— Видал, какой плантатор, — сказал Василий Коле, — поговорить с людьми не дает! Семейный подрядчик.
— Во-во, подрядчик! — поддержал шутку Коля и добавил: — А вообще я удивляюсь: любит он в земле ковыряться. Весной смотрю — каждый выходной тут: копает, сажает, удобряет. Откуда это у него?
— От дяди Карпа, — сказал Алексей. — Тот обожал это дело. А наш отец — не знаю, по-моему, он был больше рабочий, говорят, слесарить любил.
Поговорили, пошутили, разошлись по своим участкам мужики, принялись за работу. Не выдержала, пришла на огород и мать. Алексей и Василий копают, женщины подбирают белые, продолговатые клубни размером с куриное яичко. Василий знает — это их давний любимый сорт — американка: родит прилично и на вкус хороша. Мать и Соня собирают картошку в ведра, потом ссыпают в мешки. Мешки Алексей время от времени уносит к погребу и там рассыпает по двору тонким слоем, чтобы она окончательно просыхала на солнце.
Солнце давно перевалило за полдень, а Таня так и не появилась, пришлось посылать за нею посыльного. И когда уже почти вся картошка была и перебрана, и подобрана, крупная снесена в погреб, а мелкая и резаная ссыпана в старое цинковое корыто — Таниному поросенку, появилась и сама Таня со всем семейством. Располневшая, она вышагивала твердо, по-мужски. Виновато улыбаясь, она направилась к Василию. Опустила перед ним сумку, вытерла ладонью губы, поцеловала брата:
— С приездом. — Остальным кивнула небрежно, проговорила, ни к кому не обращаясь: — Здравствуйте…
— Говорят, обещала прийти, а тебя все нет и нет, — сказал Василий. — Беспокоиться начали. Дела?
— Та, — отмахнулась она нехотя. — Тут теперь и без нас хозяевов хватаеть, нехай потрудятся. — И засмеялась, обратила сказанное в шутку. — С утра начали свою копать, да и пока не кончили. Спасибо — приехали Оля со Светой, подмогли.
— А мы вон твоему поросенку сколько наготовили, — указал Алексей на корыто с картошкой.
— То хорошо! На свежатину позову.
— Если не забудешь.
— Не забуду, не бойся. А забуду — напомнишь. — Она подняла сумку и понесла ее в дом.
Вслед за ней к Василию подошли Оля и Светлана, поздоровались за руку. Оля высокая, черноглазая, Светлана — подросток-восьмиклассница с подсиненными веками и нарумяненными щеками. Василий задержал ее мягкую ручонку, заглянул в глаза:
— А это зачем?
— Да так… Делать нечего…
— Зря. Ты ведь сама по себе красивая, а это только портит. Косметику оставь пожилым.
— Да… — крутнулась та на пятке. — Мама тоже меня ругает…
— И правильно делает. Не надо.
Засмущалась Светлана, побежала к рукомойнику, принялась снимать с себя грим.
Иван, Танин муж, не по погоде в темном пиджаке, при галстуке и в серой осенней кепке. Галстук этот когда-то подарил ему Василий, и Иван всегда надевал его только по большим праздникам да по случаю приезда Гурина, завязывая неумело толстенным узлом.
Он терпеливо ждал своей очереди поздороваться и делал это неторопливо, степенно. Потряс Василию руку, сказал:
— Приехали отдохнуть, а они робить заставили?
— Заставили! — сказал Василий весело. — Но ничего, это тоже полезно.
— Заместо физкультуры, — успокоил его Иван и направился к Алексею. Достал из внутреннего кармана бутылку: — Куда ее?
— А ты не знаешь куда? На стол!
— Да я тоже так думал.
— А спрашиваешь. Сейчас мы умоемся, будем обедать. Вася, пойдем под душ.
Душ этот Алексей сделал сам, своими руками: вкопал четыре столба, обтянул непрозрачной пленкой, сверху укрепил железную бочку из-под бензина, наливает в нее воду, которая к концу дня нагревается солнцем, и моется.
Сам первым полез под душ, проверить, работает ли вентиль. Закряхтел под струями воды:
— Ух!.. Ух!..
— Холодная вода?
— Нет, теплая! Хорошо! Давай.
Помылись, потерли друг другу спины, растерлись полотенцами — раскраснелась у Василия кожа.
— Не пережарился ли ты на солнце? — забеспокоился Алексей.
— Нет, все в норме. Ну, пойдем?
— Подожди. Поговорим, пока одни. Ты понимаешь… — Он кивнул на стройматериалы у Карповой, хаты: — Стройка эта, чувствую, мне обойдется в копеечку… Да и сил придется положить немало. Надо бы как-то узаконить это дело…
— Что узаконить? О чем ты?
— Меня узаконить…
— Ты думаешь, что я буду на свою долю претендовать? Это все твое! Мамино и твое, — сказал Василий уверенно и развел широко руки, словно хотел обнять всю усадьбу.
— Ты, может, и не будешь претендовать…
— И Таня, думаю, тоже не будет. Зачем ей? У нее есть свой дом, сад, огород.
— Да кто знает. У нее есть и муж, и дочь, и внучка. Она ведь не одна.
— Поговори с ней, объясни, выясни, чтобы не думалось.
— Это лучше бы сделать тебе. Как старшему. Чтобы не было ни у кого никаких претензий и обид. Оформить это дело надо. Потому что сейчас инвентаризационная стоимость хаты одна, а после перестройки она возрастет, увеличится минимум втрое: я ведь перестроить хату хочу основательно.
— Понимаю: вложенное тобой тебе же придется делить на нас троих? Но ты не беспокойся…
— И пошлину потом надо будет бо́льшую платить.
— Какую пошлину?
— Ну, если придется оформлять дарственную… Или наследство принимать — тоже. Надо все обговорить.
Не думал об этих формальностях Василий, закусил губу.
— Ладно, поговорю. Только, думаю, тут и так все ясно.
На обед пригласили и соседку Катерину Неботову.
— То ж моя подружка, — говорила мать, посылая за ней Светлану. — Я без нее не могу, она меня всегда выручает. Если что надо — к ней бегу.
Обедали весело — шутили, смеялись. Мать поглядывала на детей, видела, что они все веселы, и, хотя не слышала разговора, тоже улыбалась и время от времени жаловалась подружке:
— Вот беда: ничо не слышу, над чем они смеются. Может, надо мной?
— Нет, над собой, подшкыливают друг друга, — говорила ей Катерина и сама смеялась молодо, растроганно. — Вот шутники все, вот шутники! И не обижаются. То-то любовь да дружба промеж вами. Я всегда говорю: святое семейство. Любо-дорого глядеть на вас.
Алексей смущенно потупил глаза от этих слов, а Василий сказал всерьез:
— Если кто и святой в этой семье, так это наша мама.
— Мама — да, — закивала согласно Неботова. — Мама ваша святая, што верно, то верно.
Улучив момент, когда сестра вышла из комнаты, Василий тут же поспешил за ней. В передней приобнял ее за плечи, повел в сад.
— Пойдем, сестричка, поговорим.
— Пойдем, — согласилась та охотно.
Не зная, с чего начать, Гурин похлопал ладонью по колодезному срубу:
— У нас во дворе колодец! Вот никогда не думал о таком. Молодец Алешка.
— Да тут мы все копались, особенно Неботовы ребята.
— Сами копали?
— Нет, мастеров нанимали.
— Но как здорово! Это же из-за колодца все такое зеленое — поливается.
— Поливается. Вода только плохая — ни на стирку, ни на борщ не годится — как и у Карпа, одна, видать, жила.
— Жалко. Таня, ты видишь, он стройматериал готовит — хату хочет перестроить, а то эта совсем уже обветшала. Вот-вот завалится. Это я его просил об этом. Ты как, возражать не будешь?
— А че мне возражать? Нехай строит, мне-то што?
— Ну как же…
— Они и так тут уже все оккупировали. Гречка его всем распоряжается — и на огороде, и в погребе, и в хате.
Гурин почувствовал в голосе и в словах сестры какую-то обиду, хотел приструнить, особенно за слова «оккупировали», «гречка», но, чтобы не отвлекаться от главного разговора, сдержался и как можно добродушнее сказал:
— Это же хорошо: мама ведь совсем уже старенькая, кому-то надо при ней быть. Пусть!
— Да нехай, а я што.
— Понимаешь, в чем тут дело… Перестроить хату — много надо. Я ему, конечно, помогу — дело не в этом. Хата-то не его, а он будет выкладываться. Если мы попросим маму, чтобы она отписала хату на его имя, ты не будешь возражать? У тебя ведь есть дом, сад, огород. Иван есть, — улыбнулся он. — У меня тоже есть квартира, а это пусть остается за ним: он младший, пусть ковыряется, пока есть силы и охота, и маму доглядает. И наше родное гнездо сохранит.
— Да нехай. Че мне возражать? Он и так тут уже хозяйнует. А у меня, правда твоя, есть своя хата. Шо мне, много надо?
— Ну вот и молодец! Я знал, что ты добрая, поймешь и не будешь возражать, — он привлек ее к себе, растрогался, поцеловал. Она тоже растрогалась, засморкалась, стала вытирать глаза широким рукавом платья.
— Спасибо тебе, сестричка. Хороший вы все-таки народ. Живите дружно — это главное.
Доволен Гурин: доброе дело делает — всех мирит, всем толковые советы дает, всех ублажает.
Провожая гостей поздно вечером на автобус, всем жмет руки, обнимает, целует. Алексею шепнул:
— Зря волновался. Я разговаривал с Таней — абсолютно никаких возражений. Вечером с мамой поговорю. — И уже громко, чтобы все слышали: — До завтра! Алеш, позвони Никите Карпову — может, заскочит. До свидания! Пока!
Вечером Гурин помог матери «справиться» — на погребе замок защелкнул, сарай топливный закрыл, калитку закрутил проволокой. Заодно и ставни закрыл.
— Ставни я не закрываю, — сказала мать.
— Пусть.
Южная ночь темная. Установившаяся вокруг тишина вселяла в душу тревогу — будто вымерло все. Кричи — ни до кого не докричишься. Жутко. Запер сеничную дверь на засов, комнатную — на крючок, задернул на окнах занавески.
— Думаешь, с улицы кто будет подглядывать? — спросила мать. — Там никого нет. Как с последнего автобуса пройдут, так до утра ни души. То раньше улица шумела, молодежь клубилась. А теперь… Куда што подевалось.
Они сидели за столом посреди комнаты, над ними низко нависал желтый абажур, отороченный длинной бахромой. Гурин задавал матери вопросы — писал их на тетрадных листках, а она отвечала. Писал он крупно, почти печатными буквами, чтобы ей легче было читать. Сначала разговор шел о здоровье, о питании, об угле на зиму, а потом речь зашла и о хате — ветхая она уже, починить надо.