Она спросила меня, что мне нравится в ней. Я ответил, что мне нравится, когда она дает мне списки. И сказал, что люблю ее.
В Песни я читал о любви и пытался сопоставить с прочитанным свое понимание и опыт. Судя по тому, что говорили люди, это был своего рода рак эмоций. Я попытался разобраться в любви сам и решил, что до этого моя жизнь была онемевшей, но теперь, с Пайревой, онемение перешло в парестезию, и я задавался вопросом, приведет ли это к полной чувствительности.
Дни в Виртуа, вне Этажа, пролетели быстрее, чем я ожидал.
К нашему возвращению организация Пеллонхорка обзавелась прозвищем. Ее называли Шепотом. Шепот отдавал приказы политикам. Шепот контролировал вот этот город, и вон ту корпорацию, и администрату вот этих планет. Но Пеллонхорк в связи с ним не упоминался.
Большинство сплетен были правдивы. Политики прибывали в город встретиться с Пеллонхорком. Город был печально знаменит своей опасностью. Иногда они не возвращались.
Так, по крайней мере, я продолжал себе говорить. Но заметил, что думаю об этом вместо того, чтобы просто наблюдать или принимать, как делал всегда. Я отмечал количество наших партнеров, прибывавших на Пеко, чтобы повидаться с Пеллонхорком в его доме. Маленький кораблик, на котором он перевозил их туда из порта, назывался «Дарвин».
Впервые в жизни я обнаружил, что думаю о себе.
Я ужасно запутался, но продолжал работу. Начал понемногу рассказывать Пайреве о себе. О том, что делал и видел. Я плакал, а она говорила мне, что я не плохой человек.
Вспоминая это, фиксируя это, излагая, я рыдаю. Быть понятым, раскрыть худшее в себе и быть принятым. Это тяжело, но и хорошо тоже.
Я продолжал работать, но понял, что мне все сложнее отделять свою работу от того, как она сказывается на людях. Я хотел что-то с этим сделать, но не знал, что с этим можно сделать.
Пеллонхорк вызвал меня к себе в кабинет. Мы без особой необходимости поговорили о близящемся законодательном собрании на Приме. Там были люди, которым он доверял, и люди, которым он не доверял, и мы обсудили, кто проголосует так, как нужно нам.
– Халфжут, – сказал Пеллонхорк.
– Он наш. Мы это знаем.
– Да, Алеф. Но он дорогой. Думаю, после голосования я привезу его сюда.
– Зачем?
– Есть дельце, с котором он может мне помочь. Кое-что личное. Скоро будет новая партия для «Дарвина». Он может присоединиться к ним. – Пеллонхорк посмотрел на меня, ожидая, и на лице его было какое-то новое, непонятное выражение, и я почувствовал, что упустил нечто очень важное, и мир вот-вот изменится.
Я ничего не сказал, но почувствовал, что дрожу.
– Разве ты не хочешь знать, что я имею в виду? – спросил он.
– Ты сказал, что это личное, Пеллонхорк.
Я знал: он имеет в виду, что собирается убить Халфжута, который был развращенным и жадным человеком; однако Халфжут не отличался от множества других, так что я не придавал этому особенного значения. Пеллонхорк всегда был убийцей. В детстве расчленять животных для него было так же естественно, как есть. Я воображал себе, что, проводя необходимые бизнес-операции, он полностью удовлетворял это желание. Теперь я понял, что все было наоборот, что это стремление убивать было для него первостепенным. И я вспомнил смерть Мадлен, и то, как он подставил язык под фонтан ее крови.
– Это личное, да, – сказал он. – Знаешь что?
– Что?
– Я не смог бы без тебя жить, Алеф.
Имел ли он в виду просто, что организация бы без меня не работала? Скорее всего, это было так. Я с ужасом понимал, до какой степени мы связаны и всегда были связаны. Но зачем говорить об этом сейчас? У меня кружилась голова. Каждый раз, когда я думал, что знаю, о чем мы говорим, я ошибался.
– Ты единственный, Алеф. Я больше ни с кем не могу разговаривать.
– О. – Я знал, что близость для него была угрозой, и чувствовал себя в невероятной опасности, точно мне улыбались, прежде чем ударить ножом.
– Ты вспоминаешь Геенну, Алеф?
Я подумал, что его настроение, возможно, переменилось, хотя никогда не мог полностью довериться своему пониманию подобных вещей. И осторожно сказал:
– Иногда. Это было давно. – Я видел, что этого ответа ему не хватило, и добавил: – Ты говоришь о своей матери?
Он выглянул в окно, где заходящее солнце обращало животы облаков в золото.
– Она в раю, – ответил он.
Сначала мне показалось, что я неправильно его расслышал.
Пеллонхорк посмотрел прямо на меня.
– Она с твоей матерью. Не уверен насчет твоего отца. А ты как думаешь?
– Я… я об этом не думаю. – Я понятия не имел, что еще сказать.
– Ты веришь в ад, Алеф?
Неожиданно я превратился в ребенка, стоящего перед отцом Благодатным, зная, что каждый ответ неверен, а вопрос – всего лишь прелюдия к порке. Голова у меня шла кругом. Лучше всего было сказать «да» и вытерпеть только милосердную боль.
Пеллонхорк очень мягко повторил:
– Я спросил, веришь ли ты в ад, Алеф? – Он сложил губы и тихо причмокнул.
Я напрягся, зная, что не могу ему солгать. Мне случалось видеть, стоя в этом кабинете, как он вот так допрашивает людей, негромко повторяя вопросы и изображая поцелуи. Меня поражало, что они безо всякого давления рассказывали ему то, что совершенно точно означало их смерть. Теперь я и сам это почувствовал.
– Нет. Не верю.
– Рая без ада не бывает, Алеф, – спокойно сказал он.
Я почти его не слышал. В ушах у меня ревело.
– Ты какой-то странный, Алеф. Совсем на себя не похожий.
– Мне нужно присесть, – сказал я.
Пеллонхорк указал на кресло, и я рухнул в него. У меня колотилось сердце и сжимался желудок. Я видел, что умру здесь.
Он запустил руку в карман. Я, как мог, пытался сосредоточиться. Пеллонхорк достал свой нож, тот маленький красный карманный нож, который был у него на Геенне. Он вращал его в руке, и плоский обух закрытого клинка блестел.
– Что будет, Алеф?
– О чем ты? – Я не мог оторвать глаз от ножа. Через мгновение он его раскроет. Это был ритуал. Демонстрация ножа, первый маленький надрез на правой щеке.
– Когда я умру. Что со мной будет?
– Ничего, – сказал я настолько ровным голосом, насколько был способен, глядя на нож. – Ничего не будет. Это конец.
– Нет. Чему нас учили на Геенне. Отец Благодатный. Ты это помнишь. Я знаю, что помнишь.
– Вымысел, Пеллонхорк. Смерть похожа на сон, вот и все.
Нож все еще лежал у него на ладони, нераскрытый.
– Мой отец подарил мне его.
– Да. Ты был так счастлив. Я помню, как ты открывал посылку.
– Конечно помнишь.
Он сжал нож в кулаке и посмотрел в окно. Солнце зашло, и облака были безжизненными.
– Он подарил мне этот нож. Мой отец. – Он глубоко вдохнул и снова повернулся ко мне. – Нельзя ничего никому вернуть, Алеф. Невозможно. – Он крепко зажмурился. – Особенно кровь. Ее уж точно.
– Пеллонхорк…
– Говоришь, она похожа на сон? – Его лицо исказилось чувствами. – Мне снятся сны. Я не хочу видеть их вечно.
Он разжимал и сжимал кулак, снова и снова.
– Ты осознаешь, что видел сон, только когда просыпаешься, – сказал я. – От этого сна пробуждения нет. Все будет хорошо. Это не похоже на гиперсомнию.
Я пытался успокоить его, и я ждал, когда он раскроет нож.
– Нет, – сказал Пеллонхорк.
Он снова отвернулся и уставился в окно. Опускалась ночь, и в городе зажигались огни, словно пиксель за пикселем. В верхних слоях атмосферы копилось напряжение, воздух был синюшного оттенка. Масочная погода. Я смотрел, как лицо Пеллонхорка отражается в стекле, как раньше смотрел на лицо его отца. Он раскрыл нож и раз за разом поворачивал его. Небо темнело, отражение в стекле становилось все отчетливее. Шло время.
Я пытался что-то сказать, но в горле у меня был ком. Я даже сглотнуть не мог.
Он протянул руку с ножом к своему отражению в окне и сделал быстрый выпад, а потом коснулся пальцем щеки, отвел его и внимательно на него посмотрел. Повернулся, выставил палец в мою сторону и спросил:
– Видишь? Ты видишь, Алеф?
Не зная, что еще сделать, я кивнул. Нож был все еще раскрыт, но рука Пеллонхорка расслабилась и упала. Я ждал, что он снова заговорит, но больше Пеллонхорк ничего не сказал. Он вернулся к столу и сел за него, отложил нож и уронил голову на руки. Спустя какое-то время его дыхание сделалось медленным и ровным.
Я просидел тихо, с промокшими подмышками, очень долгое время, а потом начал вставать. Кресло скрипнуло, и я замер, согнувшись, где-то посередине между сидячим и стоячим положением. Дыхание Пеллонхорка потяжелело, но вскоре снова успокоилось. Я не шевелился, пока у меня не заболела спина. Пеллонхорк больше не двигался. В конце концов я выпрямился и ушел.
Двадцать девять. Рейзер
– Видишь его? – спросил Бейл.
Рейзер вывернула голову и увидела человека в таком же черном костюме, как у Бейла. Когда он вильнул в сторону, она заметила гладкий блеск каблуков НКЗ. Несмотря на костюм, ветер вдруг показался ей очень холодным.
– Ну что? – сказал Бейл.
– Все не так, как ты думаешь.
– А как тогда? – Не дав ей ответить, он исчез, взмахнув плавниками и блеснув золотом, а следом за ним мимо Рейзер пронесся его двойник с золотыми подошвами.
Прежде чем он ускользнул из пределов захвата, она переключилась на имитацию и, рванувшись следом за Милласко, почувствовала, как плавники прижались почти вплотную к костюму; от ускорения кружилась голова. Но ее костюм был не так хорош, как у них, и вскоре Рейзер отстала от Милласко, а программа имитации отключилась, как только он вышел из радиуса захвата и спустя мгновение скрылся из вида. Как и Бейл.
Поток выпрямился. Она продолжала лететь быстро и заметила впереди две золотые точки, а затем еще две; пары сближались. Она выругалась. Бейл будет уверен, что она в союзе с Милласко. Ему и в голову не придет, что Милласко может собираться убить их обоих, что логичнее будет сначала прикончить самого Бейла, а потом вернуться за более легкой жертвой.