А потом вибрация лодки сменилась более ощутимой дрожью, и Рейзер пробудилась окончательно.
Впереди высился огромный подводный корпус платформы.
Таллен чувствовал себя больным и запутавшимся. Перед ним стояли Беата и Лоуд, а раскалывавшаяся голова подсказывала ему, что в подводной части возникла неотложная проблема. Он спускался в глубочайшие внутренности платформы, двигаясь механически и так быстро, что едва не спотыкался об орду путающихся под ногами чирикающих мехов-ползунов. Эта головная боль была непривычной, острой с самого начала и дающей точное направление. В ней не было никакой неопределенности.
Беата сказала:
– Таллен? Вы ведете себя необычно.
Челомехи попытались остановить его, но Таллен отпихнул их. Он направлялся к центральной регулировочной камере, в которую уходили поднимавшиеся со дна трубы. Голова его казалась полной тумана.
Лоуд добавил:
– Вы ведете себя не так, как ведете обычно. Мы обеспокоены.
Двери камеры открылись перед ним. Консоль представляла собой комплекс монитории и пьютерии, контролирующий работу всех труб: главных, качающих ядро в резервуары, и вспомогательных, по которым шел газ. Здесь же находилась гиропьютерия, непрерывно перераспределявшая газ и ядро в резервуарах, поддерживая равновесие платформы.
Все работало безотказно, и тем не менее голову Таллена пронзала боль. Он должен был что-то здесь сделать, чтобы остановить ее.
– В чем дело, Таллен? – спросила Беата. – Что нуждается в починке?
Таллен потряс головой, пытаясь избавиться от боли. Здесь все было в норме. Все в порядке с гироскопами. Все в порядке с насосами. Целостность труб составляла девяносто девять целых девятьсот девяносто восемь тысячных процента. Температура пребывала в пределах допустимых значений. Что-то было не так исключительно с самим Талленом. Зачем он пришел сюда?
На него накатила тошнота, а когда она схлынула, он был на палубе и в клетке. Вода была безжалостно холодна, и голова у него заледенела. Он кричал и кричал. Против моря его крик был ничем.
А потом он снова очутился на платформе с Беатой и Лоудом, и Беата говорила ему:
– Что вы починили, Таллен? Вы не тот, что прежде. Море вас не успокаивает.
Таллен всхлипывал и не знал почему.
Лоуд сказал:
– Вы не успокаиваетесь. Дело в ваших эмоциях? Вы хотите поговорить об этом? Пожалуйста, давайте поговорим об этом.
Таллен перестал всхлипывать. Нож все еще был у него в кармане, все еще утешал. Изначальная головная боль прошла, но ее место заняла другая, глубокая и тяжелая.
– Мы здесь ради вас, Таллен, – сказал Лоуд. – Мы беспокоимся из-за вас. Мы беспокоимся из-за того, что вы сделали.
– Что вы сделали? – спросила Беата.
Но Таллен не знал, что он сделал.
Сорок четыре. Алеф
Я сидел за своей пьютерией, когда ко мне пришел Малах и сказал – куда резче, чем разговаривал со мной в последние месяцы:
– Время, Алеф.
– Да, через неделю, – ответил я, не поднимая на него глаз.
Он вздохнул.
– Я знаю, – сказал я. – Через неделю.
– Что ты делаешь? – спросил он, склоняясь к пьютерии. Он часто задавал мне этот вопрос – из вежливости.
Я был вымотан. Я доделал свою подпрограмму для нейридов, внедренных взрослым. «ПослеЖизнь» разрасталась быстро, поэтому я создал модерируемую ИИ-функцию, способную адаптировать и использовать все наработки, которые предоставили нам писатели, для каждого похожего события из Жизней в наших архивах.
– Пятилетний срок выходит через неделю, – сказал я Малаху.
Он положил ладонь мне на руку и сказал:
– Я знаю, но у меня есть свои приказы, Алеф. Мне жаль. Срок выходит сегодня.
Снова! Даже спящий, Пеллонхорк снова поставил мне подножку.
– Одну секунду, – сказал я Малаху. – Позволь мне только закончить. Пожалуйста.
Я запустил на мониторе общее сравнение Жизней. Списки, характеристики, фрагменты реальных жизней и окончания этих Жизней. Чудовищные переживания, повторявшиеся снова и снова и до сегодняшнего дня остававшиеся невыслушанными. Единственным, что отличало эти последние моменты, были обстоятельства – на улице или в помещении, днем или ночью, в одиночестве или в окружении людей. И еще голос Жизни.
– Посмотри на нас, Малах, – попросил я, пустив изображения течь перед его глазами. – Это мы. Все мы.
Вот что содержалось в историях: миф об уникальности трагедии. Поток данных не иссякал. Здесь было все, каталогизированное и связанное перекрестными ссылками: травмы и смерть в жестоких семьях, в природных и спровоцированных человеком катастрофах, при разрыве отношений, при экстренных медицинских ситуациях…
– Посмотри! Вот оно, человечество, Малах!
– Мне жаль, Алеф. Идти нужно сейчас.
– Но мне всего лишь нужно время.
– Или ты пойдешь со мной, или я разбужу его сам. Не думаю, что тебе этого хочется.
Я видел, что у Малаха нет выбора. Он был уверен, что за ним тоже следят.
– И ты увидишься с Пайревой, – сказал он, отвернувшись к двери.
В комнате rv я открыл крышку капсулы, как делал почти каждый день в течение без одной недели пяти лет. Я ждал, когда Пайрева откроет глаза, но сделал это только Пеллонхорк. Они открылись мгновенно и сразу расширились и сфокусировались на мне.
– Привет, Алеф. Малах.
Я не слышал его голоса так долго, что это было словно в первый раз. Его звук возвратил меня в тот день, когда в иерсалемской церковке Пеллонхорк построил в нефе башню из молитвенников, прежде чем опрокинуть ее на пол, – мальчик, подобных которому я прежде не видел. Я вспомнил эту поразительную демонстрацию свободы, бездумного наслаждения. Как от того момента мы пришли к этому?
Малах поздоровался. Говоря с Пеллонхорком, он казался другим человеком.
Я сказал:
– Пайрева не открыла глаза.
Пеллонхорк меня проигнорировал.
– Как моя организация, Малах?
– Все хорошо. Осталось лишь немного фанатичных сторонников Лигата, воображающих, будто они что-то замышляют. Время от времени я их прореживаю. Мы более чем устойчивы. У нас больше силы, чем было прежде.
– Хорошо. А Алеф сделал то, что собирался?
Малах указал на меня.
– Я спрашиваю тебя, Малах.
– Сделал. Все работает именно так, как должно было.
– А «ПослеЖизни»? Они популярны?
Я попытался не показывать удивления. Он не должен был знать этого слова.
Пеллонхорк, улыбаясь, перевел взгляд с Малаха на меня. Крышка была на уровне его шеи, и в сравнении с легким движением его головы абсолютная неподвижность Пайревы была еще более мучительна.
– Да, очень популярны, – ответил Малах, избегая моего взгляда.
Было два возможных объяснения. Первое – что Пеллонхорк, находясь в rv, был подключен к Песни. Я в это не верил: гиперсомния свела бы его с ума. Другим объяснением было, что Малах периодически выводил его из rv, чтобы держать в курсе моих дел. Должно быть, так оно и было.
– А как же Пайрева? – спросил я. Ее глаза оставались закрытыми. Я отчаянно хотел, чтобы она что-нибудь сказала. Неужели ее тоже выводили из rv, пока я об этом не знал, не давая мне шанса поговорить с ней?
– Малах время от времени консультировался со мной. Я убежден, что ты и Он исполнили все, что обещали.
– Значит, все сделано. – Мой голос дрожал. – Я хочу Пайреву. Она нужна мне, Пеллонхорк. Пожалуйста.
Я взглянул на Малаха в поисках поддержки. Моя роль была сыграна. Я сделал то, чего требовал Пеллонхорк. Я гарантировал ему продолжительную безопасность. Пеллонхорку оставалось только вернуться в rv и отправиться в море, пока мой проект отыскивает средство от его рака. Конечно же, я был теперь свободен. Я мог забрать мою Пайреву. Почему Пеллонхорк медлит?
– Прости, Алеф. Пока что Пайрева останется со мной.
На мгновение я потерял дар речи.
– Я сделал все, что обещал.
– Пожалуйста, говори потише, Алеф. Это на тебя совсем не похоже. Когда я буду свободен, Алеф, когда Он отменит мое испытание, я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Ты ведь знаешь, что ты часть меня, Алеф. И ты же правда хочешь вернуть Пайреву и ее ребенка, да?
– Да, – прошептал я.
– Хорошо. Все очень просто, Алеф. Ты сделал свою работу и запустил процедуру поиска моих исцеления и жизни вечной, так что он может продолжаться без тебя. Ты тоже ляжешь в rv. Не в эту же капсулу, конечно, но отправишься в то же море. И когда мы выйдем на волю, ты выйдешь тоже, и мы все снова будем вместе. – Он улыбнулся. – Дело в доверии. Я тебе доверяю, и Он тоже.
Так и случилось. Он знал, что я не смогу ничего сделать. Мы сбросили его – и Пайреву – в море. А следом отправили сарк с его отцом и Спеткином Лигатом.
Да, я знал, что мне придется быть рядом, когда Пеллонхорк проснется. Я тоже должен был лечь в rv, но спать я не собирался. Я намеревался провести это время так же, как тот короткий срок в детстве, бодрствуя в Песни. Никто и никогда не оставался в здравом уме, если делал это больше месяца, но я не мог рисковать безопасностью моей Пайревы. Как бы я ни был уверен, что «ПослеЖизнь» выживет, рисковать я не мог. И я всем сердцем желал вернуть ее, и я так сильно хотел увидеть нашего ребенка.
Поэтому я тоже погрузился в rv.
Годы шли и шли. Я наблюдал за всем из своего сарка. В состоянии гиперсомнии я странствовал по Песни, бродяга и искатель. Из своего сна я говорил с Системой. Когда мне нужно было прямое общение, я с легкостью притворялся интерфейсом программы.
Я поддерживал и расширял «ПослеЖизнь», и, так осторожно и незаметно как мог, вел поиск Пеллонхорковых семян уничтожения, чем бы и где бы они ни были. Жизненно важно было, чтобы Малах и тот, кто придет ему на смену, не знали о моем присутствии, поэтому я не осмеливался искать слишком настойчиво или вмешиваться слишком явно.