— Вот что, выпишу я тебе пока килограмм, а потом, если поможет, что-нибудь придумаем, — сжалился директор.
С тех пор и дозревал маленький живой комочек по имени Юра в теплой опаре из отрубей. И дозрел! Хлебное тепло, хлебный дух сделали свое дело: окреп младенец, наступило время, когда его перестали держать в отрубином месиве. Мальчонка начал расти на радость родителям.
Да только не пришлось Ивану долго радоваться своему наследнику, не успел сделать из него человека, как думал, — сам умер…
Правда, не сразу осиротил Иван своего любимца, лет пять, наверное, он тетешкал его, учил на мир смотреть. Был до предела горд, если Юрка проявлял превосходство перед сверстниками, прощал ему дерзости со взрослыми. Объяснял:
— Это — детское, несмышленыш еще. Подрастет — разберется, кто есть кто! — и тут же восхищенно добавлял: — Но молодец — здорово врезал!
Иван хотел сделать из своего чада человека волевого, гордого, ученого, чтобы стоял он в жизни выше многих и многих, чтобы не ишачил от зари до зари, как Иван, а служил бы в Большой Конторе. «Мы помучились, пущай хоть дети поживут».
Так хотел Иван, но не успел.
А может, уже кое-что и успел заронить в него? Говорят, дети восприимчивы.
Однако — посмотрим.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Самым сильным впечатлением его детства была смерть отца. Но не сама смерть, не утрата родного человека поразили тогда пятилетнего Юрку, а то всеобщее внимание к их дому, торжественность обстановки, необычность события, все похоронное действо наполняли его сердце не печалью, а гордостью. Он путался в ногах многочисленной толпы, суров и важен. Заметив его, люди почтительно расступались, давая ему дорогу, будто коронованному принцу. Он всюду встречал печальные сочувствующие взгляды, его постоянно сопровождал горестный шепот: «Бедный мальчик… Остался сироткой…» Но смысл этого шепота не доходил до его сознания, ему импонировало лишь трогательно-сочувствующее отношение к нему, которого он еще никогда не испытывал. И чтобы побольше насладиться этим ощущением, Юрка не стоял на месте, сновал взад-вперед. В комнате он протискивался к самому покойнику, поглядывал на застывших в скорбном молчании мать и бабушку, которым было не до него, быстро начинал скучать и тут же выходил на улицу.
Во дворе женщины в черных платочках, похожие на монашек, стояли группами с вытянутыми печальными лицами. Сердобольные старушки поглаживали Юрку по голове, приговаривали жалостливые слова, а он, упрямясь для вида, не очень настойчиво высвобождал голову из-под их ласковых рук, пробирался между ними, будто спешил куда-то по делу.
За сараем, сгрудившись, молча, сосредоточенно курили мужики. Вздыхали, крякали досадливо. Иногда кто-то ронял фразу:
— Эх, Иван, Иван…
Юрка подходил к мужикам, стоял понуро, пока кто-нибудь из них не обращал на него внимания:
— Остался Юрка за хозяина…
— Мал-то больно хозяин…
— Мал не мал, а мужик теперь в доме он.
— Это да…
— Беда заставит быстро взрослеть…
Выслушав мужиков, Юрка кружил на обратном пути среди женщин и, насладившись вдоволь старушечьими ласками, снова шел в дом к матери и бабушке.
Мать плакала то молча, то вдруг в ней словно взрывалась накопленная печаль, и она рыдала громко, вслух причитала какие-то горькие слова — голосила. И тогда Юрка, морщась, дергал ее за юбку, просил замолчать: он стыдился такого громкого проявления чувств. Мать опускала руку на его плечо, прижимала к себе.
Любопытные ребятишки — Юркины сверстники со всей улицы — толпились тут же, одни с родителями, другие сами по себе, шныряли туда-сюда, взрослые шикали на них недовольно, гнали прочь. И только один Юрка пользовался неприкосновенностью.
Увидев ребят, заглядывающих в окна, он, не отходя от гроба, погрозил им кулаком. А потом не выдержал, выскочил на улицу с видом сурового хозяина, стал прогонять ребят прочь. Это он мстил им за все обиды, которые, случалось, наносили ребятишки друг другу и ему тоже.
— Уходите, чего вам тут надо?.. А то сейчас!..
— Задава-а-ака… — обиженно пропела Лизка Пузырева. — Задается, что у него отец умер. Ладно, ребят, пошли. Но и ты к нам не приходи.
— И не приду! — гордо заявил Юрка, он был уверен, что такое событие, какое происходит сейчас у них, вряд ли повторится у кого-либо еще, потому что на его памяти это было впервые.
Юрку тянуло к бабушке — та умела жалеть его. Почти через весь поселок он шел один, не боясь ни мальчишек, ни собак. С теми и с другими он умел ладить. Не то чтобы ладить, а вести себя так, что они его не трогали. Он усвоил, что от тех и других не надо убегать или обороняться, а тем более не стоит задираться с ними. Мальчишки, как и собаки, убегающего почему-то пытаются догнать, а догнав, одни бьют, а другие кусают. Покорно стоящего никто не трогает. К тому же стоит сказать ребятишкам, что у него недавно умер отец и что он идет к бабушке, как вся агрессивность их вмиг исчезала и они тут же из противников превращались в друзей и защитников.
Ходил Юрка всегда не спеша, приняв смурной вид, будто горем убитый.
Однажды поравнялся он с домом Сизого Андрюхи и увидел: сидит на лавочке Андрюха и, видать, в крепком подпитии — сам с собой разговаривает. Струхнул Юрка, хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы обойти Андрюху, но было уже поздно: Андрюха заметил его и поманил к себе. Юрка покорно подошел.
— Ты чей же будешь такой, герой? — спросил весело Сизый, довольный, что встретил собеседника по себе.
— Чижиков…
— Это каких же Чижиков? Их у нас много.
— Вдовы Шурки Чижиковой…
Сизый силился вспомнить эту Шурку и не мог, потряс головой. Юрка помог ему:
— У меня отец недавно умер… Иван Чижик… — назвал Юрка уличное прозвище. Обычно он сердился, если кто-то называл их Чижиками, а тут сам назвался.
— А-а! Ты Ивана Чижика сынок? Так я же твоего отца знал! Мы же вместе в школу ходили. Хороший был парень! Умер?.. Ай какая жалость… — У Андрюхи плаксиво сморщилось лицо, он завсхлипывал, привлек к себе Юрку, и тот ощутил, как ему на голову закапали Андрюхины слезы. — Хороший мужик был… Умер… Вот она, наша жизня… И ты, значит, остался без батьки?.. Бедный, бедный… А идешь куда? К бабушке? Ну иди, сынок, иди… — Всхлипывая, Сизый отпустил Юрку, и тот побрел дальше. До последней крайности растроганный жалостью к себе, Юрка готов был и сам заплакать, но крепился: бабушкин дом был уже совсем близко.
Увидев внука, бабушка запричитала жалостливо:
— Внучек пришел! Ах, сиротинушка ты моя горемычная… Как же ты сам-то дошел?.. Не боялся? Боль ты моя неутешная…
Вокруг бабушки вилось еще с полдюжины других внуков — Юркиных двоюродных братьев и сестер, но теперь все ее внимание было обращено только на гостя. Она говорила разные жалостливые слова, пока не разжалобливала себя до слез.
Седенькая, добрая, она тем не менее держала внуков в строгости, приучала к порядку, раньше времени, до обеда, не разрешала таскать куски. Сегодня она пекла пирожки, ребятня крутилась возле нее, выпрашивая, но она гнала их прочь, прикрикивала:
— Нельзя! Вот сядем обедать — тогда и ешьте сколько влезет. А так, што же это? Аппетит собьете, будет ни то ни се… Потерпите. — Она накрыла пахучие пирожки чистым льняным полотенцем. — Пошли, пошли вон, погуляйте пока.
А как увидела Юрку, тут же сняла полотенце, выбрала лучший пирожок и сунула ему в руки:
— Съешь, внучек, съешь, милый, ешь, горемычный. Проголодался небось? — Она оглянулась на остальных, погрозила пальцем: — А вы, озорники, не обижайте Юру: он сирота…
Столпившись в кучу, те смотрели на «горемычного» сердито, недружелюбно.
— А мы и не обижаем его, — проворчал в ответ старший из внуков — озорник Гераська.
— Нужен он нам… — добавлял младший — Митька.
Последнее замечание было обидным — это понимал Юрка и начинал быстро-быстро моргать своими длинными, как у святого, ресницами, пытался выжать слезы. Бабушка спешила ему на помощь:
— Не плачь, не плачь, внучек… — И оборачивалась к остальным: — У, озорники! А ну марш на улицу!
Один за другим обходя Юрку стороной, как дорогую вещицу, которую не дают даже потрогать, ребятишки молча выходили из комнаты и только на улице давали себе волю — бегали, прыгали, громко разговаривали.
Через полгода после смерти отца мать «нашла в капусте» маленькую девочку по имени Ксюша. И хотя капусту к тому времени уже давно убрали, а на грядках торчали одни кочерыжки да догнивали оставшиеся на них широкие листья, Юрка тем не менее поверил. «Наверное, в этих листьях и нашли девочку, — думал Юрка. — Как только ее коровы не затоптали — они вон табуном ходят по пустым огородам. Хорошо, мама вовремя наткнулась на нее, а то могла бы и замерзнуть — ночами уже заморозки выпадают…»
— Она красная оттого, что на холоде лежала? — спрашивал Юрка у матери.
— Да. Ночью ж морозец был, — охотно рассказывала мать. — Я как услышала — плачет девочка, в чем была — побежала побыстрей, даже не оделась. И простудилась. Теперь вот лежу хвораю… Но зато Ксюшу спасла. Сестричку тебе нашла, в школу вместе ходить будете. Ты будешь за нее заступаться, чтобы ребята не обижали. Будешь заступаться за Ксюшу?
— Буду… — обещал Юрка и морщился, глядя на безбровое некрасивое личико новорожденной. Мать заметила его настроение, утешила:
— Ничего, она вырастет — красивой будет.
— Будет красивой?
— Будет. Как ты.
Юрка, довольный, улыбался, отходил к зеркалу и долго любовался своей мордашкой.
В первый класс Юрку отвела Натаха Пузырева. Юркина мать попросила ее:
— Наташ, поведешь свою Лизку записывать, захвати и мого, а то ж я работаю. Отпрашиваться — сама знаешь как…
Натаха — боевая бабенка, охотно согласилась помочь соседке:
— Об чем разговор? Конечно, отведу. Мне не тяжело.
И отвела. В правой руке держала свою Лизку, в левой — соседского Юрку. Так до самой школы и не выпустила их, будто боялась, что они убегут. Учительнице пояснила: