— Да надо… — согласилась коротко мать.
«Алеша материал готовит на ремонт».
— Готовит.
«Вы рады?»
— Да пусть возится, раз есть охота.
«Дело не в охоте, хата скоро завалится».
— На мой век хватило б.
«А вдруг придавит?»
— Туда и дорога.
«Зачем же так? Алексей обновит хату, и наше родное гнездо еще поживет. Не хочется, чтобы все разрушилось, как у Карпа».
— Да то правда, не хочется. Пусть делает.
«Но с этим делом хлопот много и денег это стоит».
— А то как же! Пустяшное ли дело — хату построить! А только боюсь: как развалит старую, а новую не сделает — где я тогда буду жить?
«Сделает! Я помогу».
— То хорошо, помочь надо.
«Но чтобы его затраты не пропали, надо хату переписать на него».
Мать долго читала эту фразу, читала, перечитывала, потом еще дольше молчала, раздумывая, наконец переспросила:
— Переписать на Алешу?
— Да, — кивнул он.
Опять задумалась надолго.
— А как же я?
«Как и были. Здесь жить будете, в новой хате».
— А если с Алешей что случится?
«Ничего не случится! Случиться может, конечно, всякое и с каждым. Но вы без крыши в любом случае не останетесь: я не допущу».
— Спасибо. Да только… — Она долго опять думала, потом сказала: — Ну, если так надо — переписывайте. Только я и в этой хате дожила б. — Поднялась и пошла в свою спаленку. — Ложись, поздно уже. Да и уморились — вон сколько наработали: всю картошку убрали. Теперь и душа на месте. А бураки нехай ишо подрастут — им на огороде просторно. Ложись. Утро вечера мудренее.
Гурин лег, но уснуть не мог: на душе было гадко, будто сотворил он какую-то подлость. Материно недоверие и обидело его, и заставило по-иному взглянуть на всю эту возню с хатой. Но в конце концов он успокоил себя, нашел объяснение: мать старенькая, она, естественно, боится всего нового, ей не хочется никаких перемен. Но все-таки она согласилась, и это главное…
На другой день первыми приехали Алексей с Соней, накрыли стол, ждут Таню. Не опоздала и она, пришла, как и вчера, со всем семейством. Только входили они во двор почему-то робко, оглядываясь, словно чужие. Лишь Таня шла уверенно, даже как-то решительно, напористо. Дверь в комнату рванула так, что она ударилась в стенку. Соня кинулась ей навстречу:
— Ну вот, наконец-то пришли. Только вас ждем, все уже на столе, проходите.
— Иди ты к черту, зараза такая! — вдруг набросилась на нее Татьяна с бранью. — Ты откуда тут такая? Ты кто такая есть? Откуда ты взялась? Ты чего распоряжаешься в чужой хате? Тут твоего ничего нет, а ты распоряжаешься как дома. Хату захотела?
— Да ты что, Таня? — Соня отступила от нее в испуге.
— А то самое! Ишь: приехала, огородом завладела, а теперь и хату хочешь заграбастать? Тебе мало городской квартиры?
На шум выбежали из горницы братья:
— В чем дело?
— Что случилось?
— А-а! Вы?.. — Рот у Татьяны от злобы перекосился, ноздри расплющенного курносого носа расширились до такой степени, что видны были донышки, а лицо ее стало походить на чудище из буддийского храма, маску которого Гурин привез из Монголии. — Братья-разбойнички! Бедную сестру хотели ограбить? Напоили и давай охмурять-уговаривать? У нищего сумку готовы отнять. А еще ученаи! Повыучились, как людей обирать.
— Таня, о чем ты? — пытался остановить ее Василий. — Что случилось?
Соня наконец пришла в себя, накинулась на Василия:
— А то и случилось!.. Другого тут и ждать нельзя было. Втравил! — Обернулась к мужу: — Разве я тебя не предупреждала? Ведь я говорила тебе, говорила! Чуяло мое сердце. Вот она, хорошая твоя сестричка! Она мать родную готова продать за копейку. Ноги моей больше здесь не будет! — Соня схватила жакетку, побежала вон из комнаты.
— Ну и катись! — крикнула ей вдогонку Татьяна. — Скатертью дорожка от этого порожка! Думаешь, плакать кто-то будет? Приехала! Хозяйка — на готовенькое! Двадцать лет где-то шлялись, а мы тут пупок надрывали. И мать на моей шее была, а они явились не запылились и — шасть: огород наш, хата наша! Вот тебе! — Она скрутила из своих заскорузлых пальцев увесистую фигу, протянула ее в форточку: — Вот тебе! И всей вашей породе.
— Таня, опомнись! — Василий схватил сестру за руку. — Как тебе не стыдно? Какой пупок ты надрывала? Чем? На чьей шее мама была? Ведь ты ей ни одной копейкой ни разу не помогла. Мы помогали деньгами, мы покупали ей одежду, обувь, топливо на зиму. А ты за ее же деньги иногда приносила ей хлеб, продукты из магазина и теперь возводишь это в великий подвиг, в великую жертву! Алексей привез и установил ей газовую плиту, договорился насчет баллонов… А ты: «пупок надрывала», «мать на шее сидела»! Как не стыдно? Ведь мама не только нас воспитала, она твою дочь Олю вырастила, пока ты мужей меняла. А Алексей доучивал ее в техникуме, а теперь ты счеты сводишь, да еще так крикливо, по-бабьи, по-базарному… Некрасиво.
Татьяна вырвала руку из его руки, продолжала кричать:
— Ага! Правда глаза колет?
— Да какая правда?
— А такая: повыучились и поразлетелись в дальние края, а мать бросили.
— Мы не бросили, ни одного месяца не было, чтобы я забыл ей прислать деньги, а кроме того…
— «Кроме того»! — передразнила она Василия. — Явились охмурять бедных людей. Не думайте и не надейтесь! И на ученых найдем ученых, и на ваших знакомых, которые помогают вам дела делать, найдем знакомых, и на ваши законы найдем праведные законы!
— Да о чем ты говоришь?
— А о том: пока не сплотите мне третью часть, не дам строиться! Ишь, дурочку нашли! У меня у самой тыща дырок: вон Ольга мается с мужиком-алкоголиком, Светку надо в люди выводить: уже невеста. Сами с Иваном кой-как концы с концами сводим. А они: отдай хату! Не будет мого позволения, вот вам мой сказ! Пойдем, Иван. А то они и так тебя за дурачка считают, а теперь уже и меня.
— А я шо? Я хоть и не ученый, а не дурней других, — сказал Иван, натягивая кепку на голову.
— Вот и молодец, что надоумил меня. Не то что родные братики.
— Ну а шо ж?.. Ты богачка, чи шо? Тыщами разбрасываться! У нас, правда, есть на книжке, но на «Москвич» еще маловато.
— Заткнись, дурак! — окрысилась на мужа Татьяна. — Какая еще книжка, с чего ты взял? Приснилось? Пошел домой, расселся тут, уши развесил, а свиньи не кормлены. И вы, — крутнула она головой на дочку, показала ей на дверь: — Нечего тут нам делать. Пошли! — И сама первая заторопилась, впопыхах стул опрокинула, но поднимать не стала, в сенцах схватила свою сумку и подалась на улицу. Там оглянулась, поторопила своих: — Ну, чего вы чухаетесь?..
— Таня, вернись! — выбежал вслед за ней Василий.
— Ноги моей тут больше не будет!!
«И этой ноги не будет…» — невольно подумал Василий и, опустив голову, вернулся во двор, чтобы не выносить ссору на улицу.
Когда все стихло, из хаты вышел Алексей, взглянул на брата, качнул головой:
— Вот так-то… А ты говорил…
— Нда…
К ним подошла мать, испуганно поглядывая на сыновей, спросила:
— Ну, чего они? Что случилось? Это все из-за хаты?
— Да нет, мама, — прокричал ей в самое ухо Алексей. — Из-за дурости.
— Из-за хаты, — не поверила она и посмотрела на Василия: — Может, зря вы все это затеяли? Я дожила б и в старой хате. И промеж вас был бы мир. А то вон какая свара поднялась… Она и слова доброго не стоит, эта хата… Продай ты этот лес, шифер…
— Продать легче всего, — сказал Алексей. — Купить, достать его попробуй. У нас же все это проблема. — Поднял глаза на Василия: — Да, зря мы, наверное, связались с этой хатой. Лучше я куплю вот такую же завалюху и буду потихоньку доводить ее до ума. И маму возьму к себе. И никто меня ни в чем не упрекнет.
— Да… Но ведь это же наше родное гнездо.
— «Гнездо». Наверное, искусственно его не сохранить. Видишь, какие птенцы выпорхнули из него, — кивнул он в сторону ворот. — Если бы все это знать заранее, купили бы Карпову хату. Как бы хорошо было — двор-то почти наш, один.
— Да, прозевали, — обернулся Василий к заброшенной и облупившейся как после сильного градобоя соседской хате. — А кстати, за сколько они ее продали?
— За три тысячи.
— Так наша и того дешевле?
— Конечно.
— И из-за этого весь этот сыр-бор загорелся! Надо отдать ей ее долю, и пусть успокоится.
— Да кто же думал, что все это выльется в такую бурю? Ведь вчера, говоришь, согласилась? Если бы она сказала сразу, кто бы возражал?
— Сами виноваты… И ты — тоже хорош: юрист, а не подсказал. Надо было именно с этого начинать разговор. Это для нас пятьсот рублей вроде невелики деньги, а для нее они — наверное, целое состояние. И переговоры эти с нею надо было вести тебе. Тебе, а не мне.
— Ну вот, теперь я же и виноват!
— Именно — ты. Она, конечно, показала себя во всей красе. Но можно было и не допускать ее до такого накала: сразу предложил бы ей третью часть, и все, и жди ответа. Откажется — молодец, благородно, не откажется — тоже не дура. Но было бы все спокойно, по-людски. А теперь?..
— Задним умом все мы умны… Ты разговаривал с нею — почему не предложил?
— В голову не пришло! Боялся обидеть… Да и у нее даже намека никакого об этом не было.
Василий негодовал, ходил взад-вперед, нервно мял руки.
— Откуда у нее все это? Никогда не поверил бы, что в ней столько злобы, яда. Неужели из-за денег можно вот так сразу отречься от всех и от всего?
— Это ее подогрели.
— Да какая разница? — поморщился Василий. — Значит, было что подогревать, значит, сидело в ней все это до поры до времени — до «подогрева».
Василию было стыдно и неприятно от всей этой истории и особенно от упреков в его адрес. Он никогда не думал, что кто-то из родни, особенно из близких, упрекнет его так больно и так несправедливо: уж он ли не старался делать всем добро? Стыдно было и оттого, что ему пришлось меркантильничать — считаться, вспоминать свои услуги, мелочиться… А может, все его добродетели и впрямь мелочь — деньги, посылки?.. Может, матери действительно тепло человеческой близости было и нужнее, и дороже, чем все эти его подачки? Может, Татьяна права, упрекая братьев в отчужденности?