Рождественский так и остался в уверенности, что вложил ума нахальному студенту. А дело было в застиранных трусах и макаронах. От них имелось единственное противоядие — деньги. Много денег.
Лида не жадная и не балованная. Она просто привыкла, что денег много, так пусть их будет много.
Стоя под ее окном, Ивашников переигрывал незавершенную любовную сцену. Его комната с отставшими обоями превращалась в ванную; хрустальные светильники отражались в черном крупноразмерном кафеле, ненужная мраморная ступенька вела в джакузи. Он тогда не знал, что это называется джакузи — видел в кино. Конечно, Лиду он поливал не из лейки, и она не тряслась от холода. Она стояла под душем розовая, распаренная, и, еще не коснувшись ее, Ивашников видел, как набухают кровью ее трогательные розовые соски.
Подошли милицейские сержанты и увели его в каталажку для выяснения личности. Им показалось, что Ивашников осматривал запоры на газетном киоске.
В «обезьяннике», на бетонном полу, среди обдувшихся пьяных и козыряющей друг перед другом мелкой шпаны, Ивашников думал о больших деньгах.
Лиду он после этого несколько раз провожал домой, нес ее женский портфельчик. Она сама брала его под руку и дулась, что Ивашников не такой, как раньше, а какой-то замороженный. Объясняться и клясться было бы глупо. Ивашников знал, что жизнь — долгий забег и от него зависит, чтобы это был забег в гору. А по пути может случиться много всякой всячины.
Лиду выдали замуж, он перевелся в педагогический и на пятом курсе женился, не собираясь потом разводиться. Много позже секретарша Люська, наводя порядок у него на столе, нашла Лидину фотокарточку и, желая сделать боссу приятное, купила для нее рамку. А приехавшая за деньгами Марьсергевна увидела и стала у Люськи допытываться, часто ли эта женщина бывает в офисе. С Лидой Марьсергевна была шапочно знакома и, подозревал Ивашников, по молодости пыталась выяснять отношения. Так вот, несчастная Люська не знала, куда деваться: она-то была уверена, что на карточке Марьсергевна. Только тогда Ивашников, проживший с Марьсергевной пять лет вместе и столько же врозь, понял, что жену-то выбирал по образу и подобию Лиды Рождественской.
Жизнь — длинный забег.
Сейчас у Ивашникова было действительно много денег. Близким знакомым он говорил, что заработает миллион и остановится, будет существовать на проценты. Ивашников искренне хотел этого и в то же время знал, что врет.
В деле у него крутилось миллиона три, а с сегодняшнего дня, стало быть, шесть. Какова там его доля, а что уйдет на расчеты с партнерами и налоги, он и сам точно не знал. Если свернуть дела прямо сейчас, то, с учетом почти завершенной операции с армянским коньяком, набежало бы побольше миллиона. Это за пять лет работы. А за следующие полгода он мог бы сделать еще два миллиона. Потому что достиг уровня, на котором деньги идут к деньгам.
Уходить в пенсионеры было бы глупо; хотелось поработать с новыми возможностями, а валять дурака Ивашников разучился, пока сидел в долгах. Вот это главное: чем бы он занимался оставшиеся лет сорок жизни? Сорок — это скромно. Имея миллионы, можно рассчитывать и на пятьдесят: с чужой почкой, с чужим сердцем — на все хватит. Спорт и развлечения хороши, чтобы дать тонус для работы, а без работы они превращают человека в овощ.
Короче, он взбежал на свою гору.
Стемнело, шел мерзкий полуснег-полудождь, и «немка» плелась по проспекту маршала Жукова среди замызганных хрущоб, где хрустально сияли отданные под коммерцию первые этажи, а на верхних ничего не изменилось.
Рядом сидела Лида Рождественская. В свете пролетающих фонарей поблескивали капли в ее волосах, и голубая жилка билась в ямочке на шее. Ивашников впервые боялся, что у него не получится. Или получится, как с другими. А еще на языке вертелся дурацкий вопрос: а нужен ли он Лиде, или просто ей переночевать негде? Конечно, не очень-то нужен. У нее своя жизнь, и он, Ивашников, в этой жизни только затертое воспоминание. Вон, слезы на глазах. Любовник ее бросил. Наверное, надо было бы покормить ее и уложить спать, по-братски. Пускай переживет свое и сама решит, нужен ей Колька Ивашников или нет.
А вот шиш вам, ожесточился Ивашников. Доценту нос расквасили и любовнику расквасим. Это моя девочка, и она больше не будет плакать. А платонические отношения мы уже проходили, и с ней, и с другими. Женщины очень ценят платонические отношения, но только после того, как им засадишь по самые помидоры.
Он понял, что попал в настроение. Больше хамства, ей плакальщики не нужны, она сама плачет.
Ивашников для пробы тормознул — занос по мокрой дороге был сильный. Он сбавил скорость и, неудобно вывернув руку, полез Лидии под плащ.
МНОГО КРОВИ, МНОГО ПЕСНЕЙ ЗА ПРЕЛЕСТНЫХ ЛЬЕТСЯ ДАМ
Утром позвонил с работы довольный зять и сказал, что сегодня Лида непременно вернется. Василий Лукич по такому случаю испек шарлотку. Стакан муки, стакан сахара, три яйца и три яблока. Он привык готовить для Лиды с тех пор, как умерла жена, и оказалось, что ребенок — тонкий организм и на одних жареных пирожках из школьного буфета начинает болеть.
Зять пришел домой поздно, с расквашенным носом. Сел на кухне, отрезал половину от Лидиной шарлотки и стал жевать, как траву. Василию Лукичу было жалко не то что своих трудов, а настроения, с которым он эту шарлотку готовил. Казалось, что зять лопает его любовь к дочери.
— Не ешьте всухомятку, чайник еще горячий, — механически сказал Василий Лукич.
Зять кивнул, но продолжал давиться.
— Она его называла Колька, — сказал он с набитым ртом. — Есть у нее знакомый Колька?
— Со всей очевидностью, — кивнув на зятеву разукрашенную физиономию, отметил Василий Лукич. У него была манера отвечать строго на поставленный вопрос. Дабы глупость каждого видна была, как говаривал Петр Первый.
— Это не он. — Зять украдкой посмотрелся в полированный бок чайника. — Это я с лестницы упал… Я хотел спросить, не знаете ли вы ее знакомого по имени Колька.
Василий Лукич знал такого Лидиного знакомого. Мало того, и зять его знал.
— Она же приводила его. Года два-три назад. Я не застал, а вы потом сами мне рассказывали.
По лицу зятя было видно, что ничегошеньки он не помнит.
— Ну и кто он, этот Колька?
— Очень талантливый парень, — мечтательно сказал Василий Лукич. — Очень. Знаете, какие вопросики он задавал мне лет пятнадцать назад?! Когда я преподавал в Академии народного хозяйства, там встречались такие — на уровне обкомовской номенклатуры. Всё понимали: где предъявляемая правда, где непредъявляемая правда и как ее идеологически упаковать, чтобы стала предъявляемой. Разгар совка, а они были реальные рыночники. И этот был такой же. В девятнадцать лет, вырос у тетки-мороженщицы. Соображаете? Верхи давно отказались от коммунистических фантазий, кинулись брильянты скупать, и низы очень прагматично мыслили, а середина провисала. Интеллигенция последняя поняла, что такое рынок. Все свобод требовала.
— Опять ваша социология! Оставьте, Василь Лукич! — простонал зять.
Без досады, как о давно известном, Василий Лукич подумал, что ошибся дважды: и с ним, и в первую очередь с Ивашниковым.
— Хорошо, оставим социологию. Вы спрашивали, кто этот Колька. Это человек, который увез вашу жену, а вам начистил морду, — жестко сказал Василий Лукич. — Наверняка благополучный.
— «БМВ», свеженькая, — ревниво буркнул зять.
— Ну вот, благополучный, с иномаркой, судя по всему, здоровый… Если хотите знать, я собирался выдать Лиду за него. В последний момент испугался.
Василий Лукич не стал объяснять, чего испугался. Зять не понял бы или, хуже того, мог понять лишнее.
— Я сегодня взял одного такого к ногтю, — уязвленно буркнул зять. — Здорового, благополучного, с иномаркой. И с криминальными связями. Как миленький прибежал и отдал чемодан с Лидиными вещами.
— Мне не нравится ваша работа в гараже, — сказал Василий Лукич. — По-моему, они там все уголовники.
Зять не слушал. Уставившись на свое носатое отражение в боку чайника, он бубнил:
— А этот не побежит — поползет. На четырех костях поползет.
Василий Лукич встал.
— На этой неделе я улетаю в Тюмень…
— Вы же только что оттуда, — включился зять.
— В Тюмень, — нажал голосом Василий Лукич. Он и в лучшие времена не стал бы обсуждать с зятем свою работу. — Ненадолго, числа до двенадцатого. Вернувшись, я хочу застать Лиду в этой квартире. Два месяца я живу с зятем, а родная дочь остается без дома. Это, согласитесь, не может продолжаться бесконечно.
— Выгоняете?! — вскинулся зять.
Василий Лукич не собирался говорить больше, чем сказал.
— Можете помириться, — с сомнением бросил он и ушел к себе.
Последние годы Василий Лукич был манипулятором, психотехником, имиджмейкером — это части профессии, у которой нет названия в русском языке. Он брал человека, брал деньги, складывал, и получался вождь требуемого масштаба. Чем меньше человек годился для этого и чем сильнее был его соперник на выборах, тем больше требовалось денег. В этот раз, на выборах в Тюменскую областную Думу, соперники были сильные, а кандидат, которого проталкивал Василий Лукич, — малоизвестный. Кормившие избирательную кампанию денежные мешки в последний момент зажадничали, и Василию Лукичу пришлось их повоспитывать. Сказав, что снимает с себя ответственность за результаты, он в разгар кампании вернулся в Москву. Его команда, двое москвичей, осталась в Тюмени, и он руководил ею по телефону не хуже, чем если бы сидел в соседнем номере тюменской гостиницы. Но заказчики были уверены, что без него дело стоит. Со дня на день они должны были дозреть и согласиться на условия Василия Лукича. Он был настолько в этом уверен, что уже заказал билет на самолет. Тут начинались тонкости его профессии. Заказчики не понимали, что «нанять профессора Рождественского» и «управлять профессором Рождественским» — совсем не одно и то же. Наняли они его. Управлял он ими.