— Скорее звоните в Комитет! — закричал кто-то.
Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.
Виктор пошел назад, к Зое.
— Эй, куда вы?
— Звонить, — через плечо ответил он.
— 563188!
— Спасибо, я помню.
Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.
— Мальчишество, идиотство… — бормотал Виктор. — Прости. Затмение какое-то нашло…
— Ты ведешь себя, как дитя, — сказала Зоя. — Тоже мне, Христос, Наполеон и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.
— Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо.
Они остановились.
— Знаешь, — заговорил Виктор, — все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот — как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, — просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…
— Болит? — спросила Зоя, трогая его за рукав.
— Уже легче. С пальмой хуже было. Может, привык?
— А что с ногами?
— Слабость просто. Знаешь, я сяду.
Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.
— Садись, — пригласил он Зою. Она помедлила и села рядом.
— Вот что я хочу сказать, — начал Виктор. — Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, — тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало — все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…
— Да.
— Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?
— Да.
— Не денег, не славы, не власти — тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?
— Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.
— Но что будут любить — мои благодеяния или меня?
— Ты и есть твои благодеяния.
— Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купля-продажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…
— Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.
— Я вещи могу, — ответил Виктор. — Одни только вещи. А как же все остальное?
Они помолчали.
— Какой ты был добрый… — сказала Зоя. — Я сейчас вспоминаю, какой ты был добрый… Я спросить хочу — ты не обидишься?
— Нет.
— По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся. Скажи, ты правда не позируешь передо мной?
— Позировать? — Он посмотрел ей в глаза. — Зачем?
И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.
— Прости.
— Ничего. Ты спросила, я ответил.
— Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе. Ну добрый, он добрый и есть.
— Просто мы разные люди.
— Нет, — сказала Зоя. — В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?
— Может быть.
Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.
— Наверное, я ожесточился, — сказал Виктор.
— Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? — вдруг спросила Зоя.
— Да. Предельно.
— Протяни руку.
Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.
Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами.
— Вот, — сказала Зоя.
Любовь АлфероваНочь в ином измерении
От злости двоилось в глазах. Он нарочно пошел домой пешком, чтобы остыть и успокоиться, но это не удавалось.
Дрожал каждый нерв. Как опостылевшая, заезженная пластинка, которую без конца крутит сосед за стеной, в бессчетный раз повторялся в памяти Кудашова разговор с Дробининым. Руководитель в открытую потешался, и противоречить его издевательским доводам было бесполезно и бессмысленно, но Кудашов унизился до спора и теперь страдал.
Два года отсидел он за чертежами, чтобы однажды с победным видом явиться в кабинет Дробинина, придержать того, вечно куда-то убегающего, за рукав и развернуть чертеж.
Дробинин быстрым, смекалистым взглядом скользнул по листу. Конечно, он сразу догадался, какую штуку выдумал Кудашов. Но криков восторга не раздалось.
Лицо руководителя вмиг сделалось скучным, даже досадливым. Чуть помедлив, он утомленно спросил:
— Что это?
Кудашов опешил. Он еще надеялся, что Дробинин его разыгрывает. Когда они учились в институте, шутки друга делались достоянием факультета. Но Косте Кудашову сейчас было не до острот. Он ответил пламенными восклицаниями:
— Установка! Пятая линия потока! Безупречная точность! Освобождается целая бригада! А качество?
Дробинин уселся за стол, скорбно подпер рукой массивную голову и посмотрел на Константина с соболезнованием:
— Долго ковырялся-то?
— Ночами, — похвастал тот.
— Ночами… — вздохнул Дробинин. — Спать надо по ночам.
— Может быть, ближе к делу? — дружественно намекнул Кудашов.
— А нет никакого дела, — иронически отозвался Дробинин. — Славненький автоматик. Придумано хитро. Да ведь я и не сомневался, что ты у нас — башка!
У Константина был порыв скрепить успех рукопожатием. Однако Дробинин руки не подал. Не поднимая лобастой головы, он выбрался из-за стола и принялся в томлении прогуливаться по ковровой дорожке. Вид у него был глубокомысленный и даже как будто огорченный.
— Значит, монтируем? — напомнил о себе Кудашов.
— Что монтировать? — изрек Дробинин мрачно. Рабочий день кончился, этаж пустовал, голос руководителя раздавался в неживой тишине. — Ставить-то, родимый, нечего. Чертеж к потоку не прикрепишь. Из пластилина сей мудрый автомат тоже не вылепишь. Его, мил друг, где-то изготовить надо. Тут я вижу детали, которых ни один завод не выпускает. Так что тащи чертеж домой. Когда обзаведешься детишками, будешь показывать им, какой у них отец изобретатель.
Напрасно Кудашов метался у стола, выразительно взмахивая руками над чертежом, убеждал заказать автомат в экспериментальном цехе другого завода.
— А меня оттуда — в шею! — подзадоривал Дробинин.
— Попробуем у себя — в ремонтных мастерских! — горячился Кудашов.
— Ха! Будто ты не знаешь наших мастерских! Два верстака и станок токарный, а тут — точное литье!
— Сам формы сделаю, — клялся Кудашов. — Дашь командировку на литейный завод?
— Прыткий ты, батенька! По какой же это статье расхода я тебя в металлургию командирую? По обмену опытом? — резвился Дробинин и так же иронически предлагал: — Ты в общество изобретателей обратись. Авось, там помогут.
— И обращусь! — возмутился Кудашов.
— На здоровье. Только не в рабочее время, пожалуйста. Не в ущерб дисциплине, так сказать Я ведь тебя за добросовестность ценю в первую очередь. Так что — пользуйся почтовой перепиской. Это очень удобно и времени отнимает меньше.
Кудашов стал заискивать:
— Нам рабочие на комбинат требуются? Требуются! А тут целая бригада на потоке высвобождается, а? В другом цехе она, может, нужнее.
— Бригада мне погоды не сделает, — возражал Дробинин. — Зачем ее высвобождать? Люди привыкли. Операции за считанные секунды выполняют. Совсем незачем их с места на место переставлять.
— Качество! — застонал Кудашов.
— Hy, милый! Качеством нас пока не попрекали. Вот укажут — тогда приструним кого надо. Всего и делов!
Кудашов негодовал. Он сворачивал чертеж в тугую трубку с таким выражением, будто душил змею. Не простясь, выскочил вон. Он жалел себя. Жалел до омерзения. Мысли о собственной наивности, о напрасном подвижничестве были неотчетливыми и почему-то путались с воспоминаниями о том, как ночами, пока он возился с расчетами, за стеной переливался упоительный смех соседки Алины Ланской, рокотал незнакомый мужской голос. Вскоре в комнате Ланской стал кричать по ночам младенец. Плач ребенка отвлекал Кудашова. Иногда он печально задумывался, отчего его самого так упорно минуют немудреные радости быта: семья, дети, достаток… Чтобы отогнать грусть, он мыслил о своем особом предназначении. Отдаленно видел себя ведущим инженером, признанным изобретателем.
Что ни говори, а надоело жить безликим. День за днем барахтаться в мелких производственных неурядицах. В душе вызрела потребность преобразований. Он вдохновенно взялся конструировать автомат… Теперь ему хотелось растерзать злополучное изобретение в клочья.
Но утолять ярость на глазах прохожих Константин позволить себе не мог. На него и так посматривали с опаской. Он шел в распахнутом пальто, галстук ветром закинуло на плечо, верхние пуговицы рубашки он оборвал еще в кабинете Дробинина, а кепку и перчатки забыл в гардеробе. Мокрый ветер ранней весны трепал его волосы, поднимал их дыбом над сухощавым костистым лицом. Крупные серые глаза от отчаяния и злости светились серебром, как лунные осколки. Чертеж рвался из рук. Картон грохотал, как жесть.
Кудашову казалось, что под напорами ветра весь город колеблется, будто отраженный в воде. Плавный танец исполняли стволы на бульваре, шевелился асфальт, едва уловимыми волнами колыхались каменные громады зданий. Силуэты прохожих дрожали и множились, как тугие потревоженные струны. Собственное тело тоже ощущалось трепетным и непрочным: не то вот-вот растечется клейким пятном по тротуару, не то ветер разнесет его, как водянистую пыль.