллена привлекла висевшая в противоположном конце комнаты сложная монитория, с ее разнообразными примочками и вариантами развертки.
Боль пульсировала от затылка до висков. Таллен не мог отвернуться от монитории. На периферии зрения мошками плясали наладчики. Одна часть монитории казалась ярче других. Уставившись в нее, Таллен почувствовал, как загудела вся его голова. Он увидел на дисплее дождь и двоящееся изображение, и его едва не вырвало.
Большинство наладчиков убрались от монитории и покинули комнату, а оставшиеся машины выбросили кабели, сплетая паутину между друг другом и стеной.
Голова Таллена готова была взорваться. Комната померкла, и он мог видеть только сияние мигрени. Вихрь света в его черепе сжался и сфокусировался, и Таллен различил в нем детализированный геометрический узор.
И узнал его. Хотя прежде Таллен его и не видел, но понял, что смотрит на чертеж платформы с обозначениями всех ватерлиний и палубных линий, всех плоскостей, кривых и пересечений. Он видел подводную скважину, трубопровод, каскад вспомогательных труб и генераторы, грохочущие в приземистых балластных башнях.
Ноги отказались повиноваться Таллену, и тот соскользнул вниз по стене, а когда он достиг пола, чертеж качнулся, перевернулся и увеличился, пока наконец-то не показалось твердое ядро его тошноты, сияющее и очевидное на плане.
– Понтон, – прохрипел он.
Понтон? Который?
Он пытался ответить, не зная, откуда приходят эти вопросы и ответы. Как вопреки такой боли ему удавалось мыслить столь ясно?
Номер четыре. Но не днище и не килевой пояс. Обшивка была цела. Его голова пылала.
Тогда где?
Таллен едва не всхлипывал. Он тряс головой, но боль и сияние делались только отчетливее.
Вот! Теперь он видел, что это киль. На длинном гребне бокового киля четвертого понтона образовалась микротрещина. Вот.
Он стиснул веки, и тугой шов боли в его черепе начал постепенно расходиться.
Вот.
И беспамятство пришло, чтобы спасти его.
А потом вернулось сознание.
Зажмурившись от воспоминаний о боли, Таллен почувствовал, как ветер бьет и облизывает его, прежде чем ощутил что-то еще. Потом появились запахи – поразительная шафрановая горечь и обжигающая едкая острота моря.
Тогда Таллен открыл глаза, и при виде его – такого бескрайнего и близкого, вздымающегося и рушащегося – завопил от восторга. Твердые как лед брызги обдавали его лицо, море оглушало. Между громогласным низвержением воды и ее отступлением можно было разглядеть неровный металл палубы.
Таллен попытался посмотреть вниз, но он не мог, не мог шевелиться вообще – только слегка двигать подбородком.
Он вернулся в клетку.
Двадцать четыре. Алеф
Итан Дрейм сидел, расслабленный, у себя в кабинете.
– Я готов, – доложил я ему. – Циклолет ожидает.
Он махнул рукой, чтобы я сел в кресло.
– Торопиться незачем.
– В чем дело?
– Кое-что изменилось, Алеф, – сказал Дрейм. – Не надо так беспокоиться. Я знаю, что ты не любишь перемены. Ты такой странный парнишка. Сегодня с нами полетит Мадлен. Это будет сюрприз для нее.
– Мадлен? – Это было плохо. Пеллонхорк ее не ждал. Я обещал ему, что нас будет только двое. Я не знал, что делать.
– О, – ответил я. – О, вы уверены?
– Ей захочется составить планы. Выбрать цвета, ковры. Дом уже почти к этому готов. Когда-то она должна о нем узнать, и этот день – сегодня. Но ничего ей не рассказывай. Я хочу, чтобы это был сюрприз.
У меня колотилось сердце и крутило живот. Я понятия не имел, что мне делать. Пеллонхорк сказал вести себя как обычно, но я не мог представить, как отреагировал бы на это в обычный день. Я сказал:
– Там восемьсот пятьдесят тысяч квадратных метров пола, и…
Итан Дрейм рассмеялся.
– Все-таки, Алеф, ты похож на отца.
Эти слова немного меня успокоили. Я был не против того, чтобы он так говорил. Может показаться странным, но между нами было что-то вроде близости. Он мне доверял, а под конец дня, я знал, станет мной гордиться. Я подбадривал себя мыслью о том, что наличие Мадлен – это всего лишь вариация алгоритма.
Мадлен вошла в комнату в вихре духо́в. Она выглядела недовольной. Дрейм поймал мой взгляд и покачал головой, чтобы я молчал.
– Что такое? – спросила она отрывисто. – У меня дела.
– Мы летим на прогулку, – сказал Дрейм.
– Куда?
– Это сюрприз. Приятный.
Она смерила меня взглядом.
– Что, с ним?
– Да, – сказал Дрейм, немного повысив голос.
Мадлен посмотрела на него и явно передумала начинать ссору.
– Куда мы летим?
– Я сказал, это сюрприз. Собирайся, мы будем ждать тебя в циклолете.
Мы с Дреймом спустились к выходу на посадку. Мадлен долго к нам не присоединялась, и я начал нервничать.