Платон испугался, что мысль об охране Сократа не пришла к нему раньше, что, пока он беспечно бездействовал, несчастье уже могло бы случиться. Он хотел бежать к Сократу прямо ночью, когда его посетили эти тревожные мысли. Но кабы знать, где нёс дежурство Сократ! Утром же Платон не мешкая отправился к Сократу.
— Хорошо, — согласился учитель, — давай нести службу вместе. Я дежурю на третьей башне Длинной стены. С Фераменом, командующим охраной, тебе придётся договариваться самому.
— Конечно! — обрадовался Платон. Почему-то ему думалось, что Сократ станет упираться. — А с Фераменом я сразу же договорюсь: он друг моего дяди Крития.
Возможно, они ещё долго обсуждали бы эту затею, но тут Ксантиппа отправила их за водой. Чан был очень вместительный, и пришлось возвращаться к колодцу несколько раз. Сократ устал и потребовал от Ксантиппы вина.
— А ты попей воды, — ответила Ксантиппа. — Она тоже утоляет жажду.
— Конечно, — не стал с нею спорить Сократ. — Сон тоже восстанавливает силы, как и пища, но никто не ложится спать на обеденный стол.
Ксантиппа всё же принесла кувшин разбавленного холодной водой вина. Сократ и Платон выпили его прямо во дворе, присев на камни. Ксантиппа потребовала кружку вина и себе.
— Женщина, — с напускной суровостью сказал Сократ, — тебе не место среди пирующих мужчин.
— Здесь только один мужчина, — ответила Ксантиппа, улыбаясь и приглаживая ладонью свои растрепавшиеся густые рыжие волосы.
— Ты кого хочешь оскорбить? — спросил Сократ. — Меня или Платона? Кто из нас не мужчина?
— Оба! — захохотала звонко Ксантиппа. — Мужчина — я!
Шутка была весёлая и в известном смысле справедливая: большую часть семейных забот в этом доме несла на своих плечах Ксантиппа.
Возвратившийся с рынка старший сын Сократа и Ксантиппы Лампрокл принёс корзинку овощей: большую жёлтую тыкву, зелёный лук, корни сельдерея. Отчитался перед матерью, что и сколько стоит, вернул ей оставшуюся мелочь, потом обратился к Сократу:
— Там тебя Федон ждёт, за углом. Спрашивает, можно ли к тебе прийти. Я сказал ему, что можно, но он хочет знать, разрешаешь ли ты.
Лампроклу было лет четырнадцать, у него ломался голос, и он нарочито басил, стараясь казаться старше своих лет, как и все его ровесники. И лицом он был серьёзен, и в движениях медлителен для солидности. Лампрокл больше походил на отца, чем на мать. Заметное сходство с Сократом ему придавали приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями, крупная лобастая голова и большие навыкате глаза. Для полного портрета не хватало только лысины: тут над отцовскими генами одержала верх природа матери. У Лампрокла были густые рыжие вьющиеся волосы. Издали могло показаться, что у парня на голове высокая шапка, какие носят зимой фракийцы. «Юный смешной Сократ в рыжей фракийской шапке» — вот что подумал, глядя на Лампрокла, Платон.
— О каком Федоне ты говоришь? — спросил у сына Сократ. — Кто-нибудь из твоих дружков?
— Скорее, из твоих, — ответил Лампрокл и скривил губы в усмешке. — Оборванец какой-то, в одной набедренной повязке, без плаща.
— Раб? — предположил Сократ.
— Говорит, что свободный.
— Позови его, — повелел Сократ.
Лампрокл выбежал за ограду на улицу, крича: «Федон! Эй, Федон!»
— Разве Алкивиад ничего не сказал тебе о Федоне? — спросил Платон.
— Нет, ничего.
— Он выкупил этого мальчика в Агрее у тамошних жрецов. Федон из знатного рода, из Элиды. Алкивиад испытал его и нашёл, что он умница. А ещё узнал, что Федон хочет стать твоим учеником. Я тоже знаю этого сорванца и прошу: позволь ему побыть возле тебя. Пока идёт война со Спартой, он не сможет вернуться домой.
За оградой появился Федон со связкой хвороста на плечах. Лампрокл, поддерживая вязанку, шёл следом.
Поздоровались. Федон сбросил хворост на землю, стоял, улыбаясь.
— А зачем хворост? — спросил Сократ.
— Это моя плата за обучение, — ответил мальчик.
Сократ оглядел вязанку со всех сторон, попинал её ногой, затем поднял за один конец, поставил на попа.
— Сам связал? — спросил он Федона.
— Сам, — ответил тот.
— Посмотри, — пригласил Платона Сократ, — мелкий и колючий хворост он положил внутрь, затем короткий и сучковатый, а сверху всё как бы закатал в циновку из гибких и длинных прутьев. И на верёвку обрати внимание: она нигде не связана узлом, а продета через хворост так, что тот никогда не рассыплется на плечах, но стоит сбросить ношу на землю, как верёвка легко вынется. Это ты тоже сам придумал? — спросил Федона Сократ.
— Да, — ответил Федон.
— Молодец, — похвалил его Сократ и обратился к Платону: — Если юноша из знатной элидской семьи овладел искусством связывания хвороста, то не следует ли из этого, что он овладеет и искусством рассуждения?
— Думаю, что следует, — ответил Платон и подмигнул Федону. Тот в ответ радостно рассмеялся.
— Это что ж, — вмешалась в разговор Ксантиппа, — за всё обучение — только одна вязанка хвороста?
— Одна — за два дня, — ответил Федон.
— Почему за два? Почему не за каждый день по вязанке? — спросила Ксантиппа.
— Я могу набрать за утро только одну вязанку, к тому же её надо ещё принести в город. Если я стану собирать и приносить по две, то на это уйдёт большая часть дня и мне некогда будет учиться. А ведь придётся приносить по две вязанки — одну вам, другую — на рынок, чтобы продать и заработать деньги на хлеб. Другого способа прокормиться у меня нет, — вздохнул Федон.
Ксантиппа молча ушла в дом. Не успели мужчины что-либо сказать, как она вернулась, неся в руках старый, но ещё целый и чистый плащ. Его Сократ надевал на смену, когда тот, что на нём, отдавал Ксантиппе в стирку.
— Это тебе, — вручая Федону плащ, сказала Ксантиппа. — И без хвороста твоего мы обойдёмся — у нас уже есть поставщик, недорого берёт. А ты учись. Хоть тут и учиться нечему, — взглянув на Сократа, добавила она, — одни лишь разговоры, а дела никакого. Так и будешь всю жизнь таскать хворост, если не научишься чему-нибудь путному.
— Зарабатывать деньги трудно, воровать — преступно, а получать за добрый совет — легко и приятно, — весело выпалил Федон.
— Это кто же тебя этому научил? — спросил Сократ.
— Жрецы в храме Коры, — ответил Федон.
— Не хочу сказать, что они жулики, — засмеялся Сократ, — но вот что говорил один честный человек: зарабатывать надо ровно столько, чтобы не умереть от голода и холода, никогда не воровать и добрые советы давать бесплатно.
— Мне это больше нравится, — сказал Федон.
— А если так — оставайся, — сказал Сократ. — Вернее, надевай плащ и следуй за нами.
Федон провёл с Сократом и Платоном весь день, а затем и всю ночь — на Третьей башне Длинной стены, где они несли боевое дежурство.
Ночь была тихая и светлая, так что со стены было видно море, Фалеронскую гавань, над которой висела склоняющаяся к западу луна. Федону совсем необязательно было бодрствовать, как Платону и Сократу, но он сам так пожелал — быть постоянно рядом с ними. Он никак не мог насытиться счастьем и правом свободного человека. Он ещё не решался о чём-либо спрашивать, но жадно ловил всё, что говорили Сократ и Платон. Иногда, конечно, удавалось отвечать на их вопросы, но приятнее было слушать, и он едва не мурлыкал от удовольствия. К тому же ему очень нравился плащ, особенно тем, что достался ему от Сократа. Оттого он был уютнее, мягче и грел по-особенному — по-отечески. Казалось, нет ничего более прекрасного и милого для души, чем вести мудрую беседу под звёздами в ночной тишине, любуясь то лунным светом, разлившимся по глади Фалеронской бухты, то венчающим Акрополь Парфеноном, словно плывущим в слабом сиянии над уснувшим великим городом. Конечно, это не родина Федона: она где-то там, за Истмийским перешейком, далеко на юге. Но как сказал сегодня друг Сократа Антисфен, с которым они вместе были на Агоре: «Для мудрого — вся земля родина, и даже весь космос, потому что мудрый объемлет своим умом весь видимый и невидимый мир».
Глядя на звёздное небо, человек невольно думает о вечном и бесконечном, потому что видит эту вечность своими глазами.
Внизу, под стеной, в сухих зарослях терновника и дрока, звенели сверчки. Их песня была беспрерывной и тонкой, как лунный свет, будто сами натянутые прозрачные нити его лучей издавали ровный и чистый звон. Созерцание вечного и бесконечного пробуждает в человеке жажду бессмертия, ибо нет ничего сладостнее желания навсегда остаться причастным божественному совершенству.
Тихая беседа Сократа и Платона прерывалась время от времени выкриками соседних часовых.
— Всё спокойно? — раздавалось справа или слева.
И тогда Сократ и Платон отзывались:
— У нас всё спокойно!
Потому они, по просьбе Федона, уступили ему эту обязанность, и теперь на окрики соседей отвечал он. По закону Федон не имел на это права. Он был пелопоннесцем, а афиняне оборонялись как раз от его соплеменников. Федон мог бы скрыть их появление под стенами Афин. Но Сократ и Платон об этом, кажется, не помнили, а скорее, доверяли ему, отчего сердце мальчика наполнялось ещё больше благодарностью и преданностью.
— Мы вспоминаем по сходству и по противоположности, — продолжил беседу Сократ после того, как Федон в очередной раз прокричал: «У нас всё спокойно!» — Увидев прекрасное лицо, мы можем вспомнить другое прекрасное или, напротив, безобразное лицо. Мы можем по части вспомнить целое, мы можем вообще вспомнить нечто, что лишь самым отдалённым образом связано с увиденным. Например, увидев перстень, вспомнить о своей любимой. Но не это удивляет и является важным, поскольку почти не нуждается в доказательстве. Поразительно другое: слово, обозначающее вещь, напоминает нам не только о самой вещи, но и о том, что эта вещь есть сама по себе в этом слове, мысли, какой она должна быть в своём высшем совершенстве. Мы вспоминаем суть вещей — то, чего мы никогда ранее не виде