Разговор Диона с Дионисием ни к чему не привёл: тиран не изменил своего решения о двоежёнстве. А вскоре был назначен и день свадьбы.
Свадьба внешне ничем не отличалась от предшествующих пиршеств. Да и что можно было придумать сверх того, что уже было раньше, если каждый кутёж задумывался и осуществлялся как абсолютное пиршество, самое роскошное и неповторимое. Разве что гостей на свадьбе было больше, чем обычно, больше закусок, больше вина и цветов. И гетер.
Когда к ложу Дионисия подвели Аристомаху и Дориду, Дион расплакался. Хмельной Филистий, увидев рыдающего юношу, захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание гостей, и громко сказал, указывая рукой на Диона:
— Смотрите, вот слёзы, которые яд, потому что вскипели на огне ненависти!
Как только Филистий произнёс это, вокруг воцарилось молчание — все замерли в ожидании скандала. И он не замедлил разразиться. Дион вскочил и, расталкивая на своём пути столы, устремился к Дионисию. Стража, опасаясь, что Дион приближается к тирану с дурными намерениями, схватилась за мечи. Дионисий поднялся с ложа и пошёл ему навстречу. Когда они сошлись, Дион, глядя в сторону съёжившегося от страха Филистия, сказал:
— Дионисий! Прогони этого лжеца и мерзавца! Или прогони меня, если Филистий тебе дороже!
Дионисий обнял Диона, прижал к себе, похлопал по спине.
— Конечно, я прогоню его, — сказал он Диону и приказал слугам: — Филистия вышвырнуть за ворота и никогда не впускать обратно!
Несколько слуг тут же схватили незадачливого болтуна за руки и за ноги и поволокли из зала. Филистий что-то кричал, но его слов нельзя было разобрать, потому что гости хохотали, глядя на эту сцену. Пир продолжался. В круг на середину зала вышли гетеры в прозрачных разноцветных нарядах, изображая луг, на котором с восходом солнца оживают и распускаются цветы...
Свадебный пир длился несколько дней, затем три дня отвели на отдых — не было ни занятий, ни торжеств, — и наконец наступили будни, то есть все снова вернулись к урокам и кутежам.
Платон и Дионисий встретились в этот раз наедине, так пожелал тиран. Он был строг и как-то по-новому красив, даже величествен, скорее благодаря талантливой игре — в нём жил неплохой артист.
Приобняв Платона, он посадил его рядом с собой и сказал:
— Теперь о делах государства. Ты уже рассказал мне об Атлантиде, я намереваюсь со временем устроить в Сиракузах всё так, как было там. Построим новые святилища, дворцы, гавани, проведём от моря каналы, перебросим через них мосты, обнесём остров каменными стенами, покроем их литьём и орихалком, жёлтой медью, а главный храм обнесём золотой стеной, поставим драгоценные изваяния... Словом, сделаем всё так, как ты рассказал. А затем и общество преобразуем по новым законам. Думаю, на это уйдёт вся жизнь.
— Пожалуй, — согласился Платон. — Но для великого дела не жаль потратить и несколько жизней, будь они у нас.
— И с чего же мы начнём? — спросил Дионисий.
— Не со строительства новой столицы, не с Атлантиды. О ней я рассказал тебе не столько для того, чтобы подражать ей в устройстве своей столицы, сколько для того, чтобы напомнить о бедствии, которое может нас постичь по примеру Атлантиды. Пока правители того государства повиновались божественным законам и жили с ними в дружбе, презирая всё, кроме добродетели, ни во что не ставя богатство, не пьянея от роскоши, их страна процветала. Но когда унаследованная от бога доля ослабела и возобладал дурной человеческий нрав, они утратили благопристойность и стали являть собой постыдное зрелище, ибо промотали самую прекрасную из своих ценностей. Над ними возобладала безудержная жадность. И вот тогда-то Зевс, бог богов, решил наложить страшную кару на народ Атлантиды, как он это делал уже не раз с другими за нечестие и жалкую развращённость. Атлантида погибла, вся уйдя под воду. Даже память о ней удалось сохранить с трудом — на расколотых камнях в рухнувших от времени храмах.
— Это печальная история, — сказал Дионисий, несколько раз поморщившись при упоминании о дурном человеческом нраве, жадности и развращённости.
— Это поучительная история. И чтобы не дождаться её повторения, мы должны начать не с города, а с нового устройства общества. Город подождёт. К тому же я думаю, что новое общество построит себе город лучше, чем это сделаем мы.
— Но мы-то уже новые люди?
— Мы — да. Но всех других ещё предстоит воспитать.
— Хорошо, — прихлопнул по колену ладонью Дионисий. — С чего начнём? Введём в Сиракузах афинскую демократию?
— О нет! — поднял руки Платон. — Роль демократии окончательно сыграна. Расцвет её в Афинах был непродолжителен и обманчив. Толпа, как правило, избирает своими правителями не лучших, а людей пронырливых, умеющих ей потакать. В конце концов они приводят государство к гибели. Есть у демократии и много других пороков. Я называю один из них разобщённостью желаний, когда людьми правит жадность, зависть, неприкрытый эгоизм, страсть к извращённым наслаждениям. Этот путь заканчивается пропастью или рабством. И вот вывод: надо начать с воспитания мудрых правителей и привития народу общих убеждений. Общие убеждения возможны там, где они основываются не на мифах или фантазиях, а на знании высшего блага. Это знание даёт только подлинная философия, а не измышления твоих придворных болтунов, каким, к примеру, является Аристипп. Я всегда говорил и не устану повторять: страдания людей не прекратятся до тех пор, пока правители не станут философами или философы — правителями.
— А нельзя ли управлять нам вместе, правителю и философу? Я — власть, ты — ум. Соединим это и получим умную власть. Так, думаю, мы быстрее достигнем цели, поскольку сегодня — я ещё не философ, а ты не владеешь искусством управлять.
Из этих слов Дионисия Платон понял, что тот всё уже обдумал заранее. Решение объединить власть и ум, правителя и философа показалось Платону вполне приемлемым.
— Да, мы можем управлять вместе, — ответил он и посмотрел Дионисию в глаза. Всё же не верилось, что тиран, сидящий на троне уже более десяти лет, готов уступить долю своей власти, пусть даже в обмен на ум. — В таком случае, — добавил он, — обсудим детали, и я приступлю к составлению законов, основываясь на которых мы преобразуем ныне существующие сословия.
— Какого рода будут эти преобразования?
Беседы на данную тему заняли у них более двух месяцев. И когда Дионисий всё усвоил — так заключил Платон, — было решено, что тиран выступит с публичной речью перед гражданами Сиракуз и попытается объяснить, почему он приступает отныне к необычным реформам и какова их суть. Впереди были трудные и, быть может, небезопасные дела. Предстояло распустить армию наёмников и создать войско из собственных граждан, обучив сиракузских юношей не только искусству ведения боя, но и пониманию своего долга перед родиной, благо которой — высший закон. Эти юноши, как, впрочем, и их пожилые наставники, должны будут отказаться от всякой собственности, от привычной жизни, от семьи и всецело посвятить себя служению государству — его защите, изгнанию варваров, приобретению новых земель и гаваней, установлению прочного порядка. Судьбы юношей-воинов должны будут разделить и девушки, их сверстницы. Каждому солдату будет доступна любая девушка, они будут соединяться для рождения детей — красивые юноши с красивыми девушками, сильные — с сильными, умные — с умными, чтобы давать прекрасное, здоровое и умное потомство, новых воинов, которые, как и их отцы и матери, будут воспитываться государством, живя в казармах, обучаясь в гимнасиях и палестрах. Всякий старший будет считать младшего своим братом или сыном, но никто не будет знать, кто их настоящие родственники. Младенцев будут отнимать у матерей вскоре после рождения, и в следующий раз женщины будут соединяться с другими мужчинами.
Из лучших граждан определят сословие правителей или философов, которое станет управлять государством: воинами, земледельцами, ремесленниками, купцами, торговцами, всевозможными чиновниками. Воины и философы — высшие сословия. Из воинов самые мудрые становятся философами-правителями. Им принадлежит общее имущество и общая семья — государство. Частная собственность и частная семья — удел низшего сословия. Для них это стимул к работе, к производству продуктов, товаров и приобретательству.
Только такое государство угодно Богу, только оно — воплощение добродетели и мудрости, только отсюда начинается прямой и верный путь к небесной жизни и, стало быть, только такое государство можно считать общественным устройством, способным устоять перед любыми испытаниями.
— А что же будем делать в этом государстве мы, построив его? — спросил Платона Дионисий. — Вольёмся в сословие философов-правителей?
— Мы поступим как Пифагор — станем по главе Совета философов, весьма немногочисленного, как мне думается. Ты станешь, — уточнил Платон, давно уже чувствуя, что Дионисий часто тяготится его присутствием, — один. А мне надо будет вернуться в Афины — там у меня большая родня: мать, братья, сестра, племянники, племянницы.
Дионисий ничего на это не ответил, лишь напомнил Платону, что ждёт от него готовую речь для своего публичного выступления перед народом к концу месяца. Оставалось одиннадцать дней.
Многое из того, что происходило в эти дни в Сиракузах, мешало Платону сосредоточиться, выбивало из колеи и отнимало время. Уже на другой день после разговора с Дионисием было объявлено во дворце и в городе, что состоится публичная казнь матери Дориды, одной из новых жён тирана. Её обвинили в чёрном колдовстве, приписав ей ужасные злодеяния — будто она умела калечить детей ещё в утробе матерей и те рождались ужасными уродами. Из доноса на неё следовало, что мать Дориды пыталась изуродовать будущего ребёнка Аристомахи, соперницы своей дочери, и таким образом обеспечить право наследования власти своему внуку, рождения которого уже все ждали — Дорида была на сносях. По слухам, распространившимся в городе, донос был составлен по наущению Диона, суд вынес смертный приговор под давлением сторонников брата Аристомахи, которых называли при этом не иначе как проклятыми аристократами. Платон же считался не только сторонником Диона, но его учителем, другом и наставником едва ли не во всех делах. Последнее было верно, но никакого участия в деле преследования и осуждения матери Дориды Платон не принимал. Как, впрочем, и Дион. Не аристократы были виной гнус